[rosarosa]

Мы привыкли видеть сумрачные, готические картины К. Фридриха, но сегодня я хочу показать немного другие - "Влюбленные"



Впрочем, последняя картина уже вполне типична


А вот картина, которую я вижу редко, хотя она мне кажется очень характерной для Фридриха.

@темы: живопись, романтизм

---

Из Лотмана

[tes3m]

"... классицизм разгораживал искусство и жизнь непреодолимой гранью. Это приводило к тому, что, восхищаясь театральными героями, зритель понимал, что их место — на сцене, и не мог, не рискуя показаться смешным, подражать им в жизни. На сцене господствовал героизм, в жизни — приличие. Законы и того и другого были строги и неукоснительны для художественного или реального пространства. Напомним шутку Г. Гейне, который говорил, что современный Катон, прежде чем зарезаться, понюхал бы, не пахнет ли нож селедкой. Смысл остроты — в смешении несоединимых сфер — героизма и хорошего тона. Когда Сумароков в разгар своего конфликта с московским главнокомандующим П. Салтыковым (в 1770 году) написал патетическое письмо Екатерине II, императрица резко указала ему на «неприличие» перенесения в жизнь норм театрального монолога: «Мне, — писала она драматургу, всегда приятнее будет видеть представление страстей в ваших драмах, нежели читать их в письмах». А воспитанный в той же традиции вел. кн. Константин Павлович много лет спустя писал своему наставнику Лагарпу: «Никто в мире более меня не боится и не ненавидит действий эффектных, коих эффект рассчитан вперед, или действий драматических, восторженных»

Между тем в начале XIX века грань между искусством и бытовым поведением зрителей была разрушена. Театр вторгся в жизнь, активно перестраивая бытовое поведение людей. Монолог проникает в письмо, дневник и бытовую речь. То, что вчера показалось бы напыщенным и смешным, поскольку приписано бьшо лишь сфере театрального пространства, становится нормой бытовой речи и бытового поведения. Люди Революции ведут себя в жизни как на сцене. Когда Жильбер Ромм, приговоренный к гильотине, закалывается и, вырвав кинжал из раны, передает его другу, он повторяет подвиг античного героя, известный людям его эпохи по многочисленным отражениям в театре, поэзии и изобразительном искусстве.

Искусство становится моделью, которой жизнь подражает. Примеры того, как люди конца XVIII — начала XIX века строят свое личное поведение, бытовую речь, в конечном счете свою жизненную судьбу по литературным и театральным образцам, весьма многочисленны. Тот, кто занимался историей бытовых текстов той поры, знает, как резко меняется их стиль, приближаясь к нормам, выработанным в чисто литературной сфере. Уже поколение 90-х годов следует в своем реальном поведении образцам, почерпнутым из римской литературы и театральных зрелищ XVIII века. " Ю.М.Лотман "Беседы о русской культуре"

@темы: классицизм, предромантизм

---

Портреты людей времен революции.

[Argirula]

www.antique-prints.de/shop/catalog.php?list=KAT...
На этом сайте я нашла госпожу Тальен

Сен-Жюста


Робеспьера

Демулена


Колло (интересный такой!)

Дантон

госпожу Рекамье

@темы: Колло, Робеспьер, Сен-Жюст, Дантон, Демулен, Рекамье, Тальен

---

Огюст Барбье о Великой Французской революции.

[tes3m]

ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД
1

Был день, когда, кренясь в народном урагане,
Корабль Республики в смертельном содроганье,
Ничем не защищен, без мачт и без ветрил,
В раздранных парусах, средь черноты беззвездной,
Когда крепчал Террор в лохмотьях пены грозной,
Свободу юную едва не утопил.

Толпились короли Европы, наблюдая,
Как с бурей борется Республика младая, -
Угроза явная для королей других!
Корсары кинулись к добыче, торжествуя,
Чтоб взять на абордаж, чтоб взять ее живую, -
И слышал великан уже злорадный гик.

Но, весь исхлестанный ударами ненастья,
Он гордо поднялся, красуясь рваной снастью,
И, смуглых моряков набрав по всем портам,
Не пушечный огонь на королей низринул,
Но все четырнадцать народных армий двинул, -
И тут же встало все в Европе по местам!

2

Жестокая пора, год Девяносто Третий,
Не поднимайся к нам из тех десятилетий,
Венчанный лаврами и кровью, страшный год!
Не поднимайся к нам, забудь про наши смуты:
В сравнении с тобой мы только лилипуты,
И для тебя смешон визг наших непогод.

Нет жгучей жалости к народам побежденным,
Нет силы в кулаках, нет в сердце охлажденном
Былого мужества и прежнего огня, -
А если страстный гнев порою вырастает, -
Мы задыхаемся, нам пороху хватает
Не более, чем на три дня!

Перевод П. Антокольского
БАРАБАНЩИК БАРРА
1792

Скульптору Давиду

Когда усобица владела нашим краем
И вдоль Вандеи шел пожаров страшных след,
Раз барабанщика четырнадцати лет
Взять довелось живьем шуанским негодяям.

Бестрепетно глядел тот юноша в глаза им.
Вот засверкал кинжал, вот щелкнул пистолет.
- Кричи: "Да здравствует король!" - а если нет,
На месте мы тебя, бездельник, расстреляем!

Но, презирая смерть, спокоен и суров,
Он не видал их лиц и не слыхал их слов,
Он пред собой смотрел; за гранью небосвода,

Родной народ ему видением предстал.
И с криком пламенным: "Да здравствует свобода!" -
Он под ударами убийц презренных пал!

@темы: литература

---

"Поэтика руин"

[tes3m]

читать

Во второй половине XVIII в. все больше и больше ценится готическая архитектура, которую по неоклассическим меркам нельзя не назвать диспропорциональной и неправильной, и эта тяга к неправильному и бесформенному заставляет по-новому взглянуть на руины. В эпоху Возрождения древнегреческими руинами увлекались потому, что по ним можно было догадаться о первоначальной форме оригинальных творений; неоклассицизм пытался эти формы воссоздавать (вспомним Канову и Винкельмана). Теперь же руина стала цениться именно за свою фрагментарность, за следы, оставленные на ней неумолимым временем, за обвивающие ее дикие растения, за мох и трещины."
«Красота. История одной идеи западной культуры»под редакцией Умберто Эко.
" Средневековый город на воде" Карла Фридриха Шинкеля, архитектора и художника, последователя Фридриха.

@темы: романтизм

---

Романтизм и социальный протест.(Из Умберто Эко)

[tes3m]

"Романтизм и социальный протест

Неосознанно Руссо выразил недовольство переживаемой эпохой, охватившее не только художников и мыслителей, но и всю буржуазную среду. Людей, часто очень разных и лишь позже составивших однородный по духу, вкусам и идеологии класс, объединяло восприятие аристократического мира с его классическими правилами и придворной Красотой как мира ничтожного и холодного. Этот дух усиливался оттого, что личность приобретала все большую ценность, чему, в свою очередь, способствовала конкуренция между писателями и художниками, вынужденными завоевывать благосклонность общественного мнения на свободном рынке культуры. Как и у Руссо, это возмущение находит выражение в сентиментализме, погоне за эмоциями и волнениями, пристрастии к неожиданным эффектам. Наиболее непосредственно эти тенденции проявились в Германии, в движении «Буря и натиск», выразившем протест против деспотичного разума, который правит людьми в лице просвещенных монархов и не дает развернуться интеллектуальной среде, морально и идеологически уже освободившейся от власти аристократии и двора. Бесстрастной Красоте своего времени предромантики противопоставляют концепцию мира, воспринимаемого как нечто необъяснимое и непредсказуемое: рождается "литературный санкюлотизм." (по выражению Гете), которое под воздействием внешнего давления вырабатывает чисто внутреннее чувство возмущения и протеста.Но поскольку это душевное состояние отрицает законы разума, оно свободно и деспотично одновременно:романтический человек проживает собственную жизнь как роман, находясь во власти чувств, противиться которым он не в силах.Отсюда и меланхолия романтического героя. Не случайно Гегель возводит романтизм к Шекспиру, а Гамлета считает прототипом бледного и печального героя, чьи черты предугодал признанный наставник романтизма."«Красота. История одной идеи западной культуры»под редакцией Умберто Эко,

@темы: романтизм

---

Любопытный отрывок о Робеспьере и Демулене из "Двух жизней Госсека."Гершензона.

[tes3m]

1775 год
Коллеж Людовика Великого в Париже. Два товарища, Максимилиан Робеспьер и Камилл Демулен, сидят в пустом, просторном классе.
Максимилиан вырезывает перочинным ножом на крышке парты буквы : РОБЕСП.Камилл сидит на кафедре и, подражая голосу учиттеля риторики, аббата Эрвио, читает вслух Плутарха:
- "Тимофан предал смерти многих именитых граждан без всякого суда и закона..."
Дверь скрипнула, мальчики оглянулись. В класс вошел аббат Эрвио. Камилл смутился, потоиму что передразнивал его голос. Максимилиан поспешно накрыл локтем вырезанные буквы.
- Вы как раз мне и нужны, - сказал учитель.- Я хочу сообщить вам важную новость. Завтра наш коллеж посетит наш добрый король. ВЫ - лучшие ораторы у меня в классе: ты, Рпмлянин , или ты, Камилл, - кто-нибудь из вас должен будет произнести приветственное слово.
Пусть Римлянин , он скажет лучше, - покраснев как девочка , отвечает КАмилл.
Март 1794 года
Заседание якобинского клуба. Камилл Демулен просит сообщить, в чем его обвиняют. На трибуну всходит Максимилиан Робеспьер. Он говорит твердым и уверенным голосом:
- Камилл Демулен выпустил новый номер своего журнала, который будет утешением для всех аристократов. Он подобрал отрывки из древних авторов таким образом, что они дают оружие в руки врагам свободы.
Собравшиеся просят огласить эти отрывки. Секретарь читает: " Тимофан предал смерти многих именитых граждан без всякого суда и закона и объявил себя тираном."
Камилл усмехается. Он подходит к Максимилиану.
- Ты помнишь, Римлянин...
Робеспьер поднимает глаза на друга своего детства. Он смотрит на него долгим, пристальным , грустным взглядом.
- Камилл, - говорит он тихо, - я сделал все, что мог, чтобы спасти тебя; ты сам стремишься в бездну. Я должен сделать выбор между тобой и благом народа.
Приказ об аресте Камилла Демулена, Дантона и Фабра д`Эглантина лежит на столе перед Неподкупным. На сером листе бумаги неоконченная подпись : Робесп...

@темы: Робеспьер, литература, Демулен

---

Люди и природа. Картины Фридриха.

[tes3m]

Перечитав предыдущий пост, я стала смотреть другие работы художника и обнаружила, что мне нравятся его пейзажи с людскими фигурами .Правда, я читала в оксфордском "путеводителе по искусству" Яна Чилверса, что иногда людей на картинах Фридриха рисовал его последователь Кертстинг. Но это никак не умаляет очарования этих картин, передающих романтическое видение природы.

смотреть

@темы: живопись, романтизм

---

ФРИДРИХ, КАСПАР ДАВИД

[Br. Samedi]

Friedrich, Caspar David) (1774–1840), художник, один из лидеров романтизма в немецком изобразительном искусстве, мастер пейзажа.
Родился в Грайфсвальде (Померания) 5 сентября 1774 в семье мыловара. В 1794–1798 учился в копенгагенской Академии художеств. Жил преимущественно в Дрездене. Сблизился с кружком романтиков, включавшим Л.Тика, Новалиса, Г.фон Клейста, а также Ф.О.Рунге; в 1810 познакомился с И.В.Гёте, а в 1821 – с В.А.Жуковским; был дружен и с натурфилософом и художником К.Г.Карусом. В поисках мотивов с 1801 неоднократно приезжал на о.Рюген в Северном море; любил путешествовать по Саксонской Швейцарии и Гарцу; часто бывал в родном Грайфсвальде.До 1807 работал исключительно в технике рисунка (преимущественно штифтом или сепией), затем обратился и к масляной живописи. Уже в ранних картинах (Гуннская гробница в снегу, 1807; Теченский алтарь, или Крест в горах, 1808; обе работы – Картинная галерея «Новые мастера», Дрезден; Монах у моря, 1808–1810, Национальная галерея; Аббатство в дубовом лесу, 1809–1810, Шарлоттенбург; Утро в Исполиновых горах (Ризенгебирге), 1810–1811, Национальная галерея; все три картины – Берлин) определилась задумчивая, по-своему мистическая атмосфера его искусства. Зрителю, «заместителем» которого часто выступают фигуры, отрешенно созерцающие пейзажные дали, предстоит в живописи Фридриха загадочно-молчаливая природа и символы сверхреального бытия, явленные в виде достаточно натурных, но в то же время подчеркнуто-знаковых деталей (морской горизонт, горная вершина, корабль, дальний город, путевое распятие или просто крест, кладбище). История – и древнеязыческая, и средневековая – проступает в виде меланхолических мотивов (гуннские гробницы, руины храмов и монастырей), подчеркивающих скорее трагические разрывы, нежели связь времен. Сила красок, достаточно звучных, умеряется туманами и закатной либо рассветной дымкой.Среди других известных картин мастера – Могила Гуттена (1815, Государственное художественное собрание, Веймар), На паруснике (1818, Эрмитаж, Ленинград), Странник над облаками (1818, Кунстхалле, Гамбург), Двое созерцающих луну (1819–1820, Картинная галерея «Новые мастера», Дрезден), Восход луны над морем, Женщина у окна» (обе работы – 1822, Национальная галерея, Берлин), Замерзшее море (1823, Кунстхалле, Гамбург). Ряд произведений содержит поэтические аллегории борьбы против наполеоновского нашествия (таков Французский стрелок в еловом лесу, 1812, частное собрание, Германия; – с заблудившейся в зимнем лесу одинокой фигуркой). С годами мастер все чаще повторял полюбившиеся мотивы, натурные же созерцания порой сменялись у него образами-видениями с ангелами и храмами, парящими в небе. Иные же из картин, напротив, сближались с идиллически-бытописательской поэтикой бидермейера (Отдых в день нового урожая, 1823, не сохранилась).С 1824 был профессором дрезденской Академии художеств. Оставил афоризмы и наблюдения об искусстве, подчеркивающие необходимость сочетания верности натуре («душе природы») с внутренней духовной интуицией, которую считал «божественным глаголом» в сердце.Умер Фридрих в Дрездене 7 мая 1840. На определенный период забытое, искусство Фридриха вновь привлекло внимание в 20 в., начиная с эпохи сюрреализма.

От себя также добавлю, что Фридрих стал автором нескольких надгробий на Дрезденском кладбище. Существует картина, где Каспар запечатлел образ брата Тургенева (известного своими революционными взглядами). Но поскольку стиль художника исключал прямое изображение лица, то Тургенева мы можем видеть только со спины. Тем самым эта картина стала продолжением серии, где двое людей смотрят на закат или на луны.

картины:

галерея

@темы: живопись

---

Влюблённый дьявол

[Сёльве Линд]

Здрасте! Вот такая вещь в честь знакомства...
Рассказ, очень напоминающий повесть Жака Казота "Влюблённый дьявол".
автор — Ян Потоцкий
ИСТОРИЯ ТИБАЛЬДА ДЕ ЛА ЖАКЬЕРА (из "Рукописи, найденной в Сарагосе")
Жил-был в одном французском городе, стоящем на берегах Роны и называемом Лион,
богатый купец по имени Жак де ла Жакьер. Жак принял эту фамилию после того, как
бросил торговлю и был избран первым советником,- должность, предоставляемая
лионцами только людям зажиточным и с безупречной репутацией. Именно таким и был
почтенный советник де ла Жакьер: покровитель бедных, благодетель монахов и
священников, которые суть истинные бедняки перед господом.

Но совсем не похож на отца был единственный сын советника, прапорщик королевской
гвардии господин Тибальд де ла Жакьер, шалопай, забияка, гроза девушек, игрок,
враг оконных стекол и фонарей, кутила и богохульник. Часто случалось ему ночью
останавливать мирных горожан, чтобы обменять у них свой старый плащ либо
поношенную шляпу на новые. Вскоре слухами о подвигах господина Тибальда
наполнились Париж, Блуа, Фонтенебло и другие королевские резиденции. В конце
концов дошли они и до нашего светлейшего государя, светлой памяти Франциска I.
Разгневанный проделками дерзкого вояки, он отослал его в наказание к отцу,
почтенному советнику де ла Жакьеру, жившему тогда возле площади Белькур, на углу
улицы Сен-Рамон.

В отцовском доме молодого Тибальда встретили с такой радостью, словно он
вернулся из Рима, наделенный всеми видами отпущений от святого отца. По случаю
его приезда заклали не только тучного тельца, но советник де ла Жакьер устроил
целый пир, потратив на это больше золотых, чем было пирующих за столом. Дело не
ограничилось и этим. Провозглашались тосты за здоровье единственного сына, и
каждый желал ему побольше рассудительности и благоразумия. Но эти благие
пожелания пришись ему не по вкусу. Беспутный юноша взял со стола золотой кубок и,
наполнив его вином, воскликнул:

- Тысяча проклятий самому дьяволу! Осушая этот кубок, клянусь отдать ему свою
кровь и душу, если когда-нибудь изменюсь!

При этих страшных словах у пирующих волосы встали дыбом, некоторые
перекрестились, а иные поднялись из-за стола. Господин Тибальд тоже встал и
вышел прогуляться на площадь Белькур, где встретил двух давнишних своих
приятелей, таких же бездельников, как он сам. Он заключил их в объятия, привел к
себе в дом и приказал принести для них несколько бутылок вина, не обращая
внимания ни на отца, ни на остальных гостей.

Так повел себя Тибальд в первый день после своего возвращения. На дургой он
повторил то же самое и в дальнейшем продолжал вести такой же образ жизни.

Бедный отец, терзаемый горем, решил обратиться к своему патрону, святому Иакову,
и поставить у его алтаря восковую свечу стоимостью в десять ливров, украшенную
двумя золотыми кольцами, по пять марок каждое. Но, укрепляя свечу на алтаре, он
уронил ее и опрокинул серебряный светильник, горевший перед святым образом.
Советник велел отлить свою свечу по другому поводу, но, считая самым важным
возвращение сына на путь истинный, с радостью совершил эту жертву. Однако,
увидев свечу на земле и светильник опрокинутым, усмотрел в этом дурное
предзнаменование и печальный вернулся домой.

В тот же день Тибальд устроил пир для своих друзей. После того, как было
опорожнено множество бутылок и уже давно настала ночь, они втроем вышли на
площадь Белькур. Там они взяли друг друга за руки и стали, задрав головы,
расхаживать взад и вперед по площади, как обычно делают распутники, желающие
привлечь к себе внимание девушек. На этот раз, однако, им не повезло: вокруг -
ни одной женщины, и ночь была такая темная, что в окнах тоже нельзя было увидеть
ни одной.

Когда им надоело одиночество, молодой Тибальд грубым голосом и, по своему
обыкновению, чертыхаясь воскликнул:

- Тысяча проклятий самому дъяволу, которому я готов прозакладывать свою кровь и
душу, если он не пришлет мне сейчас же свою дочь. Я бы с ней переспал, до того
от вина кровь разыгралась!

Эта речь не понравилась приятелям Тибальда, которые еще не были такими
закоренелыми грешниками, и один из них промолвил:

- Подумай, друг: ведь сатана - вечный враг человека, и нет нужды просить его и
называть по имени, чтоб он человеку навредил!

На что Тибальд возразил:

- Как я сказал, так и сделаю!

В это мгновение трое бездельников увидели, что из-за угла вышла закутанная в
покрывало женщина, статная и, по-видимому, совсем молодая. За ней бежал
арапчонок, но вдруг споткнулся, упал ничком на землю и разбил фонарь, который
нес в руке. Молодая незнакомка испугалась и стала озираться по сторонам, словно
не зная, как ей быть.

Господин Тибальд сейчас же подошел к женщине и весьма учтиво предложил ей руку,
чтобы проводить ее до дому. Бедная девушка после минутного размышления,
согласилась. Господин Тибальд, вернувшись к приятелям, промолвил вполголоса:

- Видите: тот, кого я вызывал, недолго заставил себя ждать. До свидания,
покойной вам ночи!

Друзья поняли, что он хотел сказать, и простились с ним, смеясь и пожелав ему
приятно провести время.

Тибальд взял незнакомку под руку, арапчонок тотчас же с погасшим фонарем пошел
вперед. Сперва казалось, молодая женщина от смущения была близка к обмороку; но
скоро она пришла в себя и смелее оперлась на руку спутника. Несколько раз она
споткнулась; при этом она сжимала его руку, чтобы не упасть. Со своей стороны,
Тибальд, желая поддержать незнакомку, прижимал ее руку к сердцу, всякий раз,
однако, с величайшей осторожностью, чтобы не вспугнуть дичи.

Они шли вместе так долго, что в конце концов Тибальд подумал, уж не заблудились
ли они среди улиц Лиона. Но он не стал жалеть об этом, полагая, что теперь
красавица не будет так дорожиться. Тем не менее, чтобы заранее знать, с кем он
имеет дело, он предложил ей присесть отдохнуть на каменной скамье у дверей
какого-то дома. Незнакомка согласилась, и они сели рядышком. Тибальд, не теряя,
времени, учтиво взял ее за руку и с непривычным для него остроумием промолвил:

- Прекрасная блуждающая звезда, раз моя звезда судила мне нынче ночью встретить
тебя, будь так добра - скажи мне, кто ты и где живешь.

Молодая женщина, после некоторого колебания, набравшись смелости, начала так.

ИСТОРИЯ ПРЕЛЕСТНОЙ ДЕВУШКИ ИЗ ЗАМКА СОМБР-РОШ

Меня зовут Орландина, по крайней мере, так называли меня несколько человек,
живших вместе со мной в замке Сомбр-Рош в Пиренеях. Я не видела ни одного
человеческого существа, кроме моей дуэньи, которая была глухая, служанки,
которая так сильно заикалась, что ее можно было считать немой, да старого
слепого привратника.

У привратника было не много дел, так как он только раз в год отворял ворота - и
то одному только господину, приезжавшему к нам, чтобы взять меня за подбородок и
поговорить с моей дуэньей на бискайском наречии, которого я совем не понимаю. К
счастью, я уже умела говорить, когда меня заперли в замке Сомбр-Рош, - иначе
никогда не научилась бы в обществе двух моих подруг по заключению. Что касается
слепого привратника, я видела его, когда он подавал нам обед через единственное,
да и то зарешеченное окно. Прадва, моя глухая дуэнья иногда кричала мне в уши
какие-то моральные наставления, но я понмала их не больше, чем если бы была сама
такой же глухой, как она, когда она, например, толковала мне о супружеских
обязанностях, ни разу не объяснив, что такое супружество. Не раз говорила она
мне и о других вещах, но никогда не давала никаких объяснений. Часто также заика-служанка
пыталась рассказать мне какую-нибудь историю, по ее уверению, очень забавную, но,
запнувшись на первой же фразе, останавливалась и уходила, лепеча извинения,
которые давались ей с таким же трудом, как самая история.

Я тебе уже сказала, что у нас было только одно окно,- во всяком случае, только
оно выходило на большой двор замка; остальные открывались на другой двор, где
росло несколько деревьев, изображавших сад, и откуда выход был только в мою
комнату. Там у меня были посажены кое-какие цветы, и уход за ними был
единственным моим удовольствием. Нет, была еще одна столь же невинная забава:
большое зеркало, в которое я гляделась каждое утро, как только вставала с
постели. Моя дуэнья, неодетая, тоже приходила глядеться, и я забавлялась,
сравнивая ее фигуру с моей. Предавалась я этому развлечению и перед отходом ко
сну, когда дуэнья уже спала. Иногда я представляла себе, что вижу в зеркале
подругу моего возраста, отвечающую на мои движения и разделяющую мои чувства. И
тем сильней поддавалась самообману, чем больше эта игра мне нравилась.

Я уже говорила о важном сеньоре, который раз в год приезжал в замок, брал меня
за подбородок и разговаривал с моей дуэньей на бискайском наречии. Однажды этот
господин, вместо того чтоб брать за подбородок, взял меня за руку, подвел к
карете, в которой заключил, как в темнице, вместе с моей дуэньей. Смело могу
сказать - "заключил", так как свет проникал в карету только сверху.

Вышли мы оттуда на третий день или, вернее, на третью ночь, так как достигли
цели нашей поезлки, когда уже смеркалось. Какой-то незнакомец отворил дверцу
кареты и промолвил:

- Вы находитесь па углу площади Белькур и улицы Сен-Рамона. Угловой дом
принадлежит советнику де ла Жакьеру. Куда прикажете вас отвезти?

- Прикажите въехать в первые ворота за домом советника,- ответила моя дуэнья.

Тут Тибальд насторожился, так как в самом деле рядом с их домом жил один
дворянин по имени де Сомбр Рош,слывший невероятным ревнивцем. Он много раз
хвалился перед Тибальдом, что докажет ему возможность иметь верную жену; говорил,
что растит у себя в замке прелестную девушку, на которой женится, чтобы
подтердить правоту своих слов. Но молодой Тибальд совсем не знал, что в
настоящее время девука находится в Лионе, и страшно обрадовался, что она попала
к нему в руки. Между тем Орландина продолжала свой рассказ:

- Мы въехали в ворота. Нас провели в просторные и богатые покои, а оттуда по
витой лестнице на башню, откуда, как мне показалось, днем можно видеть весь
город. Но я ошиблась, оттуда даже днем ничего нельзя было увидеть, так как окна
были затянуты толстым зеленым сукном. Взамен башня освещалась хрустальной
люстрой, украшенной эмалью. Дуэнья усадила меня в кресло и для развлечения дала
мне свои четки, а сама вышла и задвинула за собой дверь на засов.

Оставшись одна, я отложила в сторону четки, взяла ножницы, висевшие у меня на
поясе, и разрезала зеленую материю, закрывавшую окно. Напротив я увидела другое
окно, а сквозь него - ярко освещенную комнату, в которой сидели за столом три
молодые девушки и трое молодых людей невообразимой красоты. Они пели, пили,
смеялись, юноши ухаживали за девушками, даже иногда брали их за подбородок, по с
совсем другим выражением лица, чем тот сеньор в Сомбр-Рош, который, однако,
только с этой целью приезжал в наш замок. Потом эти девушки и молодые люди
начали понемногу сбрасывать одежды, как я обычно делала по вечерам перед
зеркалом. И делали они это, как я, а не так, как моя старая дуэнья.

Тут Тибальд понял, что речь идет об ужине, которым он угощал вчера своих
приятелей. Обняв стройный стан Орландины, он прижал ее к своему сердцу.

- Именно так делали и молодые люди,- продолжала Орландина.- И, по-моему, они
страшно друг друга любили. В конце концов один из пирующих сказал, что умеет
любить лучше других. Двое остальных утверждали то же каждый о себе. Девушки
разошлись в мнениях. Тогда тому, кто первый похвалился своим искусством, пришел
в голову оригинальный способ доказать его на деле.

При этих словах Тибальд, хорошо помнивший все, что было на пирушке, покатился со
смеху.

- Что же это за способ, пркекрасная Орландина? - промолвил он.

- Ах, не смейся, сеньор. Уверяю тебя, что это был необычайно приятный способ, и
любопытство мое все возрастало, как вдруг дверь отворилась. Я бросилась к четкам
- вошла моя дуэнья.

Она взяла меня за руку и повела в карету, которая уже не была замкнута, как накануне,
и, не будь ночь так темна, я могла бы видеть Лион во всех подробностях,- по тут
поняла только, что едем мы куда-то далеко. Вскоре мы миновали городские стены и
остановились у-последнего дома предместья. На вид это обыкновенная хижина, даже
крытая соломой, а внутри - все по-другому, в чем ты сам убедишься, если только
арапчонок не забыл дороги, но я вижу, он позаботился насчет света и зажег фонарь.

На этом Орландина кончила свой рассказ. Тибальд поцеловал ей руку и спросил:

- Скажи, заблудившаяся красавица, ты одна живешь в этой хижине?

- Совсем одна,- ответила незнакомка,- с одной только дуэньей да арапчонком. Но
не думаю, чтобы дуэнья уже успела вернуться домой. Сеньор, приезжавший гладить
меня по подбородку, велел мне прийти к его сестре. Так как он не мог прислать за
мной кареты, которую послал за священником, мы пошли пешком. На улице кто-то
остановил нас, чтобы сказать мне, что я красивая. А глухая дуэнья подумала, что
он позволил себе какую-то грубость, и стала отвечать. Собралось много народу,
стали вмешиваться в спор. Я испугалась и кинулась бежать. Арапчонок побежал за
мной, упал и уронил фонарь; я не знала, что делать, но, к счастью, встретила вас.

Восхищенный этим простодушным рассказом, Тибальд возобновил свои ухаживания, как
вдруг появился арапчонок с зажженным фонарем, свет которого упал на лицо
Тибальда.

- Что я вижу! - воскликнула Орландина.- Того, кто вчера хвалился своим
искусством!

- Ваш покорный слуга! - ответил Тибальд.- Но, смею вас уверить, то, что я делал
вчера, ничто по сравнению с тем, чего может от меня ждать приличная, благородная
дама. А ни одна из вчерашних девушек этого названия не заслуживает.

- Как же так? А мне показалось, что ты так любишь этих трех девушек... -
перебила Орландина.

- Лишнее доказательство, что на самом деле я не люблю ни одной.

Орландина щебетала, Тибальд прижимался к ней, и так они сами не заметили, когда
дошли до одинокой хижины в конце предместья, дверь которой арапчонок отпер
ключом, висевшим у него на поясе. Внутренность ее не имела ничего общего с
наружным убожеством. Фламандские ткани с прекрасными рисунками, изображающими,
казалось, живые фигуры, покрывали стены. Под потолком висели серебряные люстры
искусной работы. Дорогие шкафы из слоновой кости и черного дерева, кресла
генуэзского бархата, украшенные золотой бахромой, стояли возле упругих диванов,
крытых венецианским муаром.

Но Тибальд на все это не обратил внимания, он видел только Орландину и ждал
развязки удивительного приключения.

Между тем арапчонок пришел накрывать на стол, и только тут Тибальд заметил, что
это не ребенок, как ему казалось, а старый черный карлик отвратительной
наружности. Однако маленький человечек принес вещи, отнюдь не противные: большое
позолоченное блюдо, на котором дымились четыре куропатки, аппетитные и отлично
приготовленные, а под мышкой у него была бутылка пряного вина. Наевшись и
напившись, Тибальд почувствовал, словно по жилам его побежал огонь. Что же
касается Орландины, то она мало ела, но все время посматривала на своего
собеседника, то бросая ему нежные и невинные взгляды, то всматриваясь в него
такими злыми глазами, что юноша совсем терялся.

Наконец арапчонок пришел убирать со стола. Тогда Орландина взяла Тибальда за
руку и сказала:

- Как мы будем проводить этот вечер, прекрасный кавалер?

Тибальд не знал, что на это ответить.

- Мне пришла в голову одна мысль,- продолжала она.- Видишь вон то большое
зеркало? Давай смотреться в него, как я делала в замке Сомбр-Рош. Мне тогда
очень нравилось сравнивать фигуру дуэньи с моей; а теперь хочется посмотреть,
какая разница между тобой и мной.

Орландина пододвинулся кресло к зеркалу, потом расстегнула сверху камзол
Тибальда и сказала:

- Шея у тебя, как моя, плечи тоже,- но грудь до чего непохожа! Год тому назад
этой разницы еще не было, но теперь я своей просто узнать не могу, так она
изменилась. Сними, пожалуйста, пояс и расстегни кафтан. А это что за бахрома?

Тибальд совсем потерял голову,- он понес Орландину на кровать и уже почитал себя
счастливейшим из смертных... Но вдруг почувствовал, как будто ему запустили
когти в шею.

- Орландина! - воскликнул он. - Орландина! Что это значит?

Никакой Орландины больше не было: вместо нее Тибальд увидел какие-то до тех пор
незнакомые ему очертания.

- Я не Орландина! - крикнуло чудовище страшным голосом. - Я - Вельзевул!

Тибальд хотел было призвать на помощь Спасителя, но сатана, угадав его намерения,
схватил его зубами за горло и не дал ему произнести этого святого имени.

Утром крестьяне, везшие овощи в Лион на базар, услыхали стоны, доносившиеся из
развалин дома у дороги, служивших свалкой падали. Войдя туда, они увидели Тибальда,
лежащего на разлагающемся трупе животного. Крестьяне подняли неизвестного,
отвезли его в город, и несчастный де да Жакьер узнал своего сына.

Юношу уложили в постель; вскоре Тибальд как будто стал приходить в себя и
наконец почти неслышно промолвил:

- Откройте дверь этому святому отшельнику, откройте скорее.

Сначала никто не понял, но дверь открыли и увидали почтенного монаха, который
сказал, чтоб его оставили наедине с Тибальдом. Требование было исполнено, и
дверь за ним заперта.

Долго еще слышались увещанья отшельника, на которые Тибальд громко отвечал:

- Да, отец мой, я раскаиваюсь в грехах своих и возлагаю всю свою надежду на
божье милосердие.

Наконец, когда все утихло, открыли дверь. Отшельник исчез, а Тибальд лежал
мертвый, с распятьем в руках.

Перевод Д.Горбова

Песня "Орландина" из альбома группы "Аукцыон" Сюжет. В песне пересказывается содержание рассказа ИСТОРИЯ ТИБАЛЬДА ДЕ ЛА ЖАКЬЕРА (из "Рукописи, найденной в Сарагосе"). Волохонский и Хвостенко написали эту песню в г.Пскове в 1970 году.
Назвали они ее "Свидание".

"Орландина"

Орландина
В полночь я вышел на прогулку,
Шел в темноте по переулку.
Вдруг вижу - дева в закоулке
Стоит в слезах.
"Где, - говорю, - тебя я видел?
Кто ,мне скажи, тебя обидел?
Забыл тебя?
Ты Орландина, ты судьба моя,
Признайся мне, ведь я узнал тебя"
"Да, это я."

"Да, мое имя - Орландина...
Да, Орландина...Знай, Орландина...
Зовут меня.
Где-то, сказал, меня ты видел?
Знаешь что сам меня обидел?
Забыл меня?
Но для тебя забуду слезы я,
Пойду с тобой коль позовешь меня,
Буду твоя."

"Ах как хочу тебя обнять я,
Поцеловать рукав от платья.
Ну, так приди в мои объятья..."
И в этот миг
Шерстью покрылся лоб девичий,
Красен стал глаз, а голос птичий...
И волчий лик.
Меня чудовище схватило
И сладострастно испустило
Мерзостный крик.

"Видишь ли, я не Орландина.
Да, я уже не Орландина.
Знай, я вообще не Орландина.
Я - Люцифер!
Видишь, теперь в моих ты лапах,
Слышишь ужасный серный запах?
И гул огня?"
Так завопил он и вонзил свой зуб,
В мой бедный лоб свой древний медный зуб
Сам сатана.Сам сатана.

Здесь песню исполняет группа "Колибри".

@темы: литература

---

Валерий Брюсов ФЛОРЕАЛЬ 3 ГОДА

[tes3m]

Первый голос

Отзвенели дни зимы,
Вновь лазурью дышим мы,
Сердцу сердца снова жаль, -
Манит сладкий флореаль!
Выходи, желанный друг,
За фиалками на луг.

Другой

В черной буре наших дней
Быть нам вспышками огней!
Нам во вражеских рядах
Сеять смерть и сеять страх!
Кратки сроки, труд велик,
Стоит века каждый миг!

Первый голос

Ах! не жизнь ли коротка?
Ломок стебель василька;
Как волна, неверен день...
Там, где ива клонит тень,
Мы, сокрытые вдвоем,
Губы юные сомкнем!

Другой

Новый мир - как страшный сон -
Пред столетьями зажжен!
Дуб и кедр с высоких гор
Повергаем мы в костер!
Словно углю, дай и мне
Вспыхнуть в яростном огне!

29 января 1907

@темы: литература

---

Продолжение отрывка из Мюссе. О романтизме и не только...

[tes3m]

В эту-то самую эпоху два поэта, два прекраснейших после Наполеона гения
нашего века собрали воедино все элементы тоски и скорби, рассеянные во
вселенной, посвятив этому всю жизнь. Гете, патриарх новой литературы,
нарисовав в "Вертере" страсть, доводящую до самоубийства, создал в
"Фаусте" самый мрачный из всех человеческих образов, когда-либо
олицетворявших зло и несчастье. Его сочинения как раз начинали тогда
проникать из Германии во Францию. Сидя в своем кабинете среди картин и
статуй, богатый, счастливый и спокойный, он с отеческой улыбкой наблюдал
за тем, как идет к нам его творение - творение мрака. Байрон ответил ему
криком боли, заставившим содрогнуться Грецию, и толкнул Манфреда на край
бездны, словно небытие могло послужить разгадкой жуткой тайны, которою он
себя окружил.
Простите меня, о великие поэты, превратившиеся теперь в горсточку праха
и покоящиеся в земле! Простите меня! Вы полубоги, а я всего лишь
страждущий ребенок, но когда я пишу эта строки, то не могу не проклинать
вас. Зачем вы не воспевали аромат цветов, голоса природы, надежду и
любовь, виноградную лозу и солнце, лазурь неба и красоту? Конечно, вы
изведали жизнь, и, конечно, вы страдали; мир рушился вокруг вас, и в
отчаянье вы плакали на его обломках; возлюбленные изменили вам, друзья
оклеветали, а соотечественники не сумели вас оценить; в сердце у вас
воцарилась пустота, перед глазами стояла смерть, и вы были как два колосса
скорби. Но скажи мне ты, благородный Гете, разве ничей утешительный голос
не слышался больше в благоговейном шепоте дремучих лесов твоей Германии?
Прекрасная поэзия была для тебя родной сестрой науки - так разве не могли
они, эти сестры, найти в бессмертной природе какую-нибудь целебную траву
для сердца своего любимца? Ты был пантеистом, античным певцом Греции,
страстным поклонником священных форм, - так разве не мог ты влить каплю
меда в прекрасные сосуды, которые ты умел создавать? Ведь тебе стоило лишь
улыбнуться, и сразу пчелы слетелись бы на твои уста. А ты, Байрон, разве
не было у тебя близ Равенны, под померанцевыми деревьями Италии, под
прекрасным венецианским небом, на берегу дорогой твоему сердцу Адриатики,
- разве у тебя не было твоей возлюбленной? О боже, я всего лишь слабый
ребенок, но, быть может, мне пришлось испытать такие муки, которых ты не
знаешь, и все-таки я не утратил надежды, и все-таки я благословляю бога.
Когда английские и немецкие идеи проникли таким образом в наши умы,
какое-то мрачное и молчаливое отвращение охватило всех, а за ним
последовала страшная катастрофа. Ибо выражать общие идеи - значит
превращать селитру в порох, а гигантский мозг великого Гете впитал в себя,
как реторта, весь сок запрещенного плода. Те, которые не читали его тогда,
думали, что остались в стороне. Жалкие создания! Взрыв унес и их, словно
песчинки, в бездну всеобщего сомнения.
Это было какое-то отрицание всего небесного и всего земного, отрицание,
которое можно назвать разочарованием или, если угодно, безнадежностью.
Человечество как бы впало в летаргический сон, и те, которые щупали его
пульс, приняли его за мертвеца. Подобно тому солдату, у которого когда-то
спросили: "Во что ты веришь?" - и который впервые ответил: "В самого
себя", - молодость Франции, услышав этот вопрос, впервые ответила: "Ни во
что".
С тех пор образовалось как бы два лагеря. С одной стороны, восторженные
умы, люди с пылкой, страждущей душой, ощущавшие потребность в бесконечном,
склонили голову, рыдая, и замкнулись в болезненных видениях - хрупкие
стебли тростника на поверхности океана горечи. С другой стороны, люди
плоти крепко стояли на ногах, не сгибаясь посреди реальных наслаждений, и
знали одну заботу - считать свои деньги. Слышались только рыдания и взрывы
смеха: рыдала душа, смеялось тело.
Вот что говорила душа:
"Увы! Увы! Религия исчезает. Тучи, плывущие по небу, проливаются
дождем. У нас нет больше ни надежд, ни чаяний, ни даже двух скрещенных
кусочков черного дерева, к которым бы можно было протянуть руки. Светило
будущего не в силах подняться над горизонтом, оно в тучах, и, как у
зимнего солнца, диск его кроваво-красен - это кровь 93 года. Нет больше
любви, нет славы. Черная ночь окутала землю! А когда наступит день, нас
уже не будет в живых".
Вот что говорило тело:
"Человек находится на земле, чтобы удовлетворять свои потребности. У
него есть большее или меньшее количество кружочков желтого или белого
металла, которые дают ему право на большее или меньшее уважение. Есть,
пить и спать - это и значит жить. Между людьми существуют известные узы.
Дружба, например, состоит в том, чтобы давать взаймы деньги, но нам редко
случается иметь друзей, которых бы мы любили для этого достаточно сильно.
Родство служит для получения наследства. Любовь - телесное упражнение.
Единственное наслаждение уму доставляет тщеславие".
Подобно азиатской чуме, порожденной испарениями Ганга, ужасная
безнадежность быстро шагала по земле. Уже Шатобриан, принц поэзии, закутав
этого ужасного идола в свой плащ пилигрима, поставил его на мраморный
алтарь, окутанный фимиамом священных кадильниц. Уже сыны века, полные сил,
отныне никому не нужных, опускали праздные руки и пили из неглубокой чаши
этот отравленный напиток. Уже все погибало, и шакалы вышли из-под земли.
Трупная и смрадная литература, в которой не было ничего, кроме формы, да и
та была отвратительна, начала питать своей зловонной кровью всех чудовищ,
порожденных природой.
Кто когда-нибудь решится рассказать, что происходило в то время в
учебных заведениях? Мужчины во всем сомневались - юноши стали все
отрицать. Поэты воспевали отчаяние - юноши вышли из школ с чистым челом,
со свежими румяными лицами и с богохульствами на устах. Впрочем,
французский характер, веселый и открытый от природы, все же брал верх, умы
без труда усваивали английские и немецкие идеи, но сердца, слишком слабые,
чтобы бороться и страдать, увядали, как сломанные цветы. И вот холод
смерти медленно и незаметно перешел из головы в недра души. Мы не стали
увлекаться злом, мы только начали отвергать добро. На смену отчаянию
пришла бесчувственность. Пятнадцатилетние мальчики, небрежно развалясь под
цветущими кустами, забавы ради вели такие речи, от которых могли бы
содрогнуться неподвижные рощи Версаля. Освященная облатка, тело Христово,
этот бессмертный символ божественной любви, служила теперь для
запечатывания писем. Дети выплевывали хлеб божий.
Счастливы те, кому удалось избежать духа времени! Счастливы те, которые
перешли через пропасть, глядя в небо! Несомненно, такие были, и они
пожалеют нас.Болезнь нашего века происходит от двух причин: народ, прошедший через
1793 и 1814 годы, носит в сердце две раны. Все то, что было, уже прошло.
Все то, что будет, еще не наступило. Не ищите же ни в чем ином разгадки
наших страданий.
Вот человек, чей дом разрушен. Он сломал его, чтобы построить себе
другой. Обломки валяются на его поле, и он ждет новых кирпичей для нового
здания. Но в ту минуту, когда, засучив рукава и вооружившись киркой, он
готовится тесать камни и растворять известку, ему говорят, что кирпича
нет, и советуют употребить в дело старый, побелив его. Что ему делать, что
делать человеку, который вовсе не хочет строить из обломков гнездо для
своих птенцов? Между тем каменоломня глубока, а инструменты слишком
хрупки, чтобы извлечь из нее камень. "Подождите, - говорят ему, - его
извлекут постепенно. Надейтесь, трудитесь, идите вперед, отступайте
назад". И чего только не говорят ему! А пока что этот человек, лишившись
своего старого жилища и не имея нового, не знает, как защитить себя от
дождя, где приготовить ужин, не знает, где ему работать, где жить, где
умереть. А у него новорожденные дети.
Либо я жестоко ошибаюсь, либо мы похожи на этого человека. О народы
грядущих веков! Когда жарким летним днем вы нагнетесь над плугом в
зеленеющих полях родины, когда под яркими лучами солнца вы увидите, как
земля, ваша плодоносная мать, улыбается в своем утреннем наряде труженику,
любимому своему сыну, когда, отирая со спокойного чела священный пот, вы
окинете взглядом необъятный горизонт, где все колосья будут равны в
человеческой жатве, где только васильки с маргаритками будут выделяться в
желтеющей ниве, - о свободные люди, когда вы возблагодарите бога за то,
что родились для этого урожая, вспомните о нас, которых уже не будет с
вами, скажите себе, что мы дорогой ценой купили ваш настоящий покой;
пожалейте о нас более, чем о всех других ваших предках, ибо у нас много
тех же горестей, за которые следовало пожалеть и их, но мы утратили то,
что их утешало.

@темы: литература

---

И тогда на развалинах мира уселась встревоженная юность.

[tes3m]

После падения власти Наполеона появилось "потерянное поколение " 19 века...И вспомнило оно о Великой революции! Альфред де Мюссе "Исповедь сына века"
"Во время войн Империи, когда мужья и братья сражались в Германии,
встревоженные матери произвели на свет пылкое, болезненное, нервное
поколение. Зачатые в промежутке между двумя битвами, воспитанные в
коллежах под бой барабанов, тысячи мальчиков хмуро смотрели друг на друга,
пробуя свои хилые мускулы. Время от времени появлялись их отцы; обагренные
кровью, они прижимали детей к расшитой золотом груди, потом опускали их на
землю и снова садились на коней (....)
. Мальчики вышли из коллежей и, не видя более
ни сабель, ни кирас, ни пехотинцев, ни кавалеристов, в свою очередь
спросили, где же их отцы. Но им ответили, что война кончена, что Цезарь
умер и что портреты Веллингтона и Блюхера висят теперь в передних
французских консульств и посольств с надписью "Salvatoribus mundi"
[спасителям мира (лат.)].
И тогда на развалинах мира уселась встревоженная юность.
И вот они смотрели на землю, на небо, на
улицы и дороги: везде было пусто - только звон церковных колоколов
раздавался где-то вдали.
Бледные призраки в черных одеяниях медленно ходили по деревням. Иные
стучались в двери, а когда им открывали, они вынимали из карманов длинные
потертые пергамента и выгоняли жителей из их домов. Со всех сторон
прибывали люди, все еще дрожащие от страха, который охватил их двадцать
лет назад, когда они отсюда уходили. Все чего-то требовали, спорили и
кричали. Удивительно, что одна смерть могла привлечь столько воронов.
(...) Юноши смотрели на это, все еще надеясь, что тень Цезаря высадится в
Канне и смахнет все эти привидения, но безмолвие продолжалось, и только
бледные лилии виднелись на горизонте. Когда юноши заговаривали о славе, им
отвечали: "станьте монахами"; о честолюбии - "станьте монахами"; о
надежде, о любви, о силе, о жизни - "станьте монахами"!
Но вот на трибуну взошел человек, державший в руке договор между
королем и народом. Он сказал, что слава - это прекрасная вещь и воинское
честолюбие также, но что есть вещь еще более прекрасная, и ее имя -
свобода.
Юноши подняли голову и вспомнили о своих дедах - те тоже говорили о
свободе. Они вспомнили, что в темных углах родительского дома им
приходилось видеть таинственные мраморные бюсты длинноволосых людей, бюсты
с латинскими надписями. Они вспомнили, как по вечерам их бабушки, качая
головой, говорили между собой о потоке крови еще более страшном, нежели
тот, который пролил император. В этом слове свобода таилось нечто такое,
что заставляло сердца детей учащенно биться, волнуя их каким-то далеким и
ужасным воспоминанием, но вместе с тем дорогой и еще более далекой
надеждой.
Услышав его, они затрепетали, но, возвращаясь домой, они увидели три
корзины, которые несли в Кламар: то были тела трех юношей, слишком громко
произнесших слово свобода.
Странная усмешка мелькнула на их губах при этом печальном зрелище. Но
другие ораторы, взойдя на трибуну, начали публично вычислять, во что
обошлось честолюбие и как дорого стоит слава. Они обрисовали весь ужас
войны, а жертвоприношения назвали бойней. Они говорили так много и так
долго, что все человеческие иллюзии начали осыпаться, как осенние листья с
деревьев, и все слушавшие их проводили рукой по лбу, словно просыпаясь от
лихорадочного сна.
Одни говорили: "Причина падения императора в том, что народ больше не
хотел его". Другие - "Народ хотел короля... нет - свободы... нет -
разума... нет - религии... нет - английской конституции... нет -
абсолютизма". И, наконец, последний добавил: "Нет, он хотел только одного
- покоя".
Три стихии составляли жизнь, которая раскрывалась перед молодым
поколением: позади - прошлое, уничтоженное навсегда, но еще трепетавшее на
своих развалинах со всеми пережитками веков абсолютизма; впереди - сияние
необъятного горизонта, первые зори будущего; а между этими двумя мирами...
некое подобие Океана, отделяющего старый материк от молодой Америки; нечто
смутное и зыбкое; бурное море, полное обломков кораблекрушения, где
изредка белеет далекий парус или виднеется извергающий густой дым корабль,
- словом, настоящий век, отделяющий прошлое от будущего, не являющийся ни
тем, ни другим, но похожий и на то и на другое вместе, век, когда не
знаешь, ступая по земле, что у тебя под ногами - всходы или развалины.
Вот в этом хаосе надо было делать выбор; вот что стояло тогда перед
юношами, исполненными силы и отваги, перед сынами Империи и внуками
Революции.
Прошлое! Они не хотели его, ибо вера в ничто дается с трудом. Будущее
они любили, но как? Как Пигмалион любил Галатею: оно было для них
мраморной возлюбленной, и они ждали, чтобы в ней проснулась жизнь, чтобы
кровь побежала по ее жилам.
Итак, им оставалось только настоящее, дух века, ангел сумерек -
промежуток между ночью и днем. Он сидел на мешке с мертвыми костями и,
закутавшись в плащ эгоизма, дрожал от страшного холода. Ужас смерти
закрался к ним в душу при виде этого призрака - полумумии, полуэмбриона.
Они приблизились к нему с таким же чувством, с каким путешественник
подходит в Страсбурге к останкам дочери старого графа де Сарвенден,
набальзамированной в уборе невесты. Страшен этот детский скелет, ибо на
пальце тонкой, иссиня-бледной руки блестит обручальное кольцо, а на
головке, готовой рассыпаться в прах, - венок из флердоранжа.
Деспот Наполеон был последней вспышкой пламени деспотизма. Он уничтожил
королей и пародировал их, как Вольтер пародировал священное писание. И
затем раздался страшный грохот: это обрушился на старый мир камень с
острова св.Елены. Леденящее светило разума сейчас же зажглось в небе, и
лучи его, похожие на негреющие лучи холодной богини ночи, окутали бледным
саваном весь мир.
Разумеется, и до того были люди, ненавидевшие аристократов, бранившие
духовенство, составлявшие заговоры против королей; разумеется, и прежде
люди возмущались злоупотреблениями и восставали против предрассудков, -
великой новостью было то, что теперь народ смеялся над всем этим. При
встрече с дворянином, священником или государем крестьяне, участвовавшие в
войне, говорили, пренебрежительно покачивая головой: "Ах, этого мы видели
в другие времена, и у него была тогда совсем другая физиономия". Когда с
ними заговаривали о троне или об алтаре, они отвечали: "Это четыре
деревянных доски, мы их сколачивали, мы же и разбивали их". Когда
говорили: "Народ, ты понял свои заблуждения, ведь ты обратился к королям и
к церкви", - "Нет, - отвечали они, - это не мы, это те болтуны". Когда же
говорили: "Народ, забудь прошлое, обрабатывай землю и повинуйся", - они
выпрямлялись во весь рост, и раздавался глухой звук. То гудела в углу
хижины заржавленная и зазубренная сабля. Тогда говорившие спешили
добавить: "По крайней мере сиди смирно, не пытайся причинить вред и не
трогай никого, пока не трогают тебя". Увы! Народ довольствовался этим.
Но молодежь этим не довольствовалась. В человеке несомненно живут две
тайные силы, которые борются между собой до самой смерти: одна,
прозорливая и холодная, придерживается действительности, обдумывает,
взвешивает ее и судит прошлое; другая жаждет будущего и устремляется к
неизвестному. Когда страсть побеждает человека, рассудок следует за ним,
рыдая, и предупреждает об опасности, но как только, послушавшись голоса
рассудка, человек остановится, как только он скажет себе: "Это правда, я
безумец, куда я шел?", страсть крикнет ему: "А я? Значит, я обречена на
смерть?"
Итак, ощущение неизъяснимого беспокойства начинало бродить во всех юных
сердцах. Осужденные властителями мира на бездействие, праздность и скуку,
отданные во власть всякого рода тупых педантов, юноши видели, как пенистые
волны, для борьбы с которыми они уже напрягли свои мускулы, отступают
перед ними. Все эти гладиаторы, приготовившиеся к бою, в глубине души
ощущали невыносимую тоску. Наиболее состоятельные сделались распутниками.
Юноши с ограниченными средствами, смирившись, поступили кто на
гражданскую, кто на военную службу. Самые бедные отдались рассудочному
энтузиазму, трескучим фразам, пустились в ужасное море деятельности, не
имеющей цели. Так как сознание собственной слабости заставляет людей
искать общения с другими людьми и они от природы наделены стадным
инстинктом, то дело не обошлось без политики. Вступали в драку с
солдатами, охранявшими вход в законодательную палату; бежали смотреть
пьесу, в которой Тальма носил парик, придававший ему сходство с Цезарем;
неистовствовали на похоронах депутата-либерала. Но среди, членов двух
противных партий не было ни одного человека, который, придя домой, с
горечью не ощутил бы пустоты своего существования и бессилия своих рук.
В то время как внешняя жизнь общества была столь бесцветна и ничтожна,
внутренняя его жизнь тоже представляла мрачную картину. Величайшее
лицемерие господствовало в нравах. Английские идеи, соединившись с
ханжеством, убили всякую веселость. Быть может, то было знамение Судьбы,
уже готовившей свои новые пути, быть может, ангел - предвестник будущих
общественных союзов - уже сеял в сердцах женщин семена человеческой
независимости, которую им предстояло потребовать в дальнейшем. Несомненно
одно, что во всех салонах Парижа - неслыханная вещь! - мужчины и женщины
разделились на две группы и - одни в белом, как невесты, а другие в
черном, как сироты, - смотрели друг на друга испытующим взглядом.
Не следует заблуждаться: черный костюм, который в наше время носят
мужчины, это страшный символ. Чтобы дойти до него, надо было один за
другим сбросить все доспехи и, цветок за цветком, уничтожить шитье на
мундирах. Человеческий разум опрокинул все эти иллюзии, но он сам носит по
ним траур, надеясь на утешение.

@темы: литература

---

Маркиз де Сад - революционный агитатор.

[tes3m]

"О взятии Бастилии говорят, что оно на самом деле не обладает смыслом, которым его наделяют. Возможно... Если верить Саду, оно действительно было недоразумением, которое он сам и спровоцировал!... Накануне восстания Сад , судя по всему, выступил перед толпой: говорят, что вместо рупора он вооружился воронкой, которую использовали для оттока грязной воды , и, помимо всего прочего, кричал, что тут " душат пленников".
Из книги Жоржа Батая "Литература и зло"

@темы: литература

---

Французская и русская революции - попытка сравнения.

[rosarosa]

Попалась весьма любопытная статья: "Французская и русская революции — попытка сравнения"
(на основе романа Марка Алданова «Девятое термидора»).
Гизела Грабиньска (урожденная Гузель Хазиахметова) родилась в Уфе в 1969 году. Тема ее научных исследований — творчество выдающегося русского писателя Марка Алданова. Недавно Гизела Грабиньска защитила диссертацию, получив степень доктора филологических наук.

Романы Марка Алданова (1886—1957) (настоящая фамилия Ландау), прозаика, эмигранта первой волны, переведены на двадцать четыре европейских языка. Он уехал из России в 1918 году, путешествовал по всей Европе, некоторое время жил в Германии, потом во Франции, во время второй мировой войны — в Соединенных Штатах. В период между двумя мировыми войнами исторические романы и политическая публицистика Алданова пользовались большой популярностью во многих странах. Иван Бунин неоднократно выдвигал его кандидатуру на Нобелевскую премию. В то же время в Советском Союзе о нем не упоминалось ни слова. Начиная с 1988 года произведения писателя начали возвращаться на родину: в России опубликованы все его шестнадцать романов.
Тетралогия «Мыслитель» (1921—1927) состоит из трех романов и одной повести, охватывающих своим действием 1793—1821 годы. В повести «Святая Елена, маленький остров» (1923)1 Марк Алданов обратился к последним дням Наполеона, затем он возвращается к великой французской революции, без знания которой трудно понять наполеоновскую эпоху. Так был создан роман «Девятое термидора» (1923). Следующие два романа из тетралогии связаны с событиями русской истории: «Чертов мост» (1925) — смерть Екатерины II и переход Суворова через Альпы, «Заговор» (1927) — убийство императора Павла.
Главная тема в романе «Девятое термидора» — революция. Она чрезвычайно важна в творчестве Алданова. Русских эмигрантов, к которым относился и писатель, остро волновала эта проблема. Они отчаянно искали ответ на вопрос, почему именно их родину ждала такая трагическая участь. Как справедливо замечает Марк Раев, «...Алданов [...] сделал русский опыт «относительным», описывая предысторию и историю французской революции, проводя в общеевропейском контексте параллели между ней и русской революцией».
В своих литературных произведениях Алданов пользуется приемом исторических параллелей. В романе передается атмосфера террора, массовых казней, страха, хорошо известных в двадцатом веке. По мнению писателя, природа человека не меняется вместе с наступающим веком. Метод Алданова основывается прежде всего на психологическом сходстве. Критики ставили ему в упрек, что он преувеличивает сходство событий восемнадцатого века с событиями начала и середины двадцатого и даже указывали, с каких именно политических деятелей Алданов списал Питта, Талейрана, Робеспьера и т.д. Он отвечал, что от эпохи, описанной в «Мыслителе», пошло почти все, что занимает людей его времени, но «писатель не несет ответственности за повторения и длинноты истории».
Описывая революционные события конца XVIII века, Алданов постоянно соотносит их с современностью. Один из персонажей, старый французский эмигрант, с горечью думает, что «...Эрмитаж, вероятно, рано или поздно постигнет участь Версаля и что урок Версаля ничему не научил Эрмитаж».
С иронией приводится мысль графа Семена Воронцова, что «через сто лет никто не будет проливать крови... Это, к счастью, совершенно достоверно...». Свойственно верить, что люди будущего будут добрее, гуманнее и жизнь у них будет лучше. Алданов в прогресс не верит.
Писатель сравнивает деятелей французской революции с их будущими последователями: «...как ни отвратительны сами по себе Марат и Робеспьер, их подражатели в потомстве будут неизмеримо хуже: эти будут не только мерзавцы, но вдобавок еще и дураки». Он дает, таким образом, отрицательную оценку «вдохновителям» российской революции.
Французская революция в «Девятом термидоре» описывается как ужасное событие. Алданов делает обобщения, говоря, что всякая революция другой быть и не может. Ее вызывают к жизни пагубные страсти человека: зависть, жестокость, тщеславие, жажда разрушения и зла. Талейран у Алданова говорит, что «...было бы лучше, если б историки не искали глубокого смысла — положительного или отрицательного, все равно — в ужасных событиях Французской революции. Никакого урока нельзя извлечь из смены стихийных, бесцельных действий, порожденных разнузданнымии страстями, — в первую очередь человеческим тщеславием. Французскую революцию сделало тщеславие». Естественное состояние людей, которым так восхищался Жан-Жак Руссо, на самом деле приобретает ужасные формы, если его ничем не сдерживать. В человеке дремлет неискоренимая потребность быть дикарем, которая находит выход либо в форме войн, либо в форме революций, хотя последние случаются гораздо реже. По природе своей они совершенно одинаковы, и тем и другим свойственно убивать. По мнению Алданова, не может быть речи о бескровной революции — так же, как и о бескровной войне. Тем более она не может творить. По Алданову, результаты не окупают жертв и гораздо больше приносят вреда, чем пользы. Человечеству выгоднее чинить здание, чем разрушать его совсем.
Своим террором революция охватывает все и вся. На эшафот идут и ее враги, и ее приверженцы. По словам Ламора, «...под гильотину можно угодить и хваля революцию, и ругая ее, и совсем о ней не говоря». Французский химик Борегар свято верует в нее и с досадой пожимает плечами, когда слышит о терроре. Он верит, что то зло, которое породили события во Франции, лет через пятьдесят позабудется, а положительные ее завоевания останутся в истории навечно: Декларация прав человека, всеобщее избирательное право и др. Он утверждает: чтобы верно оценить исторические события, нужно подняться над личными обидами, частными несправедливостями и смотреть с перспективы века. Мосье Борегар воспринимает все это поэтически-восторженно: он даже слышит музыку в революционных событиях. История жестоко смеется над ним, отправляя на эшафот, но Борегар уверяет, что и на нем будет кричать «да здравствует революция!». Это явление было свойственно историческим событиям и спустя сто с лишним лет: одни революционеры посылали других на смерть, и жертвы были уверены, что просто совершается ужасная ошибка. Революция пожирает саму себя: по словам Ламора, «революция, вероятно, отправит на эшафот больше революционеров, чем реакционеров».
Известным постулатом «цель оправдывает средства» в романе постоянно пользуется Робеспьер, «единственный на свете вполне добродетельный человек». Неоднократно упоминается философ Жан-Жак Руссо как его вдохновитель и учитель. Робеспьер руководствуется в своих действиях его великими заветами, цель у него «бесконечно великая, бесконечно прекрасная»: он мечтает открыть не только Франции, Европе, но и всему человечеству новую эру, в которой не будет ни бедности, ни злобы, ни несчастья. Но дорогу к этой прекрасной цели он видит в кровавом очищении гильотиной бессмертной души человека. Алданов считал, что историческое развитие не имеет цели. А раз нет цели, то и средства теряют какое-либо значение и становятся бессмысленными формулы типа «путь к добру идет через зло».
Люди, творящие революцию и в ней участвующие, в действительности преследуют личные цели. Главному герою, Штаалю, кажется, что «вся Революция была гигантским перемещением людей с одних ступеней благополучия и почета на другие». Богатые люди бегут за границу, бросив практически все свое имущество на родине. Оставшиеся богатеют: на скупке конфискованного, на спекуляции. У бывшего учителя Штааля, мосье Дюкро, активного деятеля в Якобинском клубе, после революционных событий дела пошли очень хорошо. Используя новые связи, он зарабатывает при новом правительстве большие деньги и даже покупает имение из конфискованных церковных земель.
Баррас, занимающий высокую должность в революционном правительстве, берет казенных восемьсот тысяч рублей, предусмотрительно составив фиктивный протокол. Оправдывая самого себя, он размышляет о том, что все берут взятки, даже Мирабо и Дантон. По его мнению, брать взятки гораздо лучше, чем убивать, как это делает неподкупный Робеспьер.
Революционеры уверены, что идеи революции вечны, как и ее дела. Так, Марсель на вечные времена переименован в Sans Nom, а Тулон — в Port de la Montagne. Марсель сейчас Марсель, и Тулон это Тулон. Интересно, что спустя семьдесят лет после выхода произведения переименованным российским городам стали возвращать исконные названия.
В финале «Девятое термидора» Юлий Штааль, потрясенный видом казненного Робеспьера и его двадцати двух сподвижников, задается вопросом: «Неужто этот ров, где вместе лежат они все, этот ров, облепленный трупными мухами, этот ров, из которого несется нестерпимый запах падали, неужто это и есть Великая Французская Революция? Не может быть!..». Все суета сует. Люди придумывают идеи, преследуя при этом чаще всего собственные цели, тратят много сил и энергии, чтобы осуществить их, и забывают при этом, что всякая жизнь кончается рано или поздно Случаем, — тем единственным Случаем, который — кроме даты его осуществления — можно предвидеть с абсолютной точностью.
В своем философском трактате «Ульмская ночь. Философия случая» (1953), Алданов пишет, что Ришелье, Бонапарт и другие отличались, конечно, умом, знанием людей, энергией, но результат их деятельности «оказывался гибельным и для их стран, и для них самих: так было с самым гениальным из всех, с Наполеоном». Чаще всего, принимая важные решения, они думают или о славе, или о личных выгодах, или о том, как удержаться дольше у власти. По Алданову, «...члены Директории так же не могли привыкнуть к привалившему счастью, как не могли подумать без ужаса о возможном его конце. Они то верили, то теряли веру в свою прочность и, когда теряли, начинали метаться и выискивать заговоры». Премьер Великобритании Питт готовится к войне с Францией, так как знает, что «...только большая победоносная война создает правителям настоящий исторический престиж».
Важная мысль Алданова — нет разницы между великими и простыми людьми. Только случай поднимает первых на вершину. Человек становится по-настоящему великим лишь в искусстве, ибо создания мысли остаются на многие века. «Только в моем учении — подлинная революция, революция духа», — говорит Кант.
Алданов играет с читателем, рассказывая о великих людях обыденные вещи и снимая тем самым с них ореол величия. Британский военный агент, знаток музыки и литературы, в разговоре со Штаалем отпускает следующее замечание: «Впрочем, из молодых есть способные музыканты. Родственнице моей дает уроки ван Бетховен, — недавно приехал к нам в Вену, очень, очень способный юноша, хоть большой чудак. И представьте, совершенно не любил в детстве музыки. Но отец порол его до тех пор, пока не полюбил; теперь славные пишет вещицы и играет очень бойко. Вот что значит хорошее воспитание»
Писатель, однако, не отрицает роли личности в событиях, она для него очевидна. Яснее всего проявляется это в крупномасштабных событиях: революции, войне. В «Ульмской ночи» он проводит мысль: не будь Ленина, Октябрьский переворот не произошел бы. Великие люди умело используют случай и поэтому оказывают влияние на исторический процесс. В «Девятом термидоре» Робеспьер, размышляя о светлом будущем, ясно осознает свою роль вершителя судеб: «Не будет ни бедности, ни злобы, ни несчастья. Оставшиеся добродетельные люди заживут новой жизнью, по законам, которые дало миру Верховное Существо, возвестил великий эрменонвильский отшельник и осуществил он, Максимилиан Робеспьер». Фуше, готовясь к свержению Робеспьера, проявляет проницательность и хитрость в подборе и привлечении к делу сообщников. Таким образом, писатель дает положительный ответ на один из волновавших его вопросов: имели бы место те или иные события, если бы в них не участвовали конкретные люди?
Писатель делит случайности на счастливые и несчастные. В «Ульмской ночи» он обращается к древнегреческому понятию двойственности судьбы: она бывает неотвратимая (мойра) и отвратимая (тюхе). По Алданову, «наше право и наш долг всячески увеличивать вторую за счет первой в направлении, которое нам представляется желательным, то есть отвечающим принципам «Добра-Красоты»». В свою очередь под понятием Добра-Красоты он подразумевает то разумное, что полезно человеку. По Лейбницу, слова которого Алданов приводит в «Ульмской ночи», красиво то, что вызывает в нервах движение, способствующее здоровью. А по Спинозе, некоторые предметы прекрасны только на расстоянии, но сами по себе и по отношению к Богу вещи не красивы и не уродливы. Они просто существуют. Алданов строит свое понятие Красоты-Добра на системе произвольно выбранных аксиом. То, что для одних является идеалом красоты и добра, для других — олицетворение зла. Как иронично замечает писатель, некоторые люди в разговоре друг с другом нуждаются в переводчике от морали. Он подчеркивает, что человек всегда может и обязан сделать выбор, причем он сам устанавливает для себя аксиомы и цели.
Главный герой романа «Девятое термидора» Юлий Штааль часто сталкивается с возможностью выбора: по собственной воле он становится агентом двух разведок, соглашается ради дела вступить с незнакомой дамой в любовную связь. Руководствуясь в жизни принципом Декарта познать все, Штааль в то же время опошляет его, так как, по мнению Алданова, «...мораль Декарта приближается к высшему в морали положительных религий».
Выборная аксиоматика решает судьбы стран. Не только человек, но и общество выбирает себе приоритеты. Одни государства выбирают монархию, другие республику. Франция же вступила на путь революции.
Роман «Девятое термидора», который является первой частью тетралогии «Мыслитель», не случайно начинается прологом, который переносит нас в двенадцатый век — в эпоху создания статуи Дьявола-Мыслителя, сидящего на вершине собора Парижской Богоматери. Четыре собеседника — монах, воин, ваятель и студент Сорбонны Андрей Кучков, родом из Киева, разговорившись, делятся сокровенными желаниями: монах мечтает о торжестве великой церкви, воин — о победе над Ричардом Львиное Сердце и о честной смерти, студент — о том, чтобы стать ученым, победить воина, когда тот одержит победу над Ричардом Львиное Сердце, и завоевать любовь светлокудрой девы. У старого ваятеля осталось лишь одно желание — закончить статую Дьявола-Мыслителя, творение всей его жизни. Он показывает ее своим собеседникам, которые смотрят на Мыслителя с ужасом и недоумением. Символично то, куда устремлен «бездушный взор» Дьявола: на противоположный конец острова, где суетится народ, разбирая остатки костра, на котором сожгли ведьму. Все суета сует, все, чем занимаются люди, к чему стремятся, их цели — все тленно и преходяще. Все человеческие деяния забвенны. Где-то высоко сидит бес и смеется.
Образ Мыслителя Алданов покажет еще раз, в последней сцене. После всевозможных приключений чуть повзрослевший Юлий Штааль задает себе вопросы: «Далеко ли я ушел по пути великого Декарта? Я еще не понял ни жизни, ни истории, ни революции. Смысл должен быть, смысл глубокий и вечный. Мудрость столетий откроется мне позднее... Я пойду в мир искать ее!». Когда герой отправлялся из российской провинции в мир, его целью было по-картезиански все познать, все вкусить. Он пожил в Петербурге, объездил Европу, разговаривал с Кантом, был в центре событий французской революции. Можно сказать, что он достиг цели, но где кроется смысл всего этого? Штааль оборачивается, и ... в двух шагах от себя замечает страшную статую Дьявола-Мыслителя, сидящего на вершине собора Парижской Богоматери. «Опустив голову на худые руки, наклонив низкую шею, покрытую черной тенью крыльев, раздувая ноздри горбатого носа, высунув язык над прямой звериной губою, бездушными, глубоко засевшими глазами в пропасть, где копошились люди, темный, рогатый и страшный, смотрел Мыслитель».
Большой Случай, выражаясь по-алдановски, т.е. революция, происшедшая во Франции, мешает осуществиться планам Безбородко, покровителя Юлия Штааля. Он пророчил молодому человеку карьеру фаворита русской императрицы. Екатерину II, наблюдавшую с интересом, хотя и с некоторым беспокойством революционные события во Франции, потрясает казнь французского короля. В связи с этим здоровье ее сильно ухудшается. Косвенно Алданов дает объяснение тому, почему эта казнь произвела такое сильное впечатление: она стала панически бояться за собственную жизнь. Если в такой просвещенной стране, как Франция, казнили короля, то чего можно ожидать от России, где Екатерина захватила престол, не имея на то никаких прав? Так из-за одного случая- события планы Безбородко и Штааля рушатся.
В центре романа — события девятого термидора, происшедшие летом 1794 года, когда Робеспьера отстранили от власти и положили конец французской революции. «Франция переживала самые тяжелые времена своей истории. Военные дела республики были в блестящем состоянии: армия шла от победы к победе. Но эти успехи не радовали никого. Революция явно вступила в полосу развала и вырождения». Террор достиг апогея, лучшие из лучших революционеров отправились на эшафот, никто уже ничего не понимал, французы были насмерть запуганы. И нашлась группа людей, которая составила заговор против Робеспьера. Спустя годы в «Ульмской ночи» писатель определит главные мотивы действующих лиц: «Была звериная борьба за жизнь и за власть, у многих дополнявшаяся борьбой за деньги. Этого обстоятельства, конечно, никак не достаточно для объяснения переворота 9 термидора с точки зрения экономического материализма».
Вдохновителем заговора, как пишет Марк Алданов, был Фуше, бывший духовный профессор, террорист во время революции, впоследствии при Наполеоне занимающий пост министра полиции. Он служил всем властям и своевременно их предавал. Баррас, которому предназначалась роль командующего войсками, был сильно встревожен своей возможной гибелью, так как при последней встрече Робеспьер оказал ему ледяной прием: у него были все основания полагать, что Неподкупный узнал о его огромных хищениях при взятии Тулона. У третьего участника, Талльена, арестовали любовницу, Терезу Кабаррю, красивейшую женщину Франции. Ее казнь назначили на ближайшие дни термидора, и она прислала из тюрьмы записку Талльену, в которой умоляла спасти ее.
Так в преддверии переворота нагромождаются случайности, которые решают исход дела. А тут еще Робеспьер, объявляя о своем решении отправить следующую группу людей на эшафот, не сообщил, как делал это обычно, фамилий осужденных. Этим воспользовался Фуше, который уверял членов Конвента, что именно их имена значатся в проскрипционном списке.
Для Алданова еще одной случайностью является то, что Робеспьер не успел отправить четырех главных заговорщиков на гильотину. Они понимали, что на заседании Конвента решается вопрос их жизни и смерти: или погибнет Робеспьер, или они прямо отсюда пойдут на эшафот. У них не было ни популярности, ни талантов, ни вооруженной силы, и, с точки зрения объективной, никаких шансов на победу. Описывая Талльена, сыгравшего большую роль в день девятого термидора, автор употребляет эпитет «безумные, налитые кровью» глаза. Можно сказать, что все они действовали как сумасшедшие.
И, наконец, заключительной случайностью оказался проливной дождь, который шел в ночь на десятое термидора. Он «решил борьбу в пользу противников Робеспьера». В эту ночь рабочих звали к Думе, чтобы защитить его, но они не пошли, ссылаясь на непогоду. Так множество случайностей решило исход дела в пользу заговорщиков. Тем самым утверждается мысль писателя, что историческими событиями правит Его Величество Случай.
В своей книге «Армагеддон», вышедшей еще в 1919 году в революционном Петербурге, Алданов цитирует слова Ренана, французского гуманиста-скептика, творившего в XIX веке, о том, что «...18 век продолжается по сию пору. Вернее было бы сказать, что его еще не было. Но обычно восемнадцатый век отрицают во имя семнадцатого или даже тринадцатого». Люди, жившие во времена великих идей просвещения, недооценили их и восстали, предпочитая абсолютную власть государства над индивидом. В книге высказывается мысль, что над человечеством вновь нависла угроза темного времени. Отношение Эрнеста Ренана (1823—1892) к жизни, скептическое и пессимистическое, но вместе с тем спокойное и ироничное, казалось его современникам мудрым. Его работы были хорошо знакомы Алданову. Сближает его с Ренаном и то, что последний пришел к скептицизму и пессимизму после политического разочарования в 1871 году. А. Седых, современник писателя, вспоминает, что в характере Алданова более всего чувствовался пессимизм, который с годами все усиливался. Сам Алданов, уже в конце жизни, признавался: «... в молодости, до революции, я был даже слишком жизнерадостным человеком. Ну, а в последние десятилетия жизнь, особенно политические события, не часто давали нам основания для радости». Можно утверждать, что отношение Ренана и Алданова к жизни непосредственным образом связано с их собственным опытом, менталитетом и характером.
Марк Алданов недоумевал по поводу пушкинского выражения «русский бунт бессмысленный и беспощадный». Он писал: «Точно на Западе ничего в этом роде не бывало. Франция — самая цивилизованная страна на свете, однако за неделю, с 22 по 26 мая 1871 года, на улицах лучшего в мире города одни контрреволюционеры расстреляли более двадцати тысяч человек. Немало людей было казнено и революционерами. Они же вдобавок сожгли Тюильрийский дворец, еще десятки исторических зданий и только по чистой случайности не разрушили Лувр и Нотр-Дам. Если этот бунт не бессмысленный и беспощадный, то чего же еще можно собственно желать?»
Не стоит забывать о том, что, изображая французскую революцию, писатель постоянно имел в виду русскую, разумеется, прекрасно осознавая, к чему последняя привела. Недаром один из его героев констатирует: «Чем больше политический (особенно революционный) деятель прольет крови, тем больше чернил и слез прольют в его оправдание умиленные дураки потомства. Почти все памятники воздвигнуты или там, где стояли исторические эшафоты, или там, где жили исторические палачи...».
По идейности русская и французская революции очень схожи. Со времен французской и практически до конца XIX века в Западной Европе господствовало утопическое мировоззрение, которое по сути своей заряжено насилием. Как пишет Л. Фесенкова, философ, исследователь творчества Алданова, «...смерть оказывается необходимостью. Это вытекает из самой логики утопического мышления: смерть выступает как санитарка, которая должна расчистить место на построение нового общества. Убийство невинных людей расценивается здесь как неизбежная дань движения общества к лучшему будущему (как его отходы). В утопическом сознании смерть становится нормой». Робеспьер Марка Алданова считает, что смерти нет, что «смерть есть начало бессмертия». Прокурор Фукье-Тенвилль цинично думает: «Сегодня выдался трудовой день. Было отправлено на эшафот сразу пятьдесят человек». И если в Западной Европе к концу XIX века взяло верх консервативное начало и Европа успокоилась, то в России в начале XX века утопическое мировоззрение победило христианское и стало доминирующим в среде образованных классов. Именно оно привело Россию к кровавой революции, не считающейся с человеческими жертвами.
———————

@темы: литература

---

Из книги А.Вайды "Кино - мое призвание".

[tes3m]

"Французская революция, последние дни террора, однако парижская улица не остается пассивной. Привиде повозки палача, проезжающей под окнами и увозящей на казнь сурового Робеспьера, женщины, стоящие на балконах, срывают корсеты, обнажая грудь. Этим спонтанным жестом они создают новую моду, которая отражает надвигающуюся эпоху свободы нравов.
Если вам известны подобные сцены и вы сумеете найти им место в вашем сценарии, они скажут зрителю гораздо больше, чем самые вдумчивые словесные рассуждения."
"Искусство кино"№1, 89 г.

@темы: кино

---

Любопытное сопоставление

[tes3m]

В мемуарах Николая Набокова (композитора, двоюродного брата писателя) "Багаж" я прочла интересный эпизод. Однажды Николая Набокова представили поэту Рильке, который очень интересовался Лениным и хотел узнать про него больше. Н.Набоков рассказал, что он видел Ленина , хотя семья его еще в 1919 году эмигрировала. В апреле 1917 года, когда повествователю было 14 лет, его воспитатель предложил ему пойти к дому Кшесинской послушать Ленина. Тоо говорил , "грассируя на манер светских снобов", произнося "все иностранные выражения на европейский лад." Мальчик слушал содрагаясь, "страх сдавливал ... горло", потому что "это казалось абсурдом" : "говорил "вполне светский человек на языке социальных верхов" . Потрясало "несовпадение смысла его речи и то, как он это преподносил - его тон, произношение , лексика." " Где-то я читал, что Робеспьер тоже изъяснялся по-французски чрезвычайно изящно, на языке представителей высшего сословия, и именно эта его особенность приводила в трепет аристократов, которым доводилось его слушать."

@темы: Робеспьер

---

Опрос участников и читателей.

[rosarosa]

0

Вопрос: Каких сообщений, по-вашему мнению, должно быть больше в Rosati?

1. Серьезных .		4	(15.38%)
2. Шутливых.		5	(19.23%)
3. Связанных с литературой.		7	(26.92%)
4. Связанных с кино.		3	(11.54%)
5. Слэшных.		7	(26.92%)
6. Других (пояснения в комментариях)		0	(0%)
Всего:		26 Всего проголосовало: 10

---

Описание внешности Сен-Жюста современниками.

[tes3m]

Прочла в сообществе Великая Французская революция ссылку  Prince Nocturne на опубликованную в ЖЖ community.livejournal.com/revolution_fr/ главу о Сен-Жюсте из книги Дж.Томпсона "Вожди Французской революции" pay.diary.ru/~Ulfhednar/p44010686.htm Меня заинтересовало описание его внешности, сделанное знаменитым писателем-романтиком Шарлем Нодье( еще очень юным в 1794 году, когда произошла его встреча с Сен-Жюстом) и другим (не названным ) современником .Я перевела этот отрывок.Вот как вспоминал его Нодье :"Он был спиной ко мне и любовался собой в зеркале над каминной полкой , укладывая с изысканной точностью - при свете двух канделябров - складки высокого и массивного широкого галстука ,на котором его голова была выставлена, как издевательски заметил Камилл Демулен, словно Святые дары на дароносице.Сен-Жюст... не был так красив, как утверждают его портреты: его подбородок, подчеркнутый галстуком ,был слишком большым; брови - слишком прямыми и почти встречались, когда он хмурился; цвет лица был бледный и нездоровый;и его прекрасным задумчивым глазам противоречили губы - мягкие и чувственные. Но он был красив на какой-то величественный лад.Укладывая свой широкий галстук , он диктовал секретарю - лаконичными и почти грубыми фразами - приказы и декреты, и приговоры, не предполагающие аппеляции. Мне чудится, я могу все еще слышать их, произносимых в резких, звонких и вибрирующих тонах этим красивым юношей , созданным природой для любви или поэзии.Я не могу без дрожи вспомнить , как переполнены были эти фразы жестоким словом "смерть", завершавшим их, как жало скорпиона. " Согласно описанию, сделанному другим современником, Сен-Жюст был "умеренного роста, здоровый и сильный, с большой головой , густыми волосами, желчным цветом лица , презрительным выражением небольших блестящих глаз ( что кажется противоречащим тому, что говорит Нодье), с неправильными строгими чертами лица, с громким, но сдержанным голосом,обычно с тревожным взглядом, мрачным выражением озабоченности и недоверия и с крайней холодностью речи и манер....По мнению автора книги, " в его лице есть жесткость и нетерпимая гордость человека, который исправился и искупает ошибки молодости добродетельной жизнью." Prince Nocturne дал мне и другой вариант этого портрета - с французского."Лицо Сен-Жюста отнюдь не представляло собой того изящного сочетания тонких черт, какое придал ему льстивый карандаш литографа. Тем не менее, он был красив, хотя его широкий подбородок казался несколько непропорциональным из-за наполовину окутывавших его складок легкой ткани. Брови его вместо правильной дуги представляли собой скорее прямую линию и почти сходились к переносице, разлетаясь при менее напряженной работе мысли; глаза были большие и обычно задумчивые; лицо — бледное, даже несколько сероватое, как у большинства активных деятелей революции — очевидно, из-за напряженной работы и постоянных ночных бдений. Однако (но это я отметил лишь позже, когда познакомился с трудами по физиогномике) его мягкие чувственные губы свидетельствовали о почти непреодолимой склонности к лености и сластолюбию. Если он их испробовал — а все, что мы знаем о его ранней юности, равно как и то, что он написал в эти годы, заставляют нас в это поверить, — то к моменту, когда он начал выдвигаться на политической арене, он преодолел их с необычайной силой; и пожалуй ничто не может лучше объяснить бессвязность его филантропических теорий и его революционную непримиримость. Человек, почувствовавший себя способным сотворить себе новый характер благодаря чуждым его натуре обстоятельствам, не может избежать впадения в заблуждение; заблуждение же есть порождающая причина всех преступлений, равно как и всех ошибок.

---

[tes3m]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра