Фильм "Сен-Жюст и сила обстоятельств". Еще новость для поклонников Сен-Жюста. Фильм "Сила обстоятельств" появился в сети на торренте :torrents.ru/forum/viewtopic.php?t=1299600 Все та же копия на русском языке, разумеется.
Ах, вот бы цветной на французском скачать... Но пока ничего с этим не выходит.
(…)Мария Антуанетта ни в малейшей степени не испытывает влечения к решению грандиозных, всемирно-исторических задач, ей и в голову не приходит как-то понять свое время. Единственное, что ее заботит, - это как бы его, это время, провести; небрежно, словно игрушку, берет она корону. Вместо того чтобы обратить себе на пользу доставшуюся ей власть, она желает лишь насладиться ею. В этом первая роковая ошибка Марии Антуанетты: она желает успехов как женщина, а не как королева, маленькие женские триумфы ценятся ею неизмеримо больше, нежели крупные победы, определяющие ход мировой истории. И поскольку ее сердце, увлеченное совсем другими, несравненно менее значительными интересами, не в состоянии дать никакого высокого содержания идее королевской власти, ничего, кроме совокупности ограниченных форм, великая задача забывается ею в преходящих развлечениях, высокие обязанности постепенно становятся актерской игрой. Быть королевой для Марии Антуанетты на протяжении пятнадцати легкомысленных лет означает лишь быть самой изысканной, самой кокетливой, самой элегантной, самой очаровательной и прежде всего самой приятной женщиной двора, перед которой все преклоняются, (…) читать дальшесветской дамой, задающей тон тому высокоаристократическому пресыщенному обществу, которое само считает себя средоточием Вселенной. В течение двадцати лет на приватной сцене Версаля, которую можно уподобить японской цветочной клумбе, разбитой над пропасью, она самовлюбленно, с грацией и размахом играет роль примадонны, роль королевы рококо. Но как нищ репертуар этой светской комедии: пара легких коротких сценок для кокетки, несколько пустых интрижек, очень мало души, очень много танцев. В этих играх и забавах нет рядом с ней настоящего короля, нет истинного героя-партнера. Все время одни и те же скучающие зрители-снобы, тогда как по ту сторону позолоченных решетчатых ворот упорно, с нетерпением ожидает свою повелительницу многомиллионный народ. Но она, в ослеплении, не отказывается от роли, без устали пьянит свое безрассудное сердце все новыми и новыми пустяками; гром из Парижа угрожающе докатывается до парков Версаля, а она не отступает от своего. И только когда Революция насильно вырвет ее из этого жалкого театра рококо и бросит на огромные трагические подмостки театра мировой истории, ей станет ясно, какую ужасную ошибку она совершила, играя на протяжении двух десятков лет ничтожную роль субретки, дамы салона, тогда как судьба уготовила ей - по ее душевным силам, по ее внутренней энергии - роль героини. Поздно поймет она эту ошибку, но все же не слишком поздно. Когда наступит момент и в трагическом эпилоге пасторали ей придется играть королеву перед лицом Смерти, она сыграет в полную силу. Лишь когда легкая игра обернется делом жизни или смерти, когда Марию Антуанетту лишат короны, она станет истинной королевой. Вина Марии Антуанетты - в неправильном понимании, вернее, в полном непонимании своего назначения. Вследствие этого королева на протяжении почти двадцати лет жертвует самым существенным ради ничтожных пустяков: долгом - ради наслаждений, трудным - ради легкого, Францией - ради маленького Версаля, действительным миром - ради придуманного ею мира театрального. Эту историческую вину невозможно переоценить - последствия ее огромны. Чтобы прочувствовать всю безрассудность поведения королевы, достаточно взять карту Франции и очертить то крошечное жизненное пространство, в пределах которого Мария Антуанетта провела двадцать лет своего правления. Результат - ошеломляющий. Этот кружок настолько мал, что на обычной карте представляет собой едва ли не точку. Между Версалем, Трианоном, Фонтенбло, Марли, Сен-Клу, Рамбуйе - шестью замками, расположенными друг от друга на близком до смешного расстоянии, всего немногих часах езды, - непрерывно и деятельно кружит золотой волчок ее скуки. Ни разу у Марии Антуанетты не возникает потребность ни пространственно, ни духовно переступить пентаграмму, в которую ее заключил глупейший из бесов - бес развлечений. Ни единого раза чуть ли не за два десятилетия королева Франции не пожелала познакомиться со своим государством, посмотреть провинции, повелительницей которых является, моря, омывающие берега страны, горы, крепости, города, кафедральные соборы, обширную, богатую контрастами страну. Ни разу не жертвует она ни одним часом своего праздного времени ради того, чтобы посетить своих подданных или хотя бы подумать о них, ни единого раза не переступает порога дома горожанина; весь этот реальный мир, находящийся вне ее аристократического кружка, для нее просто не существует. Мария Антуанетта даже не подозревает о том, что вокруг Парижского оперного театра простирается гигантский город, погрязший в нищете и пораженный недовольством, о том, что за прудами Трианона с китайскими утками, с прекрасно откормленными лебедями и павлинами, за чистотой и нарядностью построенной по эскизам придворных архитекторов парадной деревни, hameau, стоят настоящие крестьянские домики, заваливающиеся от ветхости, с пустыми амбарами и хлевами, о том, что за золоченой оградой королевского парка многомиллионный народ трудится, голодает и надеется. Вероятно, именно это незнание и нежелание знать о всей трагичности и безотрадности мира могло придать рококо характерную для него чарующую грациозность, легкую, безмятежную прелесть. Только тот, кто не подозревает о суровости реального мира, может быть таким беззаботным. Но королева, забывшая свой народ, отваживается на большой риск в игре. Один лишь вопрос следовало бы задать Марии Антуанетте миру, но она не желает спрашивать. Один лишь взгляд нужно было бы бросить в будущее, и она очень многое поняла бы, но она не желает понимать. Она желает оставаться в своем "я" - веселой, юной, спокойной. Ведомая неким обманчивым светом, она непрерывно движется по кругу и в икусственной среде вместе со своими придворными-марионетками впустую растрачивает решающие, невозвратимые годы своей жизни.
***
В этом ее вина, ее бесспорная вина: оказаться беспримерно легкомысленной перед грандиозной задачей Истории, мягкосердечной - в жесточайшей схватке столетия. Вина бесспорна, и все же Мария Антуанетта заслуживает снисхождения, ибо следует учесть ту меру искушений, которой едва ли смог бы противостоять и более сильный характер. Попав из детской на брачное ложе, в одни сутки, как если бы ей это приснилось, призванная к высокой власти из задних комнат дворца, еще не подготовленная принять ее, духовно еще не пробудившаяся, доверчивая, не очень сильная, не очень деятельная душа вдруг оказывается, словно солнце, центром хоровода восхищенных планет. И каким богатым опытом обладает это поколение Dix-huitieme в подлом деле совращения молодой женщины! Как хитро оно обучено интригам и тонкой угодливости, как находчиво в готовности восторгаться любой мелочью, любым пустяком, как искусно в высшей школе галантности и сибаритства, в способности легко принимать жизнь! Искушенные, трижды искушенные во всех соблазнах и слабостях души, царедворцы тотчас же втягивают это неопытное, это совсем еще не знающее себя девичье сердце в свой магический круг. С первого же дня восшествия на престол Мария Антуанетта витает в облаках фимиама безмерного обожания. Что бы она ни сказала - умно, что бы ни сделала - закон, что бы ни пожелала - немедленно исполняется. Ее каприз завтра же становится модой, она совершит глупость, и весь двор с воодушевлением подражает ей. Ее близость - солнце для этой тщеславной, честолюбивой толпы царедворцев; ее взгляд - подарок, улыбка - благодеяние, ее появление - праздник. На ее приемах все дамы, самые пожилые и самые юные, знатнейшие и только что представленные ко двору, стараются изо всех сил - судорожным, смехотворным, бестолковым образом - только бы, Бога ради, зоть на секунду обратить на себя ее внимание, поймать комплимент, одно слово, быть замеченной. На улицах народ, собираясь толпами, вновь доверчиво приветствует ее, в театре при ее появлении все зрители, до единого, вскакивают с мест, а когда она во дворце шествует мимо зеркал, то видит в них великолепно одетую, молодую, прелестную женщину, воодушевленную своим триумфом, беззаботную и счастливую, самую красивую среди тех, кто окружает ее, и, следовательно (ведь она отождествляет свой двор с миром), самую красивую на свете. Как с сердцем ребенка, как с ординарными силами души защищаться от подобного дурманящего, опьяняющего напитка счастья, совставленного из всех пряных и сладких эссенций чувств, из взглядов восхищенных мужчин, из восторженной зависти женщин, из преданности народа, из собственной гордости? Как не быть легкомысленной, если все так легко? Если деньги сами плывут в руки, стоит лишь на листке бумаги бегло написать одно слово, единственное слово - "payez", и волшебным образом тысячами катятся дукаты, появляются драгоценные камни, разбиваются сады и парки, воздвигаются дворцы? Если нежный ветерок счастья так мягко и приятно успокаивает нервы? Как не быть безмятежной и беспечной, если самим небом дарованы крылья, дающие тебе легкость и свободу? Как не потерять почву под ногами, если кругом столько соблазнов? Эта легкомысленность в восприятии жизни, если рассматривать ее в историческом аспекте, безусловно, является виной Марии Антуанетты, но это также и вина всего ее поколения. И именно из-за полного соответствия духу своего времени Мария Антуанетта стала типичной представительницей Dix-huitieme. Рококо, этот изнеженный и хрупкий цветок старой культуры, этот век изящных и праздных рук, век увлеченного игрой, рассеянного, утонченного духа, прежде чем уйти в небытие, пожелал принять телесный образ. В иллюстрированной Книге Истории век этот невозможно представить ни одним королем, ни одним мужчиной. Изобразить его можно лишь в образе женщины, королевы, и вот этому-то собирательному образу Королевы рококо полностью соответствует Мария Антуанетта. Из беспечных - самая беспечная, среди расточительных - самая расточительная, между галантными и кокетливыми женщинами - изысканнейше галантная и осознанно кокетливая, своей личностью она незабываемо отчетливо и предельно точно выразила обычаи, манеры, нормы поведения, искусственный уклад жизни Dix-huitieme. "Больше грации и достоинства вложить в поведение невозможно, - говорит о ней мадам де Сталь. - Она обладает удивительной манерой обращения с окружающими, чувствуешь, она знает, что никогда не должна забывать о своем королевском достоинстве, а ведет себя так, как если бы забыла об этом". Мария Антуанетта играет своей жизнью, словно очень тонкой и хрупкой игрушкой. Вместо того чтобы стать великой для всех времен, она стала олицетворением своего времени, и, безрассудно тратя свои внутренние силы, она все же выполнила одну задачу: с нею Dix-huitieme достигает совершенства, с нею он приходит к концу.
Из книги С.Цвейга "Мария Антуанетта". - М., 1990, с. 115-120
История про то, как граф Павел Александрович Строганов во время Французской революции конца XVIII в. под именем гражданина Очера вступил в Якобинский клуб, - популярный сюжет отечественной литературы. Об этом и о других эпизодах жизни юного русского аристократа в революционной Франции, где он оказался вместе со своим гувернером Жильбером Роммом, ставшим впоследствии видным монтаньяром, писали А.И. Герцен, Ю.Н. Тынянов и М.А. Алданов . Часто к судьбе Строганова обращались и историки, посвятившие ему ряд статей и глав монографий. Однако до сих пор еще никому из ученых не удавалось использовать все источники по теме исследования, рассеянные по архивам Франции, Италии и России. читать дальше...Некоторые историки утверждали, что род Строгановых происходит от татарского мурзы из Золотой Орды, основываясь лишь на сведениях голландского учёного Николая Витзена, автора книги "Norden Ost Tartaraye". Причём эту версию Витзен почерпнул у другого голландца - географа Исаака Маасса, писавшего о России ещё в самом начале XVII века. Что же следует из легенды-версии? Сановный татарин, близкий родственник самого хана, был отправлен на службу к русскому великому князю Дмитрию Донскому, в Москву. Здесь принял православие и при крещении наречён Спиридоном. Он столь пришёлся по сердцу самому Дмитрию Ивановичу, что московский князь выдал за крещёного татарина близкую родственницу. Узнав об этом, хан потребовал возвращения мурзы. И получил отказ. Тогда хан послал на российские границы множество вооружённых татар, повелевая предать русские поселения огню и мечу. Дмитрий выставил против захватчиков "знатный отряд" во главе с самим Спиридоном. В яростной стычке русский отряд был разбит, а Спиридон оказался в плену. Здесь-то и возникла версия происхождения знаменитой впоследствии фамилии. Татарский вельможа повелел "привязать его к столбу, тело на нём исстрогать, а потом, всего на части изрубя, разбросать", что "делом было тотчас исполнено". Родившийся вскоре после кончины Спиридона сын наречён был Козьмою, а по фамилии, в память об отце, прозван Строгановым (от слова "строгать"). Сомнение в верности этой топонимической версии высказал ещё Н.М. Карамзин. Но то, что родоначальником Строгановых был Спиридон, современник Дмитрия Донского, кажется несомненным. Пропустим сразу четыре столетия. Хотя в каждом из них отыщутся Строгановы, немало сделавшие для России и оставшиеся в русской истории навсегда. Но мы с вами в конце XVIII века. Нашего героя зовут на французский манер - Поль, и по-русски он не знает ни слова. Впоследствии он будет приятельствовать с наследником императорского престола, станет генерал-адъютантом, сенатором и влиятельным членом "Негласного комитета" при Александре I, но это - лишь четверть века спустя. Родился Поль, то бишь Павел, в Париже. Его отец Александр Сергеевич (позже он станет президентом Российской академии художеств), мать Екатерина Петровна, урождённая Трубецкая, известная красавица. Семью Строгановых навещает сердечная смута; дабы оградить от неё мальчика, его с воспитателем Жильбером Роммом отправляют в Россию. Они много путешествуют и вместе обучаются русскому языку; с Жильбером Роммом Павел не расстаётся, когда 14-летним поручиком Преображенского полка назначен в адъютанты к Потёмкину. Необременительная служба даёт Павлу Строганову возможность отправиться за границу - вместе с Жильбером Роммом. Сначала - Женева. У натуралиста Сосюра Павел обучается ботанике, у пастора Вернета - богословию, у Тенгри - химии. Изучает немецкий язык, упражняется в верховой езде и фехтовании. В каникулы отправляется в горы изучать минералогию. В 1789 году Павел оказывается в Париже - в те самые дни, когда во Франции происходят выборы в Национальное собрание. Круговорот событий увлекает и воспитателя, и ученика. 17-летний Павел-Поль записывается в члены клуба "Amis de la loi" ("Друзья закона"), основанного Жильбером Роммом. Вот его свидетельство о духе того времени: "Мы не пропускаем ни одного заседания в Версале. Мне кажется, что для Поля это превосходная школа публичного права. Он принимает живое участие в ходе прений. Великие предметы государственной жизни до того поглощают наше внимание и всё наше время, что нам становится почти невозможным заниматься чем-либо другим". Павел Строганов знакомится с революционными идеями всех цветов и оттенков. Вскоре сам становится объектом всеобщего внимания, привлекая не только речами, но и необыкновенно красивой внешностью. На одном из собраний юный оратор встречает предводительницу французских женщин в походе на Версаль Теруань де Мерикур. Дело стремительно продвигается дальше слов. Судьбой юного Строганова обеспокоилось российское посольство. Образ мыслей, а главное, действий, становится известен и в Петербурге. Екатерина II повелевает отцу Строганова немедленно вернуть сына в Россию. Одного, без Жильбера Ромма и этой... этой несносной бунтарки. Что уж там напели Екатерине II из российского посольства в Париже, дословно не знаю, но напели в полный голос. Императрица для начала отправила якобинца в домашнюю ссылку, определив ему безвыездное жительство в усадьбе Братцево; затем перевела из поручиков гвардии в камер-юнкеры. Тягостное полузатворничество в конце концов завершилось женитьбой на Софье Голицыной, и Екатерина II разрешила молодым супругам переехать в Петербург. Уже при Павле I Строганов сблизился с наследником престола Александром - на цесаревича он произвёл самое выгодное впечатление своей таинственной жизнью в Париже. Живой якобинец! 27 сентября 1797 года будущий император Александр I в письме к своему воспитателю Лагарпу пишет, что он, если придёт черёд царствовать, намерен дать стране свободу. В эту тайну были тогда посвящены лишь три человека: Н.Н. Новосельцев, князь А.А. Чарторижский и Павел Строганов. Любопытно, что к моменту воцарения Александра I все его молодые друзья служили вдали от Двора, находясь в негласной опале. Один лишь Строганов был в Петербурге; он, кстати, оказался самым радикальным среди них. В устах Чарторижского это звучало романтично - "самым пылким". Графиня П.А. Головина выражалась пространнее: "Граф Павел Александрович Строганов был одним из тех объевропеившихся русских аристократов, которые умели как-то связывать в своём уме теоретические принципы равенства и свободы со стремлением к политическому преобладанию высшего дворянства". Год 1805-й. Молодой, но уже достаточно умудрённый жизнью граф Павел Строганов сопровождает Александра в походе против Наполеона. Участвует в кровавом Аустерлицком сражении. Это побоище вызывает у него нескрываемую ненависть к Наполеону. И в течение всей последующей жизни он - и в качестве дипломата, и с оружием в руках - находится в рядах его непримиримых противников. Удивительное дело: имея чин тайного советника и будучи сенатором, наш граф поступает в армию обыкновенным волонтёром. Атаман Платов поручает ему командовать одним из казачьих полков, находящихся в авангарде. 21 мая 1807 года волонтёр получает боевое крещение - с целым полком переходит вплавь реку Алло и неожиданно в яростной, искромётной атаке обрушивает клинки своих конников на корпус маршала Даву. Французы смяты и вынуждены отступить. Оставляют на поле 300 убитых и раненых (500 пленных, в том числе и 47 офицеров). Награда - орден Св. Георгия 3 степени и производство в генерал-майоры. Война за войной - со шведами, с турками. Золотая шпага с надписью - "За храбрость". Генерал-адъютантский вензель на погоны. И опять война - снова с французами. В битве под Бородином его задача тяжелейшая - удержать натиск французов у деревни Утицы. После гибели генерал-лейтенанта Тучкова занимает его пост. Интервал между сражениями очень короток. Особенно памятно сражение под Красным - он помог Милорадовичу истребить корпус знаменитого маршала Нея. Короткий отпуск в Петербурге (точнее, лечение), и он, забирая сына Александра (юношу накануне 18-ти), - стремглав в армию. Прошло ровно четверть века с того момента, как вокруг него кружился вихрь французской революции, когда французы были его друзьями. Теперь вокруг снова французы, но уже - враги. Круг замкнулся. И в этом круге, ставшем петлёй, - личная трагедия. 23 февраля 1814 года Павел Строганов получает страшное известие - погиб его единственный сын. С прахом сына Павел Строганов уезжает в Петербург. Слишком тяжела личная утрата. Он заболевает чахоткой. Едет за границу для лечения. По дороге Павлу Строганову становится хуже, в июне 1817 года он завершает земной круг. Ему было всего 45 лет. Старшая дочь Строганова Наталья вышла замуж за дальнего родственника - барона Сергея Григорьевича Строганова, которому принесла в приданое и майорат, и свой графский титул. Ветви рода, давно разошедшиеся, вновь сомкнулись. Автор эссе: Сергей Охлябинин
Маркиз де Сад. Часть 3. читать дальше Почему его тогда арестовали? Он не совершил ни одного преступления, порвал, насколько это было возможно, с прошлым, вел размеренную жизнь, занимаясь – и не без успеха – в свои пятьдесят три года построением карьеры как на театральном, так и на политическом поприщах. Обвинительное заключение четкостью не отличается. Более того, его доводят до сведения заключенного ровно через три месяца после его ареста, день в день. Комитет по надзору секции Пик поначалу вменяет ему в вину написанное два года назад прошение о предоставлении ему и его сыну должности в конституционной гвардии короля. Его упрекают в аристократическом происхождении и ставят под сомнение искренность его чувств: арестованный «желая подчеркнуть свой патриотизм, хвалился тем, что при Старом порядке был узником Бастилии, хотя если бы он не принадлежал к аристократам, он бы наверняка получил иное наказание»; с этим утверждением нельзя не согласиться. Его обвиняют в подписании спорных петиций; в стремлении воспользоваться своим положением присяжного революционного трибунала и обелить одного из врагов нации «под надуманным предлогом отсутствия вещественных доказательств»; еще его обвиняют в том, что «в частных беседах он постоянно приводит примеры из истории Греции и Рима с целью доказать невозможность установления демократического республиканского правления». Последний пункт резюмирует все предыдущие: «и, наконец, если верить тому, что написано о нем в III томе «Английского шпиона» или в I томе «Списка так называемых бывших аристократов», человек этот во всех отношениях безнравственный, крайне подозрительный и недостойный проживания в обществе». Похоже, что маска патриота не пришлась впору одутловатому лицу маркиза и дала трещины. Вспоминая о мелькнувшей в вихре революционных бурь тени де Сада, Шарль Нодье в своих «Воспоминаниях об эпохе Революции и Империи» пишет, что «в разговоре его и манерах, во всем его облике, без сомнения, ощущались следы былого изящества и утонченности». В глазах простонародья из секции Пик подобные качества, совершенно очевидно, были неуместны. Эрудиция и острый ум, постоянная апелляция к авторитету древних не могли не вызывать раздражения у санкюлотов. И наконец, извлеченное из затхлых архивов прошлое по-прежнему источало запах серы: человек «безнравственный», «недостойный проживания в обществе»; подобные заключения были сделаны на основании «Английского шпиона», пасквиля пятнадцатилетней давности и обличительных речей из «Списка бывших». Вышеприведенные высказывания, основанные на сомнительных писаниях, вполне пришлись к месту, напомнив о прошлогоднем скандале, вызванном изданием романа «Жюстина, или Несчастья добродетели» - первой опубликованной книги Сада. (…) …Мишле… в своей «Истории Французской революции» писал: «Уходя с исторической сцены, общественные формации рождают чудовищ: Средние века породили знаменитого детоубийцу Жиля де Ре, Старый порядок – апостола преступления де Сада Сколь же ужасно положение зарождающейся Республики, которая в необьятном хаосе рухнувшего старого мира вдруг обнаруживает этих ужасных рептилий. Фундамент прошлого покоится на гадюках и скорпионах». (…) Итак, на повестке дня стояла добродетель. (…) Робеспьер обрушивался не только на порок и распущенность нравов; по его мнению, источником этой порчи являлся присущий аристократам атеизм, достойный, на его взгляд, всяческого порицания. Конечно, эти два человека не имели ничего общего, тем не менее они должны были знать друг друга, так как принадлежали к одной и той же секции, заседавшей на площади Вандом. Какое же отвращение должен был внушать сластолюбивый и тучный богохульник-маркиз этому добродетельному аскету, никогда не улыбавшемуся и поднимавшемуся к вершине власти, словно солдат, повинующийся приказу! Некоторые речи, произнесенные в то время Неподкупным защитником народа кажутся адресованными непосредственно Саду, который уже с ранней юности ненавидел Бога, священников, и все, связанное с религией. Быть может, причина кроется в том, что его набожная мать уделяла ему гораздо меньше внимания, нежели своему возлюбленному Христу? Когда она удалилась в монастырь кармелиток, Саду было девятнадцать лет; во всех его сочинениях ненависть к церкви может сравниться только с ненавистью к матери. Несколькими месяцами раньше Сад обеими руками аплодировал начатой Республикой дехристианизации Франции. (,,,) Увлекшись комедией революции, Сад в своей «Петиции», зачитанной им перед трибунами Конвента 15 ноября 1793 г., скорее всего, зашел слишком далеко, иначе отчего спустя меньше месяца был подписан приказ о его аресте? Значит, он ошибся, допустил оплошность, громогласно заявив о своих взглядах, и открыто радуясь, что Бог, наконец-то умер, и философия возобладала над заблуждением? Просчитался, обрушившись на «никчемные игрушки бессмысленной религии», эти «священные безделушки, которые суеверие нагло всучивает легковерным слабакам»? Мишле уверен, что Сад оказался слишком на виду. Изначально слово «лицемер» обозначало актера. На мой взгляд, Сад был дрянным актером: выходя на авансцену, он не мог довести спектакль до конца, потому что начинал принимать игру всерьез, а увлекшись, нес отсебятину: религия же всегда была главным объектом его нападок. Можно так же задаться вопросом, не вышел ли Сад незаметно для себя за рамки своей роли только потому, что его охватило неосознанное стремление оказаться водворенным на свое привычное место, то есть в оковы, в тюрьму? Так поступает ребенок, совершивший шалость для того, чтобы его наказали. Снова слово Мишле: "К концу 1793 г. Коммуна попыталась обосновать новый культ необходимостью морального очищения и объявила войну жрицам продажной любви, либертенам, непристойным книгам и прочей нечисти подобного рода, во множестве обретавшейся в Париже; вот тут-то и вспомнили об этом лицемере; его объявили подозрительным и арестовали".
Отрывки из книги : С. Брамли. Сад. Террор в будуаре. - М, 2003, стр. 17-22
Маркиз де Сад и Революция. Часть 1.читать дальше "Вы утверждаете, что мой образ мыслей не может быть одобрен. Но мне-то что до этого? Тот, кто намеревается мыслить так, как хотят от него другие, поистине сумасшедший. Мой образ мыслей - это плод моих размышлений, он порожден моим образом жизни, моей природой. И я не в состоянии его изменить; если бы я это сделал, это был бы уже не я. Сей образ мыслей, столь вас во мне возмущающий, является единственным моим утешением; он облегчает мои страдания в тюрьме, доставляет мне все радости существования, и я дорожу им больше, чем собственной жизнью. Не мой образ мыслей делает меня несчастным, а образ мыслей других людей". Маркиз де Сад (Письмо к мадам де Сад)
Пролог
Это был знатный сеньор, который лучшие годы своей жизни провел в тюрьме. Когда его первый раз отправили в темницу за жестокое обращение с проституткой и "святотатство", ему было двадцать три года. Общество смотрело на него как на дикаря; его посадили на сворку и приставили к нему полицейских, словом, согласно его собственному выражению, старались превратить в "животное из зверинца". Он познакомился с тюрьмами Людовика XV и Людовика XVI, с тюрьмами Революции и Империи. Дважды он совершал побег, и каждый раз его вновь сажали; потом он больше не предпринимал попыток бежать - то ли случай не подворачивался, то ли усталость одолела. В целом он просидел за решеткой более четверти века. Запирая его в клетку, судьи хотели помешать ему приносить вред, иначе говоря, проявлять неукротимую сторону своей натуры. В тридцать два года он был заочно приговорен к смерти, и его чучело публично сожгли. Судебные процедуры и тюремные застенки должны были приручить его, образумить или хотя бы внушить некоторую осмотрительность. Муж, отец троих детей, он охотно рассуждал о своем стремлении исправиться, однако стоило ему оказаться на свободе, как он тут же предавался разгулу страстей. В ответ на очередные скандалы семья его жены добилась королевского указа о тюремном заточении на неограниченный срок. Когда его лишили свободы, а его сексуальная мощь - в основном по причине возраста - пошла на убыль, он взял реванш в сфере духа, и пером своим нагромоздил такое количество преступлений, что оно затмило все совершенные им проступки. Сначала его осудили за неистовый разврат; потом его осудили за его сочинения. Он был подобен вулкану: так или иначе, но силы, бурливние в нем, во что бы то ни стало должны были разрушить сдерживавшую их оболочку и фонтаном взмыть к небу, запятнав его своими брызгами. "Неукротимое создание..." - так охарактеризовал его комендант Бастилии де Лонэ в докладной записек, составленной в июле месяце 1789 г. (...) Импульсы, толкавшие его преступать законы, были столь мощны, что, несмотря на все страдания, побуждали его жить, ибо происходили они именно от чрезмерного жизнелюбия. Они властвовали над ним даже в несчастьях, и всегда находили для себя отдушину. Я вспоминаю те растения, что среди камней пробиваются к свету: маркиз де Сад был из их породы, он умудрялся процветать в любой дыре. В конце жизни, когда возраст его перевалил за семьдесят, а сам он был заключен в шарантонскую лечебницу, он, похоже, почти сумел перебороть свою судьбу. Запертый вместе с душевнобольными - хотя полагают, что он сам таковым все же не был, - он пользовался режимом наибольшего багоприятствования: ставил спектакли, принимал свою постоянную любовницу и развлекался с девицей, едва вышедшей из детского возраста. (...) Тюрьмы гнусные, страшные, отвратительные, унизительные, доводящие до отчаяния, тюрьмы, которые он никогда не покидает надолго, и которые, не сумев перемолоть его своими жерновами, погружают его, изнемогающего, в "дурман старости", в результате чего он приобретает "землистый цвет лица", ибо с середины жизни и до самой смерти большую часть времени он проводит именно в тюрьме. Однако была одна тюрьма, одна единственная, на которую он не жаловался, где он не страдал, лишившись свободы, где он даже неплохо развлекался и не преставал писать, хотя шедевры его на первый взгляд и кажутся ядовитыми плодами ужаса тюремных застенков. Речь идет о Пикпюсе, заведении, именуемом "домом исцеления и заключения"; постояльцем его маркиз стал в 1794 г. В письме к своему нотариусу, некоему Гофриди, которому он отвел неблаговидную роль своего доверенного лица, Сад пишет о Пикпюсе как о "земном рае": "Прекрасный дом, великолепный сад, избранное общество, любезные дамы..." Однако в то время, когда он содержался в Пикпюсе, во Франции свирепствовал кровавый Террор.
Маркиз де Сад. Часть 2.читать дальше 13 марта 1790 г. Учредительное собрание проголосовало за декрет, отменяющий действие королевских приказов о заточении в тюрьму без суда и следствия; спустя две недели Сад вышел на свободу. Он покинул Шарантон в мрачный дождливый день, без денег, в одной ратиновой куртке, «не имея даже приличных штанов»; на свободе он сразу же узнал, что супруга его, верно служившая ему все последние годы, не желает больше его видеть. Мадам де Сад, урожденная Монтрей, не только выставила супруга за дверь, но и потребовала скорейшего оформления развода; сама же она удалилась в монастырь Сент-Ор, где намеревалась начать спокойную размеренную жизнь, так как полагала, что полностью выполнила все свои обязательства. Представьте себе мужчину пятидесяти лет, с которым его собственные дети предпочитают не знаться, не имеющего никаких связей (многие дворяне уже отправились в изгнание) и в буквальном смысле выброшенного на мостовую, прямо в самый центр взметнувшегося революционного моря. Трудно узнать в нем элегантного маркиза, являвшегося в бордель в сером жемчужном фраке, с тросточкой в руке и шпагой на боку. (…) Но несмотря на возраст, тучность, расстроенное здоровье, он по-прежнему выглядит аристократом, полагает своей обязанностью быть очаровательным. Не знаю, правильное ли я выбрал определение, но Сад, без сомнения, имеет и еще будет иметь успех, причем у обоих полов. Развод еще не оформлен, а он уже с головой окунулся в очередной любовный роман и начинает жить «одним хозяйством» с хорошенькой женщиной на двадцать лет моложе его. Мадемуазель Флора, бывшая актриса варьете, дает в своих «Мемуарах» подробный портрет Сада. «Маленькие, но блестящие глаза, - пишет она, - были скрыты под выдающимися надбровными дугами, украшенными густыми бровями; когда он щурился, белки не были видны вовсе, и глаза становились похожими на глаза кошки…» У толстого маркиза не только глаза были кошачьими – у него было девять жизней, мастерское умение скрывать под бархатной лапкой когти хищника, талант танцевать на крышах и, упав, всегда (почти) приземляться на ноги. Он получает развод на совершенно невыгодных для себя условиях: его обязуют возместить бывшей супруге ее приданое (он женился из соображений выгоды); лакей обворовывает его, галопирующая инфляция превращает в ничто платежи арендаторов, а на часть платежей и вовсе накладывается арест, его замок Лакост подвергается разграблению его же крестьянами, а сам он, как представитель старинного дворянского рода, состоящего в родстве (через мать) с принцами Конде, родственниками короля, заносится революционным правительством в списки «подозрительных». Однако Сад выгибает спину, ощеривается, избегает столкновения с прокурорами Фонаря и проскальзывает между препятствиями, возведенными на его пути жизнью и Историей. Сумев снискать расположение революционеров, он обустраивается в особняке своей любовницы. Годы, проведенные в Бастилии, окружают его неким ореолом славы: он именует себя жертвой деспотизма и даже мучеником свободы. Он начинает носить буржуазное платье и отказывается от дворянской частицы «де». Он проявляет необычайную активность и регулярно является на собрания секции Пик, членом которой состоит Робеспьер. За его красивый почерк неграмотные санкюлоты делают его секретарем секции, а вскоре избирают ее председателем: «Меня повысили в звании!» Интересно, носит ли он священный для каждого санкюлота красный колпак? Он пишет петиции в Конвент, составляет речи, вносит предложения, инспектирует больницы, устанавливает отношения, становится присяжным революционного трибунала… Бывший маркиз прекрасно приспосабливается к ситуации; пока мир вокруг него рушится, он неплохо обустраивается в новых условиях, словно никогда и не знал иной жизни. Чем он занимается в те немногие часы, которые Республика отводит ему на отдых? Он ходит по театрам – во-первых, потому, что любит театр и актрис, а во-вторых, потому что ему хочется увидеть поставленными на сцене свои собственные многочисленные пьесы. В основном пьесы его встречают отказ; тем не менее, две из них все же принимаются к постановке, одна из которых, «Граф Окстьерн» даже удостаивается краткой хвалебной заметке в «Мониторе». (…) И все же 8 декабря 1793 г. подписан приказ об аресте гражданина Сада (или Десада), «родившегося в Париже, литератора, проживающего на улице Ферм-де-Матюрен, в доме под номером 87».
Отрывки из книги : С. Брамли. Сад. Террор в будуаре. - М, 2003, стр. стр. 5-10, 13-16
Наполеон Бонапарт. Клиссон и Евгения Издательство: Гелеос, 2008 г. Твердый переплет, 256 стр. ISBN 978-5-8189-1550-0 Формат: 84x108/32 Впервые на русском языке! Роман, написанный Наполеоном накануне его стремительного взлета к вершинам власти. читать дальшеРоман, который можно с полной уверенностью назвать автобиографическим. Настоящее издание содержит многочисленные комментарии исследователей, историко-биографические приложения, многочисленные иллюстрации, а также французский оригинал.
"Евгения никогда не смотрела на мужчин прямо… Если ей протягивали руку, она в ответ робко подавала свою, но старалась отнять ее как можно скорее, как будто не хотела никому показывать свою изящную кисть, белизна которой была ослепительна, что подчеркивали проступавшие на ней нежные голубые прожилки… Воспоминание о Евгении смущало его; он чувствовал, что она взяла над его сердцем непонятную власть".
URL записи Не поняла я, почему Евгения, а не Эжени, но там видно будет...
Барон Франсуа-Рене де Шатобриан ( 4 сентября 1768 Сен-Мало, Бретань - 4 июля 1848, Париж) — французский писатель, историк и политический деятель, один из основателей романтизма во французской литературе.
Франсуа-Рене де Шатобриан принадлежал к древнему, но обедневшему и постепенно угасавшему бретонскому роду, история которого восходила к эпохе крестовых походов. Коммерческие успехи отца Франсуа-Рене позволили в 1771 приобрести средневековый замок Комбург, где мальчик провел свое детство, красочно описав царившую там мрачную атмосферу в "Замогильных записках". читать дальшеФрансуа-Рене получил классическое образование в Дол де Бретань, учился в иезуитском коллеже в Рене и Динане математике, и даже собирался стать священником, но в конце концов выбрал военную карьеру, получив в 1785 патент младшего лейтенанта Наваррского полка, а через 2 года звание капитана. К этому времени Франсуа-Рене де Шатобриан уже был сыт военной жизнью по горло и в 1788 перебрался в Париж. Благодаря старшему брату Шатобриан вошел в литературный круг, где тогда царили Андре Шенье, Жан де ла Арп, Луи де Фонтану. В 1789, в год взятия Бастилия, в "Альманахе муз" появились первые стихотворения Шатобриана, но развернувшаяся на его глазах Великая Французская революция сорвала все дальнейшие литературные планы. Шатобриан, даже будучи католиком и роялистом, поначалу сочувствовал идеям революции, ибо ненавидел тиранию и деспотизм. Но разгул насилия в Париже ужаснул его настолько, что в 1791 он отправился в путешествие по северной Америке, надеясь найти там подлинную свободу и насладиться простотой и дикостью коренных племен. В течение нескольких месяцев Шатобриан странствовал как охотник вокруг Великих озер и по Миссисипи. В январе 1792 Шатобриан вернулся во Францию, чтобы присоединиться к армии роялистов у Кобленца. В 1792 при осаде Тионвиля он был тяжело ранен и еле живой добрался до Джерси. В 1793 Шатобриан перебрался в Лондон, где жил довольно бедно, перебиваясь уроками французского языка и переводами. Живя в Англии, он познакомился с английской литературой, в частности с "Потерянным раем" Мильтона, произведением, оказавшем большое влияние на его литературное творчество. Изгнание подвигло Шатобриана к размышлениям о причинах революции и с позиции историка и философа он исследовал древние революции, сравнив их с кризисом во Франции: "Исторический опыт о революциях древних и новых в связи с французской революцией" (1797).
Воспользовавшись амнистией, объявленной во Франции при Консулате, Шатобриан вернулся в Париж в мае 1800. Смерть матери и влияние идей Луи де Фонтане вернули Шатобриана в лоно католической церкви. В 1802 он опубликовал книгу "Гений христианства" , где, полагая, что французское общество погружается во мрак, защищал христанство, аппелируя не к Разуму, а к сердцу и воображению. Эта книга снискала ему славу и благослонность императора Наполеона, желавшего в это время упрочить положение католической церкви во Франции. Наполеон назначил Шатобриана секретарем папского легата и отправил его вместе с кардиналом Фешом с миссией в Рим. Одно время Шатобриан управлял областью Вале, но в 1804 снял с себя полномочия в знак протеста против казни по приказу Наполеона герцога Энгиенского. С этого времени Шатобриан жил своими литературными трудами. Собирая материалы для огромного эпического произведения "Мученики", посвященного преследованиям христиан во времена римского императора Диоклетиана, он в 1806 отправился в путешествие по Греции, Малой Азии, Палестине, Египту и Испании. Вернувшись во Францию, Шатобриан выступил с резкой критикой Наполеона, сравнив императора с Нероном и предсказав появление нового Тацита. За этот выпад император запретил писателю появляться в Париже. Шатобриан вместе со своей женой поселился в поместье под названием "Долина волков" недалеко от Парижа, где дописал свой роман "Мученики" и начал работу над своими воспоминаниями ("Замогильные записки"). В 1811 он был избран во Французскую академию, где, однако, он смог появляться только после реставрации Бурбонов в 1814 г. 30 марта 1814 незадолго до капитуляции императорских войск Шатобриан издал памфлет "О Бонапарте и Бурбонах", сочинение, разошедшееся в тысячах копий и стоившее, по словам Людовика XVIII, целой армии. После реставрации монархии, Шатобриан сопровождал короля в изгнание в Гент во время Ста дней, а затем, после окончательного падения Наполеона, вернулся вместе с королем в Париж, стал пэром Франции, министром без портфеля, и вошел в Кабинет Его Величества. Шатобриан был послом в Пруссии (1821) и Англии (1822), и даже достиг поста министра иностранных дел (28 декабря 1822 — 4 августа 1824 С 1824 Шатобриан фактически встал в оппозицию политическому режиму Людовика XVIII, выступая с защитой свободы печати и борьбы греков за независимость. После смерти короля и восшествия на престол Карла X Шатобриан снова вернулся в политику и был отправлен послом Франции в Ватикан (1827), но в ноябре 1829 ушел в оставку в связи с назначением Полиньяка премьер-министром. В 1830 после Июльской революции Шатобриан отказался поддержать правительство Луи-Филиппа, что поставило крест на его политической карьере.
Удалившись от активной политической жизни, но оставаясь критиком режима правления Орлеанской династии, Шатобриан вел уединенную жизнь, посвятив все свое время завершению мемуаров ("Замогильные записки"), и "Исторических этюдов". Изредка он навещал Жюльетту Рекамье в Аббатстве Буа. Шатобриан умер в Париже во время Революции 1848 и был похоронен около Сен-Мало на острове Гран-Бе.
Творчество
Центральным романом в творчестве Шатобриана является «Гений христианства». «Атала» и «Рене», по замыслу автора, являлись иллюстрациями к нему. "Гений христианства" является квинтэссенцией его творчества, поскольку в позднейших работах он либо развивает, либо комментирует намеченные здесь сюжеты. Основная мысль трактата состоит в том, что из всех религий христианство – самая поэтическая и человечная, более других благоприятствующая свободам, искусству и литературе. Трудно переоценить значение этой книги для романтического движения: целое поколение писателей обрело в "Гении христианства" неисчерпаемый источник литературных идей и вдохновения.
«Атала» - это роман о «любви двух влюбленных, шествующих по пустынным местам и беседующих друг с другом». В романе используются новые способы выразительности - чувства героев автор передает через описания природы - то равнодушно величавой, то грозной и смертоносной. Параллельно в этом романе автор полемизирует с теорией «естественного человека» Руссо: герои Шатобриана, дикари Северной Америки, «в природе» свирепы и жестоки и превращаются в мирных поселян, только столкнувшись с христианской цивилизаций.
В «Рене, или Следствия страстей» (1802) впервые во французской литературе выведен образ героя-страдальца, французского Вертера. «Юноша, полный страстей, сидящий у кратера вулкана и оплакивающий смертных, жилища которых он едва различает, … эта картина дает вам изображение его характера и его жизни; точно как в течение моей жизни я имел перед глазами создание необъятное и вместе не ощутимое, а рядом с собой зияющую пропасть...» Эта повесть, призванная иллюстрировать «смутность страстей», в течение полувека служила моделью для меланхолических героев, которые терзаются недугом, названным впоследствии «болезнью века».
Для современного читателя наибольший интерес у Шатобриана представляют его «Замогильные записки», созданные в 1814–1841, но опубликованные вскоре после его смерти. При всей своей неровности и сомнительной достоверности мемуары Шатобриана дают живую картину романтической эпохи.
Влияние Шатобриана на французскую литературу огромно; оно с равной силой охватывает содержание и форму, определяя дальнейшее литературное движение в разнообразнейших его проявлениях. Романтизм почти во всех своих элементах — от разочарованного героя до любви к природе, от исторических картин до яркости языка — коренится в нём; Альфред де Виньи и Виктор Гюго подготовлены им.
"(Первая примета страсти к власти — охотное подчинение ей. Чтение самой идеи власти, ранга. Властолюбцы не бывают революционерами, как революционеры, в большинстве, не бывают властолюбцами. Марат, Сен-Жюст, по горло в крови, от корысти чисты. Пусть личные страсти, дело их — надличное. Только в чистоте мечты та устрашающая сила, обрекающая им сердца толп и ум единиц. «Во имя мое», несмотря на все чудовищное превышение прав, не скажет Марат, как «во имя твое», несмотря на всю жертвенность служения идее власти, не скажет Бонапарт. Сражающая сила «во имя твое». У молодого Бонапарта отвращение к революции. Глядя с высоты какого-то этажа на казнь Людовика XVI, он не из мягкосердечия восклицает: «Et dire qu’il ne faudrait que deux compagnies pour balayer toute cette canaille-lá» [«Подумать только, что понадобилось бы всего два батальона, чтобы вымести всю эту нечисть» (фр.).]. [NB. Отвращение к революции в нем, в этот миг, равно только отвращению к королю, так потерявшему голову (примеч. М. Цветаевой).] Орудие властолюбца — правильная война. Революция лишь как крайнее и не этически-отвратительное средство. Посему, властолюбцы менее страшны государству, нежели мечтатели. Только суметь использовать. В крайнем же случае — властолюбия нечеловеческого, бонапартовского — новая власть. Идея государственности в руках властолюбца — в хороших руках. " Марина Цветаева Герой труда (Записи о Валерии Брюсове)
Граждане поклонники Сен-Жюста (которых, насколько могу судить, очень много в этом сообществе )! Нет ли у вас какой-либо информации о таком персонаже, как Добиньи? Что о нем известно помимо дат жизни и того факта, что Сен-Жюст писал ему весьма глючное темпераментное письмо?
I will have no man in my boat who is not afraid of a whale.
Английский живописец, мастер пейзажа, график.
читать дальшеРодился в Арнольде, недалеко от Ноттингема. Отец обучал его акварельной живописи; уже в одиннадцатилетнем возрасте он выставлял свои работы в Ливерпульской академии. С 1817 г. жил во Франции и учился у Л. Франсиа в Кале. Академическое художественное образование получил в Париже, в Академии художеств и Школе изящных искусств, где его учителем был А. Гро. С Делакруа его связывала крепкая дружба. Совместная работа с этим художником привела к появлению в творчестве Бонингтона восточных и средневековых европейских мотивов. Бонингтон много путешествовал по Франции, посетил Нидерланды. В Италии в 1824 г. он познакомился с творчеством выдающихся представителей романтического направления, сблизился с Констеблом. В этот период в его картинах заметно влияние Тёрнера. Творчество Бонингтона было очень популярно у современников, особенно во Франции. Его считали представителем английской манеры, в которой сливаются воедино черты и принципы французского и английского романтизма и которая отличается игривостью, легкостью, жизнерадостностью штриха. Бонингтон работал над пейзажами и историческими картинами. Вольная, свободная манера написания пейзажей, свойственная художнику, отличается удивительно прозрачным сочетанием, взаимопроникновением воздуха и пространства, чему способствует своеобразная цветовая гамма. Для картин Бонингтона характерна поразительная непосредственность передачи впечатлений, почти физическое восприятие пульсирующей атмосферы и удивительная по своей чистоте цветовая гамма. Необыкновенным лиризмом отличаются картины, запечатлевшие нормандское побережье. Творчество Бонингтона оказало огромное влияние на развитие пейзажного жанра в девятнадцатом веке, на творчество художников барбизонской школы. Но сам живописец, который в будущем мог бы соперничать с Тёрнером и Констеблом, скончался от туберкулеза, не дожив месяца до двадцати шести лет.
Делакруа в письме к Теофилю Торе: "When I met him for the first time, I too was very young and was making studies in the Louvre: this was around 1816 or 1817...Already in this genre (watercolor), which was an English novelty at that time, he had an astonishing ability...To my mind, one can find in other modern artists qualities of strength and of precision in rendering that are superior to those in Bonington's pictures, but no one in this modern school, and perhaps even before, has possessed that lightness of touch which, especially in watercolors, makes his works a type of diamond which flatters and ravishes the eye, independently of any subject and any imitation. His name was Richard Parkes Bonington. We all loved him. I would sometimes tell him: "You are a king of your domain and Raphael could not do what you do. Don't worry about other artists' qualities, nor the proportions of their pictures, since yours are masterworks."
Маргерит Юрсенар В 1792 году хозяином Маршьенна был сорокалетний Пьер-Луи-Александр, женатый на Анн-Мари де Филиппар, которая была моложе его лет на десять и к тому времени уже родила ему пятерых детей. Армия Дюмурье, возбужденная победой при Вальми, перешла границу. Занимавший стратегическое положение замок был незамедлительно захвачен. Именно отсюда комиссар Северной армии Сен-Жюст посылал большинство своих донесений и писем Робеспьеру. (…) Как многие французы и француженки моего поколения, в юности я поклонялась Сен-Жюсту. Немало часов провела я в музее Карнавале, рассматривая портрет этого карающего ангела кисти неизвестного художника, который придал модели несколько томное очарование, свойственное моделям Грёза. Красота этого лица, обрамленного волнистыми кудрями, женственная шея, словно бы из целомудрия окутанная полотном пышного галстука, несомненно играла некоторую роль в моем восхищении суровым другом Робеспьера. С тех пор я переменилась: восторг уступил место трагической жалости к человеку, который, судя по всему, разрушился прежде чем состоялся.читать дальше В 18 лет Сен-Жюст совершает классические проделки молодого провинциала, вырвавшегося на волю, в Париж, потом по требованию встревоженной матери попадает под крылышко французской конгрегации Пети Пикпюс, пишет там "Органта" - самое бесцветное эротическое произведение своего времени, неуклюжий сколок со всех запретных книг, тайком прочитанных в колеже. В двадцать два года он с замиранием сердца следит из своего захолустного Блеранкура за первыми шагами Революции; в двадцать четыре он в интеллектуальном смысле слова становится инфернальным супругом Неподкупного, тем, кто советует, подталкивает, призывает и поддерживает, молния рядом с облаком дыма - Максимильяном Аррасским. Сухие благовидные аргументы Сен-Жюста помогают скатиться голове Людовика XVI; он отправляет в корзину головы жирондистов, сторонников Дантона и Эбера; он убирает Камилла Демулена, парижского сорванца, бывшего когда-то его другом и во многих отношениях его антипода. Ему, комиссару Рейнской и Северной армий, поручено устранять подозрительных и недостаточно рьяных, и он разит хладнокровно и беспощадно, точно попадая в цель, так же, как и говорит. В двадцать шесть лет, элегантный, несмотря на тридцатишестичасовую агонию, безупречный в своем хорошо скроенном фраке и светло-серых брюках (только зловещий предвестник - исчезли длинные ниспадающие кудри и серьги да открыта красивая шея, с которой сорван неизменный белый галстук), он стоически ждет очереди к эшафоту между своим коллегой, паралитиком Кутоном, и своим божественным Робеспьером, у которого раздроблена челюсть. (…) Всякий человек, умерший ранней смертью, как маской скрыт от глаз истории своей молодостью. Никому не дано узнать, мог ли Сен-Жюст из подростка, отравленного идеологией насилия и риторикой Конвента, превратиться в государственного мужа; ведь и в маленьком корсиканском капитане, который 13 вандемьера стрелял в толпу со ступенек церкви Св. Роха, не так легко угадать будущего консула и автора Кодекса, участника Тильзита и изгнанника Св. Елены. Но Бонапарт в этом возрасте, несмотря на некоторые неизбежные компромиссы, политически еще почти девственен; перед ним будущность во всем ее размахе. Сен-Жюст, наоборот, умирает уже испепеленным. Это вовсе не означает, что за ним нельзя признать никакого величия. С точки зрения мифа, более глубокой, чем точка зрения истории, величие Сен-Жюста состоит в том, что в нем воплотилась карающая Немезида, которая в конце концов истребляет и тот человеческий образ, который приняла, чтобы вершить казни. Высшая добродетель Сен-Жюста, мужество – не самая редкая и не самая высокая человеческая добродетель, но без нее все прочие раскисают или рассыпаются прахом. Смелость игрока особенно ярко проявилась в нем той душной летней ночью, когда в Комитете общественного спасения он без устали правил на глазах у своих коллег обвинительную речь против них, похваляясь этим, и никто не решился заколоть его кинжалом или размозжить ему голову стулом. Бесстрашие, с которым он, комиссар, подставлял себя под австрийские пули, пригодилось ему во время паники сторонников Робеспьера, загнанных в Ратушу; мелодраматическая гравюра, на которой Сен-Жюст поддерживает раненого Робеспьера, возможно, соответствует действительности. В конце концов, взаимная мужская привязанность всегда выглядит особенно благородно, даже если речь идет о союзе двух дополняющих друг друга фанатизмов; нельзя не восхищаться, глядя, как этот блестящий юноша, высокомерный до дерзости, соглашается занять и сохраняет, и при том, похоже, добровольно, второе место рядом с педантичным, нерешительным и упрямым Максимильяном, окруженным, однако, почтением, которое всегда внушают непоколебимые убеждения. «Вас, как Бога, я знаю только по чудесам», - написал Сен-Жюст Максимильяну в начале их дружбы. Во время краткого, но бесконечного промежутка, который отделяет их арест от смерти, Сен-Жюст молчал – несомненно, ему больше нечего было сказать. Судил ли он с высоты своего молчания маленькую группу окружавших его людей, характерную в своей пестроте для всякой диктатуры? Гнусный Симон, бывший сапожник и бывший тюремщик; честный Леба, коллега Сен-Жюста по Рейнской армии, нашедший спасение в самоубийстве; пьяница Анрио, отчасти повинный в конечном поражении – то ли от вина, то ли от ран он погружен в полусознательное состояние; Кутон, калека, еще сильнее покалеченный солдатами(…); Огюстен Робеспьер, тоже умирающий, который вырвал у Сен-Жюста пальму первенства в преданности Максимильяну, добровольно согласившись, чтобы его взяли под стражу вместе с братом; и еще пятнадцать других, безвестных соратников, которые погибнут вслед за лицами на первых ролях. «Вас, как Бога, я знаю только по чудесам…» Усомнился ли Сен-Жюст в Максимильяне, впервые поняв, что его идол повержен? Или остался до конца апостолом Иоанном этого туманного Мессии и страдал, видя, как тот лежит скрючившись на столе того самого Комитета общественного спасения, откуда они правили Францией, и неловко собирая листки бумаги, засовывает их в рот, чтобы извлечь сгустки крови и выбитые зубы? Сожалел ли он о мире, радостей которого не познал, и где честолюбие и личные цели, может быть, однажды восстановили бы его против сухого и неподкупного друга? Когда-то Сен-Жюст написал, что смерть - единственное прибежище подлинного республиканца; выспренность этих слов не должна заслонить от нас глубину чувства, которое их продиктовало. Сен-Жюст предпочитал кровавые решения судьбы, не делая для себя исключения, и это пристрастие роднит его не столько с Робеспьером, сколько с Садом. Мы представляем его себе среди несчастной кучки сторонников, утвердившегося и замуровавшегося в том презрении к людям, которое просвечивает в нем сквозь революционную декламацию; он холодно оберегает свое мужество и отвергает одну за другой всякую мысль, всякое чувство, которые могли бы помешать ему держаться до конца. В возрасте, когда все мы романтики, я, право же, была не прочь вообразить нежное чувство, которое могло бы возникнуть между красавцем Сен-Жюстом и моей прабабкой Анн-Мари. Но крупица хорошего вкуса меня удержала. Не потому, что я на веру принимаю сегодня легенду о целомудрии Сен-Жюста, столь дорогую левым идеалистам всех времен: тому, кто был когда-то любителем наслаждений, не так-то легко от них отказаться; в своей бурной жизни молодой проконсул мог по временам искать возможность расслабиться, отдаваясь плотским утехам, как отдавался верховой езде. Но даже если у Анн-Мари были достаточно красивые для провинциалки глаза, едва ли эта жена одного из «бывших» в австрийских Нидерландах внушила бы Сен-Жюсту сладострастное волнение, которое развратникам той эпохи обычно внушали молодые матери, окруженные детьми. С другой стороны, и моей прабабке наверняка казалось, что этот щеголь, опоясанный трехцветным шарфом, забрызган кровью, как и впрямь случилось, когда его в повозке везли на казнь, и гнусные шутники, явившиеся к мяснику с улицы Сент-Оноре, наполнили ведро кровью и окропили ею Робеспьера. Если у Анн-Мари и возникло когда-нибудь желание обмануть своего Пьера-Луи, это скорее произошло бы с белым мундиром. Но в Маршьене Сен-Жюст мне ближе, чем мои отдаленные пращуры. Мне нравится воображать, как со всем неистовством своей безграничной молодой энергии он скачет на лошади, реквизированной у гражданина Декартье. Так он скакал по Булонскому лесу утром 9 термидора, чтобы прийти в себя после бессонной ночи, а в кармане у него лежали сложенные листки речи, в которой он ставил на карту все, не думая, или, наоборот, думая, что, быть может, назавтра, разрубленный надвое, будет лежать на кладбище Эрранси. Блаженной памяти М, 1999 перевод Ю. Яхниной
французский поэт, историк и политический деятель. Родился 21 октября 1790 года в Маконе в обедневшей дворянской семье, придерживавшейся монархических убеждений, что, как и воспитание в Иезуитском коллеже, сделало его в начале жизни приверженцем Бурбонов и противником Наполеона. Он выбрал дипломатическую карьеру, которую успешно сочетал с литературной деятельностью. Первые же книги Ламартина ("Поэтические раздумья", 1820, "Новые поэтические раздумья", 1823) принесли ему славу зачинателя романтической лирики во Франции. Лирический сборник "Поэтические раздумья" имел огромный успех. Именно в этой книге впервые находят поэтическое выражение те настроения, что передавали в прозе Руссо, Ж. Бернарден де Сен-Пьер, Шатобриан, - смутная грусть, возвышенная любовь, острая тоска, религиозный восторг, слияние с природой. Более искусно, но менее непосредственно Ламартин развивал эти темы в "Смерти Сократа" (1823) и "Новых поэтических раздумьях" (1823). В 1830 году появились его "Поэтические и религиозные гармонии", проникнутые духом пантеизма. читать дальше Философско-эстетическая позиция Ламартина весьма четко сформулирована в поэме «Человек» (1820), где бунту противопоставлено христианское смирение, байронической поэзии — гимны богу-творцу. Эта концепция человека сказалась и в интимной лирике Ламартина. Она воссоздает внутренний мир личности, охваченной томлением, тоской, ощущением своей потерянности, одиночества, воспоминаниями о невозвратимой утрате любимой женщины. Поэт как бы отталкивается от жизни, готовый устремиться в миры иные. Соответственна этому настрою и художественная система, в которой решающую роль играют музыкальность, переливы красок, смена света и тени. Во многих стихотворениях сборника «Поэтические размышления» воссозданы картины природы, по это всегда также и «пейзаж души». Ранняя лирика Ламартина вписывается в программу поэтического новаторства, намеченного Шатобрианом еще в «Гении христианства», где говорится, что в отличие от древних современный поэт может передать «зыбкость страстей», т. е. брожение подавляемых страстей и одновременно поднимающейся в душе человека горечи. В «Поэтических размышлениях», безусловно, есть лирическая медитация на эту тему. Но поэту больше удавались стихотворения, которые открывали читателю начала 20-х годов XIX в. мир чувств, опыт души. Он создавал верные впечатления-картины, близкие скорее живописи, чем рисунку, исполненные трепета, движения, звуков. Необычайная музыкальность стиха Ламартина неотделима от этого новаторства. И хотя поэт в 1829 г. заявил, что опасается «романтизма на манер Гюго», объективно лучшими сторонами своего творчества он служил литературной реформе, сокрушившей авторитет эпигонов классицизма. Посвятивший многие годы дипломатической службе, Ламартин оставил ее после революции 1830 года. Его заочно избрали в палату депутатов. Своей "Историей жирондистов" (1847) Ламартин способствовал формированию общественных настроений, которые привели к Февральской революции 1848 года. Он ненадолго становится министром иностранных дел и главой Временного правительства. Переворот Луи Бонапарта положил конец политической карьере Ламартина. Писать же он не переставал никогда. Ему принадлежат поэмы "Жоселен" (1836) и "Падение ангела" (1838), автобиографические романы "Рафаэль" (1849) и "Грациелла" (1852), книги воспоминаний, труды по истории и литературе. С 1856 по 1869 г. Ламартин работает над «Общедоступным курсом литературы», разделы которого печатались ежемесячно и высылались по подписке. Для него, помимо критических статей и эссе, был написан один из его шедевров — поэма «Виноградник и дом» (1857). Был там и отзыв — весьма пренебрежительный — о русской литературе. Личная жизнь найдет отражение в общей грустной тональности его лирических стихотворений: это романтическая любовь к Жюли Шарль, спасенной им на озере Бурже и трагически погибшей в 1827 г.; женитьба на англичанке Мэри Энн Бирш, тяжелые переживания, связанные со смертью дочери и сына. Деятельность Ламартина как дипломата была отмечена в 1825 г. орденом Почетного легиона, а в 1829 г. он как поэт был избран в члены Французской академии. Умер Ламартин в Париже 28 февраля 1869 года.
В России стихи Ламартина переводили Тютчев, А. И. Полежаев, Фет, П. А. Козлов, Брюсов, Б. К. Лившиц.
"История жирондистов" (1847, русский перевод 1871-1872) была попыткой создания беллетризированной истории, высоко оцененной современниками (в Англии в этом жанре писал Карлейль). В русском переводе вышли только два тома – первый и четвертый (так что напрасно я искала в библиотеке остальные и сделала вывод, что их сьели мыши). Все симпатии Ламартина, разумеется, на стороне жирондистов. Но книга Ламартина, по моему мнению, сильно отличается в лучшую сторону от книги Карлейля. Там не встретишь таких «шедевров», как «зеленолицый Робеспьер» и «трусливый Сен-Жюст». В том, что касается Сен-Жюста, Ламартин является создателем образа «Ангела смерти», андрогинного инфернального существа, который получит дальнейшее развитие в труде о Революции Жюля Мишле. Ламартин: «Этот юноша, молчаливый как оракул, афористичный как аксиома, казалось, отрешился от всех человеческих, чувств и стал воплощением холодного рассудка и беспощадного порыва Революции. У него не было ни глаз, ни ушей, ни сердца для того, кто казался ему помехой в деле создания всемирной республики. Все, что преграждало ему путь к этой цели: короли, троны, кровные узы, женщины, дети, народы, – исчезало или должно было исчезнуть. Эта страсть обратила его сердце в камень.(…) Он возвышался над трибуной - неподвижный, холодный как идея; длинные светлые волосы двумя волнами ниспадали на плечи; на лице с почти женственными чертами отражалась спокойная убежденность.» Говоря о Робеспьере, Ламартин все же пытается понять его: «Он был самый убежденный человек во всей Революции; вот почему он долго был ее безвестным слугой, потом любимцем, потом тираном, потом жертвой».
Шедевром Ламартина является «Озеро». Это грустное раздумье о быстротечности счастья, о неумолимом беге времени и о вечной жизни природы, которая в душе своей может сохранить то, что уносит жестокое время. Все стихотворение построено как обращение к озеру, которое видело былое счастье лирического героя: его и любимую им женщину. Стихотворение создает ощущение присутствия возлюбленной, ибо сама природа хранит о ней память. Только Ламартин в своей поэзии сумел так слить жизнь души с природой, передать «вибрацию» чувств с помощью рассказа о неизменности и вместе с тем вечной обновляемости гор, леса, скал, самого озера. Природа живет у Ламартина и отвечает на его призыв: возвращает то, что унесло время.
ОЗЕРО
Итак, всему конец! К таинственному брегу Во мрак небытия несет меня волной, И воспротивиться на миг единый бегу Не в силах якорь мой.
Ах, озеро, взгляни: один лишь год печали Промчался — и теперь на самых тех местах, Где мы бродили с ней, сидели и мечтали, Сижу один в слезах!
Ты так же со скалой угрюмою шептало, И грызло грудь ее могучею волной, И ветром пену с волн встревоженных кидало На ножки дорогой.
О вечер счастия! где ты, когда я с нею Скользил по озеру, исполнен сладких дум, И услаждал мой слух гармонией своею Согласных весел шум?
Но вдруг раздался звук средь тишины священной, И эхо сладостно завторило словам, Притихло озеро — и голос незабвенный Понесся по волнам: «О время, не лети!
Куда, куда стремится Часов твоих побег? О дай, о дай ты нам подоле насладиться Днем счастья, днем утех! Беги для страждущих — довольно их воззвала
Судьба на жизни путь! — Лети и притупи их рока злое жало И счастливых забудь. Напрасно я прошу хоть миг один у рока:
Сатурн летит стрелой. Я говорю: о ночь, продлись! — и блеск востока Уж спорит с темнотой. Любовь, любовь! Восторгов неужели
Не подаришь ты нам — У нас нет пристани, и время нас без цели Мчит быстро по волнам». О время, неужель позволено судьбою,
Чтоб дни, когда любовь все радости свои Дает нам, пронеслись с такой же быстротою, Как горестные дни? Ах, если бы хоть след остался наслаждений!
Неужели всему конец и навсегда, И время воротить нам радостных мгновений Не хочет никогда? Пучины прошлого, ничтожество и вечность,
Какая цель у вас похищенным часам? Скажите, может ли хоть раз моя беспечность Поверить райским снам? Ах, озеро, скалы, леса и сумрак свода
Пещеры,— смерть от вас с весною мчится прочь! Не забывай хоть ты, прелестная природа, Блаженнейшую ночь! В час мертвой тишины, в час бурь освирепелых,
И в берегах твоих, играющих с волной, И в соснах сумрачных, и в скалах поседелых, Висящих над водой, И в тихом ветерке с прохладными крылами,
И в шуме берегов, вторящих берегам, И в ясной звездочке, сребристыми лучами Скользящей по струям. Чтоб свежий ветерок дыханьем ароматным
И даже шелестом таинственным тростник, Все б говорило здесь молчанием понятным: «Любовь, заплачь о них!»
Печатаю по собранию сочинений 1915 года, т. 12. Для Miss_N. В два года пережит был век. Рим Спартой сделался, и консул Бонапарт О царской начинал мечтать короне...читать дальше В то время в городке далеком-Безансоне Как семя, брошенное по ветру земле, Родилося дитя без голоса, без взгляда, Без краски на лице; оно так было слабо, Что дня, казалося, не проживет оно. На шейке, согнутой подобно тростнику, Беспомощно болталася головка, К могилке темной или к колыбельке И скоро все забыли про него... Одна лишь мать, все силы напрягая, Старалася спасти его от смерти. Ребенок этот - я. Когда-нибудь, быть может, Вам расскажу, - как много уделялось Любви, забот и нежности для жизни, Которую считали все погибшей; Поэтому я часто говорил, Что дважды был рожден я матерью своею. Но детство тихое недолго продолжалось, И буря вдруг развеяла его. Все годы юности погибли невозвратно Среди трудов, лишений и борьбы Пока я молод, но чело мое От вечных дум и тяжких испытаний Глубокими морщинами покрыто, И много старцев, может быть, найдется, Которым не пришлось за целый век Так много пережить и передумать, Как мне пришлось. Мысль в голове моей, Как пламя в горне , никогда не гаснет: Всегда кипит, волнуется, клокочет И жидкую, расплавленную медь В причудливые отливает формы. Все это потому, что слава, жизнь, любовь Во мне бушуют , как морские волны, И каждое движенье ветерка И каждый луч, заброшенный случайно, Мою кристальную волнуют душу, И Бог , которого ношу в своем я сердце, Вмоей душе сосредоточил все. К тому же жизнь меня не озлобила И хоть не знаю я - куда иду, Но знаю- кто я и зачем явился. Партийная гроза горячим ветром Не успокоила меня, но взволновала... Борьба души млей не загрязнила, Она осталась чистой, как лазурь. И вот теперь стою, как император, Во мраке храм воздвигнувший средь ночи, Любуюся делами рук своих; По праву троном я своим владею, Всю жизнь свою оставшись верен крови, Которая была пролита в жилы Моим отцом, испытанным солдатом, И матерью -вандеянкой свободной. Перевод Н.А. Федорова.
Гюго однажды сравнил писателя с книгой: «Любой пишущий пишет книгу; книга эта - он сам». Можно было бы добавить, что книга «Виктор Гюго» создавалась в соавторстве с историей, которая начала свой труд по воспитанию поэта с самых ранних его детских лет. В одном из автобиографических стихотворений он постарался точно соотнести дату своего рождения, 26 февраля 1802 года, с эпохой:
Ce siecle avait deux ans ! Rome remplacait Sparte, Deja Napoleon percait sous Bonaparte… *
Разумеется, и провозглашение в этом году Бонапарта пожизненным консулом, и многие другие события бурной поры стали фактом сознания будущего поэта гораздо позднее, но все они исподволь способствовали его формированию. Главным событием, с которого, собственно, эпоха и началась, была Великая французская буржуазная революция, отразившаяся в судьбах и сознании миллионов людей. Рано столкнулся с порожденными ею историческими реалиями и Виктор Гюго, начавший усваивать азы политического образования в жестоком семейном конфликте между отцом, наполеоновским генералом, и матерью, вандейкой-роялисткой. Родители расстались, и ребенка воспитывала мать. Отсюда монархические идеи, воодушевлявшие поэтические сочинения его юных лет.(…) Поэтическое призвание Виктора Гюго обнаружилось очень рано – не раз его отроческие стихи приносили ему награды, и уже в 1816 г. он счел себя вправе сделать в дневнике запись: «Хочу быть Шатобрианом, или никем». В 1822 г. он издал свой первый сборник стихотворений – «Оды». Во многом подражательные, они подчинялись нормативам классицистической поэтики. Поэт прославлял былых и здравствовавшего монархов, воспевал вандейский мятеж, оплакивал жертв революционного террора. (…) Гюго уже тогда отличало сознание причастности ко всему происходившему в мире. (…) Отстранению от чужих несчастий Гюго противопоставляет сострадание, благоразумному оппортунизму – отчаянное безумство молодости, идеалу безмятежного сибаритства – жертвенность и честолюбивые устремления. (…) довольно скоро - наиболее радикально в 1825-1827 гг. – как политическая, так и эстетическая ориентации Гюго претерпели очень существенные изменения: от монархизма к либерализму и от классицизма к романтизму. Романтизм, явившийся важным этапом в истории европейской художественной культуры, во Франции возник несколько позднее, чем в Германии и Англии. (…) Однако во Франции он имел специфически национальные, исторические предпосылки, генетически он был связан с Великой французской буржуазной революцией.
Из статьи В. Никитина «Поэтический мир Виктора Гюго в книге: Гюго В. Избранное: Сборник /Сост. В.А. Никитин. – М.: Радуга, 1986
* Имел два года век! Рим заменил Спарту, Уже Наполеон спешил на смену Бонапарту… (Н.Б.)
Очень жаль, что перевода стихотворения «Ce siecle avait deux ans» на русский язык я так и не нашла (неужели его не существует?) Хотела привести здесь именно его, поскольку оно интересно автобиографичностью на фоне исторических событий. Но, за неимением, придется удовлетвориться другими стихами, в основном лирическими. Я люблю стихи Гюго, он совершенно виртуозно владеет рифмой. Довольно удачные русские переводы тоже существуют.
читать дальше Quien no ama, no vive. Кто не любит, не живет.
О, будь вы молоды, стары, бедны, богаты, Но коль по вечерам, тревогою объяты, Не вслушивались вы в легчайший шум шагов, Коль белый силуэт, мелькнув в аллее спящей, Вам сердце не пронзал, как метеор слепящий Пронзает на лету угрюмой тьмы покров;
Коль вам пришлось узнать лишь по стихам влюбленных, Страданьем, радостью и страстью опаленных, Блаженство высшее, без меры и границ, — Незримо властвовать над чьим-то сердцем милым И видеть пред собой, подобные светилам, Любимые глаза в тени густых ресниц;
Коль не случалось вам под окнами устало Ждать окончания блистательного бала И выхода толпы разряженных гостей, Чтоб в свете фонаря увидеть на мгновенье Прелестного лица весеннее цветенье И голубой огонь единственных очей;
Коль не терзались вы ни ревностью, ни мукой, Узрев в чужих руках вам дорогую руку, Уста соперника — у розовой щеки; Коль не следили вы с угрюмым напряженьем За вальса медленным и чувственным круженьем, Срывающим с цветов душистых лепестки;
Коль не бродили вы среди холмов лесистых, Отдавшись вихрю чувств, божественных и чистых; Коль поздним вечером, в тот молчаливый час, Когда на небе звезд мерцает вереница, Вдвоем, под тенью лип, вы не сближали лица, Шепчась, хотя никто не мог услышать вас;
Коль дрожь руки в руке была вам незнакома; Коль, услыхав слова «люблю тебя», вы дома Не повторяли их потом все вновь и вновь; Коль жалости в себе не ощущали к тронам И к тем, кто жаждет их, кто тянется к коронам, Забыв о том, что есть великая любовь;
Коль по ночам, когда, одетый мглы убором, Молчит Париж с его готическим собором, С саксонской башнею, с громадами домов, Когда полет часов безудержен и волен, Когда, двенадцать раз срываясь с колоколен, Они влекут вослед рой несказанных снов;
Коль вам не довелось тогда, в тиши дремотной, Пока, вдали от вас, свежа и беззаботна, Она вкушает сон, — метаться, и стонать, И горько слезы лить, и звать ее часами В надежде, что она появится пред вами, И горький свой удел бессильно проклинать;
Коль взоры женщины, вам душу обновляя, Не открывали врат неведомого рая; Коль ради той, чьи дни спокойны и легки, Кто в ваших горестях лишь ищет развлечений, Не приняли бы вы и смерти и мучений, — Любви не знали вы, не знали вы тоски!
Ноябрь 1831
Плачь, добродетель, если я умру... Андре Шенье.
Друзья, скажу еще два слова и потом Без грусти навсегда закрою этот том. Похвалят ли его, или начнут глумиться? Не все ль равно ключу, куда струя помчится? И мне, глядящему в грядущие года, Не все ли мне равно, в какую даль, куда Дыханье осени умчит остатки лета — И сорванный листок, и вольный стих поэта?
Да, я пока еще в расцвете лет и сил. Хотя раздумья плуг уже избороздил Морщинами мой лоб, горячий и усталый, — Желаний я еще изведаю немало, Немало потружусь. В мой краткий срок земной Неполных тридцать раз встречался я с весной. Я временем своим рожден, и заблужденья В минувшие года туманили мне зренье. Теперь, когда совсем повязка спала с глаз, Свобода, родина, я верю только в вас!
Я угнетение глубоко ненавижу, Поэтому, когда я слышу или вижу, Что где-то на земле судьбу свою клянет Кровавым королем истерзанный народ; Что смертоносными турецкими ножами Убита Греция, покинутая нами; Что некогда живой, веселый Лиссабон На пытку страшную тираном обречен; Что над Ирландией распятой — ворон вьется; Что в лапах герцога, хрипя, Модена бьется; Что Дрезден борется с ничтожным королем; Что сызнова Мадрид объят глубоким сном; Что крепко заперта Германия в темницу; Что Вена скипетром, как палицей, грозится И жертвой падает венецианский лев, А все кругом молчат, от страха онемев; Что в дрему погружен Неаполь; что Альбани Катона заменил; что властвует в Милане Тупой, бессмысленный австрийский произвол; Что под ярмом бредет бельгийский лев, как вол; Что царский ставленник над мертвою Варшавой Творит жестокую, постыдную расправу И гробовой покров затаптывает в грязь, Над телом девственным кощунственно глумясь, — Тогда я грозно шлю проклятия владыкам, Погрязшим в грабежах, в крови, в разврате диком. Я знаю, что поэт — их судия святой, Что муза гневная могучею рукой Их может пригвоздить негодованьем к трону, В ошейник превратив позорную корону, Что огненным клеймом отметить может их На веки вечные поэта вольный стих. Да, муза посвятить себя должна народу. И забываю я любовь, семью, природу, И появляется, всесильна и грозна, У лиры медная, гремящая струна.
Ноябрь 1831
Придите, я хочу вас видеть, чаровница! Назвать вас ангелом и Дант не побоится. Вергилий — тот бы вас возвел в богини сан За ножку легкую, за грациозный стан, За гордое чело, камеи профиль тонкий... Могли бы вы носить тунику амазонки, Сударыня! Любой сераль и гинекей Гордился бы, клянусь, красой таких очей. Челлини оценить сумел бы прелесть вашу: Он вычеканил бы серебряную чашу, Где лотос в женщине чудесно воплощен, Иль кубок золотой для вас отлил бы он, Где лилии сплелись, как женские фигуры. Те странные цветы не вылепить с натуры!
Придите, я люблю блеск ваших дивных глаз! Когда мы встретились случайно в первый раз, Был чудный летний день. Воспоминанье это Живет у вас в душе, как и в душе поэта. Вы улыбаетесь... Подайте руку мне! Навстречу мы пойдем смеющейся весне, Туда, в ближайший лес, где дуб стоит ветвистый И где зеленый мох постелью лег пушистой.
21 апреля 1837
Раз всякое дыханье Приносит в дар Напев, благоуханье Иль сердца жар;
Раз все прекрасной даме В дни первых грез Несут, увы, с шипами, Охапки роз;
Раз май несет с собою Зеленый шум, А ночь — часы покоя Без тяжких дум;
Раз каждой ветке птичку Шлют небеса, Фиалку-невеличку Поит роса;
Раз, подойдя вплотную К подножью скал, Дарит им поцелуи Соленый вал, —
То приношу тебе я, Подруга дней, То, что всего ценнее В душе моей:
То — дар, в груди сокрытый, То — мысль моя; Росою слез омыта, Она твоя.
Тебе — мои обеты, Им нет числа; Тебе — все дни поэта, Их блеск и мгла;
Тебе — восторгов взлеты, Бездумье снов И ласки (нет им счета) Моих стихов;
Тебе — мой дух мятежный: Во тьме ночной Ему лишь взор твой нежный Горит звездой;
И музу шлю тебе я — Пускай она Грустит тоской твоею, Коль ты грустна,
И сердце, дар поэта, — Возьми его: В нем, кроме страсти этой, Нет ничего.
19 мая 1836
Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ, И старый мир, над ним свой утверждая гнет, Стоял средневековой башней. Но возмущения поднялся грозный вал, Железный сжав кулак, народ-титан восстал, Удар - и рухнул мир вчерашний!
И Революция в крестьянских башмаках, Ступая тяжело, с дубиною в руках, Пришла, раздвинув строй столетий, Сияя торжеством, от ран кровоточа... Народ стряхнул ярмо с могучего плеча,- И грянул Девяносто Третий!
Ну и как же без кладбища…
Сумерки
Как саван, бледный пруд лежит в чащобе леса; Полянка тихая в кустах укрылась там; Все глубже, все тесней густой листвы завеса. В сплетении ветвей видна ль Венера вам?
Видна ль Венера вам над дальнею грядою, Вам, кто в вечерней мгле и счастлив и влюблен? Туман на дно ложбин лег белой пеленою, Трава, зашелестев, могил тревожит сон.
О чем шуршит трава? Что говорит могила? «Пусть любит, кто живет! А нам под тисом спать… Целуйтесь горячей: мир сумраком покрыло. Вам наслаждаться, жить, а нам – лишь вспоминать.
Любите пламенно! Любовь угодна богу. О вы, бредущие по дремлющим лесам! Частица той любви, что в дальнюю дорогу Мы взяли, в мир иной, в молитве светит нам».
Те, кто мертвы теперь, блистали в днях минувших. Светляк, таясь во мгле, фонарик засветил. Колышет ветерок траву в полях уснувших, Дыханье Господа тревожит сон могил.
Пришла пора любви, и расцветают вишни; И ангел вечера на крыльях голубых Сливает, унося, зов мертвых еле слышный С любовью страстною, с лобзаньями живых.