Ты ведь знаешь, Рождество и Новый год -- эти праздники, что всем вам сулят столь много чудесных невинных радостей, меня всякий раз гонят прочь из моей мирной кельи и ввергают в бурное бушующее море. Рождество! Этот праздник уже задолго до своего прихода манит меня приветным добрым светом. ... Но лишь только окончится праздник, как все умолкает, и меркнет добрый приветный свет, поглощенный мутною мглою....Все это мне прекрасно известно, но тем не менее всякий раз на исходе года силы зла, глумясь и насмехаясь, вновь и вновь заставляют меня в этом убеждаться. 1. ВОЗЛЮБЛЕННАЯ
Холод, леденящий холод смерти был в моем сердце, острыми, словно
ледяные иглы, когтями терзал он мне душу, пронзал каждый нерв, пылавший,
будто охваченный жаром.
Словно гонимый безумием, я ринулся, забыв плащ и шляпу, во мрак
ненастной ночи.
Флюгарки стонали под ветром, казалось, само неумолимое Время с зловещим
скрежетом заводит свой вечный часовой механизм, еще мгновение - и сорвется
тяжелая гиря, и старый год с глухим рокотом обрушится в мрачную бездну.
Ты ведь знаешь, Рождество и Новый год -- эти праздники, что всем вам
сулят столь много чудесных невинных радостей, меня всякий раз гонят прочь из
моей мирной кельи и ввергают в бурное бушующее море. Рождество! Этот
праздник уже задолго до своего прихода манит меня приветным добрым светом. Я
изнываю от нетерпения, дожидаясь этого дня, и становлюсь лучше, чище, чем
был я весь долгий год, ни единой черной мысли не таится в моей груди, широко
распахнутой навстречу поистине небесной радости, -- я будто вновь
превращаюсь в маленького мальчика, который вот-вот зальется от удовольствия
звонким смехом. На ярмарке в ярко освещенных палатках средь пестрой
блестящей цветной мишуры ласково улыбаются мне дивные ангельские лица, а в
уличном гомоне я слышу божественную музыку органа, что словно льется с самих
небес: "ибо ныне родился нам Младенец..."
Но лишь только окончится праздник, как все умолкает, и меркнет добрый
приветный свет, поглощенный мутною мглою. И год от году все больше цветов
опадает, увянув, на землю, навеки зачах их росток, и никогда уж весеннему
солнышку не пробудить новой жизни в иссохших ветвях.
Все это мне прекрасно известно, но тем не менее всякий раз на исходе
года силы зла, глумясь и насмехаясь, вновь и вновь заставляют меня в этом
убеждаться. "Погляди-ка, -- слышу я шепоток, -- погляди, сколько радостей
оставил ты в уходящем году, и они не вернутся к тебе никогда, никогда! Зато
ты теперь поумнел, презренные забавы и утехи теряют в твоих глазах былую
прелесть, мало-помалу ты становишься степенным человеком, который радости
вовсе не знает!"
К новогоднему празднику дьявол неизменно припасает для меня совершенно
особенный сюрпризец. Выбрав подходящий момент, он с тысячью насмешек и
издевательств вонзает острые когти мне в сердце и наслаждается зрелищем
льющейся из раны крови. И всегда-то он находит пособников, вот и г-н
советник юстиции не далее как вчера превосходно ему подыграл. У него (я
говорю о советнике) под Новый год обычно собирается большое общество, и
хозяин всячески старается ублажить ради праздничка каждого из гостей, но все
у него получается на удивление неловко, несуразно, и любые веселые затеи и
выдумки, с неимоверным усердием изобретенные советником, непременно
оканчиваются каким-нибудь смехотворным конфузом.
Я вошел в переднюю, и советник незамедлительно устремился мне
навстречу, преграждая вход в свое святилище, откуда струился аромат
душистого чая и благовонных курений. Советник, казалось, чрезвычайно
радовался чему-то и лукаво поглядывал на меня со странной улыбкой.
-- Ах, это вы, дружок! Дружочек вы мой! -- сказал он. - А ведь в
гостиной вас ожидает нечто весьма приятное. Сюрприз по случаю нашего
любименького новогоднего праздничка! Только не пугайтесь!
Эти слова камнем легли мне на сердце, в душе моей пробудились самые
мрачные предчувствия, смутная тревога охватила меня. Но вот двери
отворились, я быстро прошел вперед, переступил порог гостиной... И тут среди
сидевших на диване дам мне явилось вдруг в озарившем все ярком свете
блистательное видение... Она, это была она, та, которую не видел я долгие
годы*... Счастливейшие мгновения всей моей жизни опалили мне
душу, сверкнув ослепительным жгучим лучом. И канула, испепеленная им,
губительная мысль о разлуке: отныне нет, нет более моей невозвратимой
утраты!
Какой чудесный случай привел ее сюда, какими судьбами оказалась она
среди гостей советника, который, сколько мне было известно, не принадлежал к
числу ее знакомых, -- я не размышлял об этом, до того ли мне было: мы
вместе, мы снова вместе!
Наверное, я замер на полпути, будто пораженный ударом, - хозяин дома
легонько толкнул меня:
-- Ну, дружочек, что ж вы?
Я механически двинулся дальше, видя лишь ее одну, и в моей стесненной
груди мучительно рождались слова:
-- Господи! Господи, Юлия здесь?..
Я подошел уже вплотную к чайному столу, только тогда Юлия наконец-то
меня заметила. Привстав, она холодно обратилась ко мне:
-- Очень рада вас видеть. Вы прекрасно выглядите. Затем она села и
повернулась к своей соседке:
-- Вы не слыхали, что интересного на будущей неделе в театрах?
Ты приближаешься к великолепному цветку, он сияет ласковым взором и
источает загадочное сладостное благоухание, вот ты склоняешься, чтобы лучше
видеть прекрасное лицо... И тут из венчика мерцающих лепестков тебя поражает
леденящий убийственный взгляд василиска! Вот что пережил я в этот миг...
Я отвесил донельзя неуклюжий поклон дамам и -- будто мало мне было яду,
будто нелепости еще недоставало! -- отпрянув назад, толкнул хозяина,
стоявшего с чашкой в руке -- горячий чай выплеснулся прямо на его красивую
плоеную манишку. Гости принялись подтрунивать над советником, которого,
дескать, преследует злой рок, однако на самом деле они потешались, конечно
же, над моей неловкостью. Итак, почва была подготовлена, оставалось лишь
ждать неизбежного дьявольского бесчинства, но скрепя сердце я решил все
снести и глубоко затаил отчаяние. Юлия не засмеялась вместе со всеми; мой
блуждающий взгляд вновь и вновь обращался к ней, и тогда, мнилось мне, из
прекрасного прошлого, из жизни, исполненной поэзии и любви, словно блистал
мне светлый луч. В соседней гостиной послышалась музыка, там импровизировали
на фортепиано -- среди гостей началось движение. Кто-то сказал, что это
играет знаменитый виртуоз по имени Бергер*, что исполнение
его прямо-таки божественно и что надобно слушать пианиста, ничем другим не
отвлекаясь.
-- Ах, перестань же греметь ложками, Минхен, что за несносный звон! --
сказал советник, затем он плавно повел рукой в направлении двери и сладко
молвил: "Eh bien" (Ну, что же (франц.)), приглашая дам пройти в соседнюю
гостиную к музыканту. Юлия тоже поднялась и медленно пошла вслед за всеми. В
нынешнем облике Юлии было нечто, прежде незнакомое мне: она казалась выше
ростом, красота ее стала пышной, почти величественной. Ее белое необычного
покроя платье с широкими рукавами до локтя ниспадало богатыми складками и
лишь слегка прикрывало плечи, волосы были причесаны иначе, чем у других дам,
-- разделенные впереди пробором, они были высоко подняты на затылке и
заплетены во множество косичек, - все это придавало ее облику нечто
старинное, она живо напомнила мне юных дев с картин ван Мириса*, но вместе с тем меня не покидало чувство, что я уже встречал
где-то наяву то создание, каким явилась предо мной Юлия. И тут она сняла
перчатки, и я увидел на ее руках богато изукрашенные браслеты, они, как и
весь ее наряд, совершенно оживили мое смутное воспоминание. Помедлив на
пороге, Юлия обернулась и взглянула на меня, и в тот же миг мне почудилось,
будто это ангельское, полное юной прелести личико вдруг исказилось
язвительной гримасой. Меня охватил безотчетный ужас, нервы мои содрогнулись
от страшного предчувствия.
-- Ах, он играет божественно! -- пропищала над ухом у меня некая
девица, приведенная в экстатическое состояние сладким чаем; сам не знаю как,
ручка этой особы уцепилась за мой локоть, и я повел ее, вернее, смирно
поплелся за ней в соседнюю гостиную. В эту минуту музыкант разразился
неистовым шквалом аккордов, они бурно вздымались и обрушивались, словно
рокочущие валы, - это было прекрасно!
И тут Юлия оказалась рядом со мной; прелестным, ласковым, как никогда
прежде, голосом она промолвила:
-- О, если б это ты был сейчас за роялем и пел сладостные песни
утраченных нег и надежд!
Дьявольское наваждение сгинуло, и я готов уже был воскликнуть: "Юлия!",
излить в этом имени все небесное блаженство, переполнившее меня в этот миг.
Но гости советника оттеснили Юлию и увели прочь от меня.
Теперь Юлия явно меня избегала, но все же иной раз мне удавалось то
коснуться края ее платья, то ощутить ее легкое дыхание, и тогда минувшее
блаженство воскресало в моей душе, блистая, как некогда, в несказанной
прелести ярких весенних красок.
Шквал мощных аккордов отбушевал, небо прояснилось, и по светлой лазури,
будто легкие золотистые облака на рассвете, проплыли нежнейшие прощальные
мелодии, проплыли и растаяли в последнем пианиссимо. Музыкант был щедро
вознагражден рукоплесканиями, общество пришло в движение, и внезапно я вновь
оказался рядом с Юлией. Душа моя воспрянула, терзаемый муками любви, я
устремился к Юлии, желая удержать ее, заключить в объятия. Но тут окаянная
лакейская харя вдруг деловито просунулась между Юлией и мною -- выставив
вперед большой поднос с бокалами, лакей отвратительно прогнусавил:
-- Не угодно ли?
Посреди подноса, меж бокалов с горячим пуншем играл и искрился
прекрасный хрустальный фиал, по видимости, тоже с пуншем. Каким образом этот
особенный, изысканный сосуд оказался среди обычных бокалов, лучше всего
ведомо тому, кого я понемногу научился распознавать. Этот господин, подобно
Клеменсу в "Октавиане"*, не без изящества прихрамывает на
одну ногу, а из всех нарядов предпочитает короткий красный плащ и алые
перья. И вот Юлия выбрала именно этот хрустальный кубок, сверкающий
странными огнями, и поднесла его мне со словами:
-- Не хочешь ли принять бокал из моих рук, как бывало?
-- Юлия, Юлия...- вздохнул я.
Принимая кубок, я коснулся ее нежной руки -- электрическая искра
пробежала по моим жилам. Я пил и не мог оторваться, и чудилось мне, будто
над кубком возле самых моих губ пляшут с веселым потрескиванием синие язычки
пламени. Кубок был выпит до дна, и в тот же миг я неведомым образом
перенесся в маленькую комнатку, озаренную одиноким огнем алебастрового
светильника. Я сидел на низком диване -- и Юлия, Юлия была рядом со мной!
Она глядела на меня младенчески чистым, невинным взором, как прежде, в
счастливые дни. Меж тем Бергер снова был за роялем и играл анданте из
небесной Моцартовой симфонии Es dur. И на лебединых крылах этой музыки вновь
взмыли ввысь, оживая в душе, любовь и блаженство былой счастливой поры,
солнечной поры моей жизни.
Да, то была она, то была Юлия, прекрасная, как ангел, кроткая Юлия.
Наши речи -- сетования, полные любовной тоски, взоры, что красноречивее
всяких слов... В моей руке была рука Юлии...
-- Отныне я никогда не покину тебя, твоя любовь -- та искра, что пылает
в душе моей, воспламеняя ее идеалом искусства и поэзии. Без тебя, без твоей
любви все недвижно, все мертво, но ведь ты здесь, ты останешься со мной
навсегда, со мной на веки вечные?
И в этот миг в комнату пошатываясь вошел господин донельзя нелепого
вида, уродец на тоненьких паучьих ножках, с выпученными, как у жабы,
круглыми глазами; он засмеялся кретинским смехом и визгливо
выкрикнул:
-- Тьфу ты, пропасть! Куда это нелегкая занесла мою женушку?
Юлия поднялась.
-- Не пора ли вернуться в гостиную? Супруг разыскивает меня, -- сказала
она отчужденно. -- Вы, мой дорогой, такой шутник, вы нынче в ударе, как и в
прошлый раз. А вот горячительными напитками вам лучше не увлекаться!
И этот лупоглазый петиметр взял ее за руку, и она, смеясь, пошла за ним
в большую залу.
-- Все пропало! -- вскричал я.
-- Ну, разумеется, ваша карта бита, дражайший, -- мерзко проблеял
какой-то негодяй, игравший в ломбер.
Вон, скорее вон -- и я бросился в ненастную бурную ночь.
Тут целиком
Холод, леденящий холод смерти был в моем сердце, острыми, словно
ледяные иглы, когтями терзал он мне душу, пронзал каждый нерв, пылавший,
будто охваченный жаром.
Словно гонимый безумием, я ринулся, забыв плащ и шляпу, во мрак
ненастной ночи.
Флюгарки стонали под ветром, казалось, само неумолимое Время с зловещим
скрежетом заводит свой вечный часовой механизм, еще мгновение - и сорвется
тяжелая гиря, и старый год с глухим рокотом обрушится в мрачную бездну.
Ты ведь знаешь, Рождество и Новый год -- эти праздники, что всем вам
сулят столь много чудесных невинных радостей, меня всякий раз гонят прочь из
моей мирной кельи и ввергают в бурное бушующее море. Рождество! Этот
праздник уже задолго до своего прихода манит меня приветным добрым светом. Я
изнываю от нетерпения, дожидаясь этого дня, и становлюсь лучше, чище, чем
был я весь долгий год, ни единой черной мысли не таится в моей груди, широко
распахнутой навстречу поистине небесной радости, -- я будто вновь
превращаюсь в маленького мальчика, который вот-вот зальется от удовольствия
звонким смехом. На ярмарке в ярко освещенных палатках средь пестрой
блестящей цветной мишуры ласково улыбаются мне дивные ангельские лица, а в
уличном гомоне я слышу божественную музыку органа, что словно льется с самих
небес: "ибо ныне родился нам Младенец..."
Но лишь только окончится праздник, как все умолкает, и меркнет добрый
приветный свет, поглощенный мутною мглою. И год от году все больше цветов
опадает, увянув, на землю, навеки зачах их росток, и никогда уж весеннему
солнышку не пробудить новой жизни в иссохших ветвях.
Все это мне прекрасно известно, но тем не менее всякий раз на исходе
года силы зла, глумясь и насмехаясь, вновь и вновь заставляют меня в этом
убеждаться. "Погляди-ка, -- слышу я шепоток, -- погляди, сколько радостей
оставил ты в уходящем году, и они не вернутся к тебе никогда, никогда! Зато
ты теперь поумнел, презренные забавы и утехи теряют в твоих глазах былую
прелесть, мало-помалу ты становишься степенным человеком, который радости
вовсе не знает!"
К новогоднему празднику дьявол неизменно припасает для меня совершенно
особенный сюрпризец. Выбрав подходящий момент, он с тысячью насмешек и
издевательств вонзает острые когти мне в сердце и наслаждается зрелищем
льющейся из раны крови. И всегда-то он находит пособников, вот и г-н
советник юстиции не далее как вчера превосходно ему подыграл. У него (я
говорю о советнике) под Новый год обычно собирается большое общество, и
хозяин всячески старается ублажить ради праздничка каждого из гостей, но все
у него получается на удивление неловко, несуразно, и любые веселые затеи и
выдумки, с неимоверным усердием изобретенные советником, непременно
оканчиваются каким-нибудь смехотворным конфузом.
Я вошел в переднюю, и советник незамедлительно устремился мне
навстречу, преграждая вход в свое святилище, откуда струился аромат
душистого чая и благовонных курений. Советник, казалось, чрезвычайно
радовался чему-то и лукаво поглядывал на меня со странной улыбкой.
-- Ах, это вы, дружок! Дружочек вы мой! -- сказал он. - А ведь в
гостиной вас ожидает нечто весьма приятное. Сюрприз по случаю нашего
любименького новогоднего праздничка! Только не пугайтесь!
Эти слова камнем легли мне на сердце, в душе моей пробудились самые
мрачные предчувствия, смутная тревога охватила меня. Но вот двери
отворились, я быстро прошел вперед, переступил порог гостиной... И тут среди
сидевших на диване дам мне явилось вдруг в озарившем все ярком свете
блистательное видение... Она, это была она, та, которую не видел я долгие
годы*... Счастливейшие мгновения всей моей жизни опалили мне
душу, сверкнув ослепительным жгучим лучом. И канула, испепеленная им,
губительная мысль о разлуке: отныне нет, нет более моей невозвратимой
утраты!
Какой чудесный случай привел ее сюда, какими судьбами оказалась она
среди гостей советника, который, сколько мне было известно, не принадлежал к
числу ее знакомых, -- я не размышлял об этом, до того ли мне было: мы
вместе, мы снова вместе!
Наверное, я замер на полпути, будто пораженный ударом, - хозяин дома
легонько толкнул меня:
-- Ну, дружочек, что ж вы?
Я механически двинулся дальше, видя лишь ее одну, и в моей стесненной
груди мучительно рождались слова:
-- Господи! Господи, Юлия здесь?..
Я подошел уже вплотную к чайному столу, только тогда Юлия наконец-то
меня заметила. Привстав, она холодно обратилась ко мне:
-- Очень рада вас видеть. Вы прекрасно выглядите. Затем она села и
повернулась к своей соседке:
-- Вы не слыхали, что интересного на будущей неделе в театрах?
Ты приближаешься к великолепному цветку, он сияет ласковым взором и
источает загадочное сладостное благоухание, вот ты склоняешься, чтобы лучше
видеть прекрасное лицо... И тут из венчика мерцающих лепестков тебя поражает
леденящий убийственный взгляд василиска! Вот что пережил я в этот миг...
Я отвесил донельзя неуклюжий поклон дамам и -- будто мало мне было яду,
будто нелепости еще недоставало! -- отпрянув назад, толкнул хозяина,
стоявшего с чашкой в руке -- горячий чай выплеснулся прямо на его красивую
плоеную манишку. Гости принялись подтрунивать над советником, которого,
дескать, преследует злой рок, однако на самом деле они потешались, конечно
же, над моей неловкостью. Итак, почва была подготовлена, оставалось лишь
ждать неизбежного дьявольского бесчинства, но скрепя сердце я решил все
снести и глубоко затаил отчаяние. Юлия не засмеялась вместе со всеми; мой
блуждающий взгляд вновь и вновь обращался к ней, и тогда, мнилось мне, из
прекрасного прошлого, из жизни, исполненной поэзии и любви, словно блистал
мне светлый луч. В соседней гостиной послышалась музыка, там импровизировали
на фортепиано -- среди гостей началось движение. Кто-то сказал, что это
играет знаменитый виртуоз по имени Бергер*, что исполнение
его прямо-таки божественно и что надобно слушать пианиста, ничем другим не
отвлекаясь.
-- Ах, перестань же греметь ложками, Минхен, что за несносный звон! --
сказал советник, затем он плавно повел рукой в направлении двери и сладко
молвил: "Eh bien" (Ну, что же (франц.)), приглашая дам пройти в соседнюю
гостиную к музыканту. Юлия тоже поднялась и медленно пошла вслед за всеми. В
нынешнем облике Юлии было нечто, прежде незнакомое мне: она казалась выше
ростом, красота ее стала пышной, почти величественной. Ее белое необычного
покроя платье с широкими рукавами до локтя ниспадало богатыми складками и
лишь слегка прикрывало плечи, волосы были причесаны иначе, чем у других дам,
-- разделенные впереди пробором, они были высоко подняты на затылке и
заплетены во множество косичек, - все это придавало ее облику нечто
старинное, она живо напомнила мне юных дев с картин ван Мириса*, но вместе с тем меня не покидало чувство, что я уже встречал
где-то наяву то создание, каким явилась предо мной Юлия. И тут она сняла
перчатки, и я увидел на ее руках богато изукрашенные браслеты, они, как и
весь ее наряд, совершенно оживили мое смутное воспоминание. Помедлив на
пороге, Юлия обернулась и взглянула на меня, и в тот же миг мне почудилось,
будто это ангельское, полное юной прелести личико вдруг исказилось
язвительной гримасой. Меня охватил безотчетный ужас, нервы мои содрогнулись
от страшного предчувствия.
-- Ах, он играет божественно! -- пропищала над ухом у меня некая
девица, приведенная в экстатическое состояние сладким чаем; сам не знаю как,
ручка этой особы уцепилась за мой локоть, и я повел ее, вернее, смирно
поплелся за ней в соседнюю гостиную. В эту минуту музыкант разразился
неистовым шквалом аккордов, они бурно вздымались и обрушивались, словно
рокочущие валы, - это было прекрасно!
И тут Юлия оказалась рядом со мной; прелестным, ласковым, как никогда
прежде, голосом она промолвила:
-- О, если б это ты был сейчас за роялем и пел сладостные песни
утраченных нег и надежд!
Дьявольское наваждение сгинуло, и я готов уже был воскликнуть: "Юлия!",
излить в этом имени все небесное блаженство, переполнившее меня в этот миг.
Но гости советника оттеснили Юлию и увели прочь от меня.
Теперь Юлия явно меня избегала, но все же иной раз мне удавалось то
коснуться края ее платья, то ощутить ее легкое дыхание, и тогда минувшее
блаженство воскресало в моей душе, блистая, как некогда, в несказанной
прелести ярких весенних красок.
Шквал мощных аккордов отбушевал, небо прояснилось, и по светлой лазури,
будто легкие золотистые облака на рассвете, проплыли нежнейшие прощальные
мелодии, проплыли и растаяли в последнем пианиссимо. Музыкант был щедро
вознагражден рукоплесканиями, общество пришло в движение, и внезапно я вновь
оказался рядом с Юлией. Душа моя воспрянула, терзаемый муками любви, я
устремился к Юлии, желая удержать ее, заключить в объятия. Но тут окаянная
лакейская харя вдруг деловито просунулась между Юлией и мною -- выставив
вперед большой поднос с бокалами, лакей отвратительно прогнусавил:
-- Не угодно ли?
Посреди подноса, меж бокалов с горячим пуншем играл и искрился
прекрасный хрустальный фиал, по видимости, тоже с пуншем. Каким образом этот
особенный, изысканный сосуд оказался среди обычных бокалов, лучше всего
ведомо тому, кого я понемногу научился распознавать. Этот господин, подобно
Клеменсу в "Октавиане"*, не без изящества прихрамывает на
одну ногу, а из всех нарядов предпочитает короткий красный плащ и алые
перья. И вот Юлия выбрала именно этот хрустальный кубок, сверкающий
странными огнями, и поднесла его мне со словами:
-- Не хочешь ли принять бокал из моих рук, как бывало?
-- Юлия, Юлия...- вздохнул я.
Принимая кубок, я коснулся ее нежной руки -- электрическая искра
пробежала по моим жилам. Я пил и не мог оторваться, и чудилось мне, будто
над кубком возле самых моих губ пляшут с веселым потрескиванием синие язычки
пламени. Кубок был выпит до дна, и в тот же миг я неведомым образом
перенесся в маленькую комнатку, озаренную одиноким огнем алебастрового
светильника. Я сидел на низком диване -- и Юлия, Юлия была рядом со мной!
Она глядела на меня младенчески чистым, невинным взором, как прежде, в
счастливые дни. Меж тем Бергер снова был за роялем и играл анданте из
небесной Моцартовой симфонии Es dur. И на лебединых крылах этой музыки вновь
взмыли ввысь, оживая в душе, любовь и блаженство былой счастливой поры,
солнечной поры моей жизни.
Да, то была она, то была Юлия, прекрасная, как ангел, кроткая Юлия.
Наши речи -- сетования, полные любовной тоски, взоры, что красноречивее
всяких слов... В моей руке была рука Юлии...
-- Отныне я никогда не покину тебя, твоя любовь -- та искра, что пылает
в душе моей, воспламеняя ее идеалом искусства и поэзии. Без тебя, без твоей
любви все недвижно, все мертво, но ведь ты здесь, ты останешься со мной
навсегда, со мной на веки вечные?
И в этот миг в комнату пошатываясь вошел господин донельзя нелепого
вида, уродец на тоненьких паучьих ножках, с выпученными, как у жабы,
круглыми глазами; он засмеялся кретинским смехом и визгливо
выкрикнул:
-- Тьфу ты, пропасть! Куда это нелегкая занесла мою женушку?
Юлия поднялась.
-- Не пора ли вернуться в гостиную? Супруг разыскивает меня, -- сказала
она отчужденно. -- Вы, мой дорогой, такой шутник, вы нынче в ударе, как и в
прошлый раз. А вот горячительными напитками вам лучше не увлекаться!
И этот лупоглазый петиметр взял ее за руку, и она, смеясь, пошла за ним
в большую залу.
-- Все пропало! -- вскричал я.
-- Ну, разумеется, ваша карта бита, дражайший, -- мерзко проблеял
какой-то негодяй, игравший в ломбер.
Вон, скорее вон -- и я бросился в ненастную бурную ночь.
Тут целиком
@темы: литература, романтизм
-
-
28.11.2011 в 01:07