К/ф "Французская Революция" - Термидор

[Admiral zur See]

Сансон ничего ей не сказал, просто обнял, поддержал...

@темы: кино

---

К/ф "Французская Революция" - Жерминаль

[Admiral zur See]

Попытка № 2, граждане...

Поехали!

Лежандр спешит предупредить Дантона об аресте, но тот бежать не собирается... да и куда может убежать ДАНТОН?

@темы: кино

---

[Эльвюна]

Продолжение - второй брак Юзефа Витта.
Потоцкий щедро заплатил за освобождение Софии от всех супружеских обязательств относительно Юзефа Витта. Ее бывший муж должен был быть вполне доволен (…)
Известно, что отношения между Софией и ее бывшем мужем не были разорваны окончательно, и оба до самой смерти поддерживали приязненные отношения. Однако ходили слухи (впоследствии их собрала и опубликовала вторая жена Витта), что «генерал претендовал на новые и новые суммы от своей жены и публично хвастал, что может ее отобрать». Именно из этих соображений София была вынуждена подыскивать для Юзефа новую жену, чтобы лишить его возможности шантажировать ее якобы не до конца утраченными правами супруга.
В 4 милях от Каменца находилась красивая магнатская усадьба Тынна, давняя собственность семейства Годзских, вместе с рукой Катажины, урожденной Гоздской, разведенной княгини Сангушковой, это имение перешло в собственность печально известного герцога де Нассау-Зинген. Этот известный в прошлом международный авантюрист доживал теперь свои дни в украинском захолустье, пытаясь поддерживать по возможности прежнюю пышность магнатского двора. Поэтому в Тынной проживали многочисленные французские эмигранты (среди них Диана де Полиньяк), а пани де Нассау воспитывала молодых шляхтянок, в том числе дочь Антония и Марии Остроругов; паненка Каролина была, по отзывам, красива и еще очень молода, ибо в 1800 г. Ей исполнилось всего 16. именно эта девушка пришлась по вкусу старому, уже 60-летнему Юзефу Витту; узнав об этом, София, говорят, использовала все свое влияние (возможно, даже попросила о помощи мадам де Полиньяк, которая будто бы опекала молодую Каролину), чтобы как можно скорее отправить эту пару к алтарю. 7 марта 1801 г. Был составлен брачный контракт, а 16 марта в костеле кармелитов в Каменце Юзеф Витт вступил в брак с Каролиной Остроруг. Молодую панну будто бы против ее воли привели в костел, как утверждала она несколькими годами позже в своем заявлении, «на протяжении одной недели Великого Поста к замужеству принуждали, а когда местный священник венчать не захотел, ее привезли в Каменец, ввели через ризницу в запертый костел кармелитов, тайком, без исповеди, без отпущения обвенчана, хотя истица никаких обетов не давала, как мертвая, держала уста сомкнутыми», но Витт «за себя и за истицу отвечал, а поскольку не мог вписать себя в метрику разведенным, то записался вдовцом, хотя первая жена его была жива и здравствует поныне.»
Новую жену Витт забрал в Демшин (…) То, что Каролина там увидела, ее ошеломило, молодую жену приветствовал там целый гарем генеральских наложниц, которых Юзеф вовсе не собирался разгонять. Супружеская жизнь молодой пани Витт продолжалась год и семь месяцев, омрачаемая все более острыми спорами и скандалами из-за «бастардов ответчика, которые обседали стол, а также из-за его наложниц, с которыми он на ее невинных глазах предвался разврату, и челяди, зараженной венерическими болезнями». Наконец, - обращалась пани Витт в своем иске от 1805 года к генералу Витту, - «изнасиловав истицу через полтора года, привезя ее в Каменец беременной на третьем месяце и затеяв ссору, в одной сорочке оставил… присвоив весь гардероб истицы, серебряный туалетный столик, кое-какие драгоценности, мебель и ее собственные деньги, из присужденного приговором от полученной в приданое и завещанной суммы в 100 000 зл., даже процента не выплатил, как и алименты за три года, угрожая, что заставит ее и впредь жить с ним дальше, как первую попавшуюся блудницу…» Каролина спряталась в монастыре кармелиток в Каменце, Витт пытался забрать ее оттуда силой, спасаясь от опасности, Каролина оказалась в окрестной деревне Теремцы и там 25 апреля 1803 года родила сына, названного Александром. Однако в церковные акты ошибочно вписали не настоящее имя отца, «Казимеж» вместо «Юзеф», поэтому генерал Витт воспользовался этим поводом, чтобы отказаться от своего отцовства. Обретя заступника в лице российского полковника Языкова, Каролина попыталась защитить себя от постылого мужа, она оказывала, что их брак недействителен, поскольку недействителен развод Юзефа и Софии, оформленный во Львове в 1795 г., в своих исках она безжалостно обвиняла Софию, мол, та подбивала Витта нечестно обращаться с Каролиной. Публичные разбирательства взаимных претензий супругов Витт длились много лет, доходило даже до конфликтов в следующем поколении, ибо единокровные братья Ян и Александр Витты годами судились за отцовское наследство, которое, воспользовавшись своим привилегированным положением, заполучил старший из них, сын Софии.
Скомпрометированный своим скандальным образом жизни, обесчещенный двумя своими браками, которые в глазах общественности стали большой сенсацией, Юзеф Витт до конца жизни прожил в Демшине, изредка посещая ближний Тульчин, где его всегда принимали доброжелательно. Дожил он до довольно преклонного возраста – 76 лет – и умер в своем небольшом имении в 1815 г.

---

[tes3m]

12.09.2008 в 18:48

Пишет  Gabriel Vega:

Аделаида Лабилль-Гайяр
Французская художница Аделаида Лабилль, родилась в Париже в 1749
году в семье цирюльника месье Лабилля, который содержал небольшую
лавку под названием 'A La Toilette'. Примечательно, что там же работала
юная Жанна Беку, будущая Мадам дю Барри, что явилось одной из
предпосылок для дружбы двух женщин. В возрасте двадцати лет Аделаида
вышла замуж за Николя Гайяра, но через десять лет она расторгает брак,
как только это становится возможным в связи с пост революционным
законодательством Франции. Известна как блестящий мастер масляной
живописи, пастели и миниатюр. Существует мнение, что технику пастели
она изучала у Квентина де ла Тура, однако, такая версия не получила
никакого подтверждения. Тем не менее, доподлинно известно, что
искусство миниатюры изучала под руководством художника Франсуа-Эли
Венсана, а живописи обучалась у его сына Андре Венсана. В мае 1783
года Лабилль-Гайяр становится членом Королевской Академии Художеств.
До революции ей благоволил Людовик XVI, выплачивая государственный
пансион в тысячу ливров. После революции, находясь под подозрением,
под нажимом властей была вынуждена уничтожить большинство работ.
Однако уже в 1791 году она выставляет портреты членов Национального
Собрания, в том числе и портрет Максимилиана Робеспьера. В 1795 году
получает государственное жилье и пансион суммой в две тысячи ливров,
продолжает выставлять работы вплоть до 1800 года. В 1799 году в возрасте
пятидесяти лет выходит замуж за своего учителя Андре Венсана, с этих пор
подписывает работы именем «Мадам Венсан». Умерла в апреле 1803 года.
(с) по материалам Википедии

Art (c) Adélaïde Labille-Guiard, Portrait of Madame Gabrielle Capet



Галерея работ

@темы: живопись

---

[Эльвюна]

Еще немного из книги Ежи Лоека о Софии Потоцкой

Константин был первым из восьми детей, которые должны были родиться от внебрачной, а позднее - брачной связи Софии Главани со Станиславом Щенсным Потоцким. До узаканивания этой связи София родила еще двоих детей - Миколая и Гелену. Но кажется очень странным, даже подозрительным тот факт, что все трое внебрачных детей хозяина Тульчина умерли, как выяснится далее, в раннем детстве, идеально упрощая, таким образом юридические проблемы наследования, возникшие после смерти их отца. Наоборот, благополучно выросли те пятеро детей, что родились уже после брака Щенсного и Софии.
(...)
Летом 1794 года на свет появился второй сын, названный Миколаем (ласково его позднее называли Николюшкой). К этому мальчику София относилась намного хуже, чем к его старшему братику, позже она заверяла Щенсного, что, несмотря на материнские чувства к Николюшке, на первом месте в их доме всегда будет Котуля. Миколая Щенсный терпел и даже признавал своим, хотя фактически он не был его сыном, а плодом какого-то кратковременного романа Софии.
(...)
Продолжение следует...

---

Кинофильм "Французская Революция" - продолжение

[Admiral zur See]

Королева с дофином в Тампле

@темы: кино

---

[Эльвюна]

Лоек о Станиславе Потоцком.

Портрет Станислава Щенсного (Феликса) Потоцкого с сыновьями Щенсным Ежи (Юрием) и Станиславом, художник Жан-Батист Лампи.

Отцом будущего маршалка Тарговицкой конференции был Францишек Салезий Потоцкий (родился в 1700 г.), воевода киевский, человек упрямый, чванливый и несдержанный, характерный тип польского магната, которого аж распирало от фамильной спеси и который был убежден в своем врожденном праве решать судьбу Речи Посполитой. От первой жены, Софии Жечицкой, он не дождался потомков, овдовев, он женился вторично на дальней родственнице, дочери познаньского воеводы Анне Эльжбете Потоцкой и взял за ней в приданое сорок деревень и несколько городков. Громадные владения киевского воеводы тянулись вдоль всей Червонной Руси, были разбросаны по Сандомирскому и Краковскому воеводствам, ему принадлежала значительная часть Брацлавщины, в т.ч. Браилов, Умань с окрестностями и Нестерварка, позднее переименованная в Тульчин. Главной резиденцией оставался Кристинополь на Волыни, где в месте слияния рек Буг и Жолокия Потоцкий построил роскошный дворец и заложил просторный парк. У супругов Потоццких было пятеро детей: четыре дочери и один сын. (…) Единственный сын и наследник большого состояния, Станислав Щенсный Потоцкий, родился в Кристинополе в 1752 году.
При кристинопольском дворе царила странная и нездоровая атмосфера. Отца и мать Щенсного, - рассказывает мемуарист, - «считали людьми гордыми, неприступными, суровыми, мстительными, богатство которых было самой грозной силой в борьбе с их врагами. Из-за этих недостатков их здесь называли разбойниками с Карпатских гор, и они не пользовались уважением не только у сограждан-соседей, а и у своих домочадцев и челяди. Этот двор в городке Кристинополь Белзского воеводства был очагом всяческих беззаконий, более того, аморальности и преступности. Он был полон прихлебателей, лентяев и болтунов, что же касается дворовых интриг, они здесь были стихией и развлечением для супругов.» (…)
Удивительный факт: Станислав Щенсный, за исключением фамильной гордыни и самовлюбленности, не унаследовал, по сути, ни одной черты характера своих родителей. Его слабость, мягкость и уступчивость удивляли впоследствии всех, кто помнил железный характер Францишека и Анны Потоцких. Окруженный с раннего детства самой тщательной опекой, Щенсный, к сожалению, демонстрировал невиданную интеллектуальную вялость и умственную тупость. Над ним тщетно бился постоянный воспитатель и учитель, ксендз Вольф из пиарского коллегиума в Варенже, который волей-неволей должен был, наконец, четко реализовать указания его родителей, которые хотели воспитать Щенсного в духе магнатской родовой гордыни и бездумной, поверхностной религиозности.
На пороге совершеннолетия Щенсный был психически неуравновешенным и ограниченным юношей, совершенно неспособным самостоятельно мыслить, разговаривая с отцом, он буквально дрожал от страха, мать относилась к нему, как к 10-летнему мальчику. Сложно сказать, отдавали ли воевода и его супруга себе отчет в патологической заторможенности умственного развития их сына, не вызывает сомнений, что, вопреки всему они видели перед ним прекрасное будущее, возможно, даже представляли на троне Речи Посполитой. Они заранее побеспокоились и о первых титулах для Щенсного: имея всего 16 лет от роду, он стал белзским старостой.
В 1770 г. Станиславу Щенсному Потоцкому исполнилось 18; в стране продолжалась борьба Барской конфедерации, на Червонной Руси сверепствовало какое-то поветрие. Отец выслал его из Кристинополя, поручив объехать окрестные имения. Во время этой поездки молодой Потоцкий завернул на Сушницкий хутор под Кристинополем, имение любачевского ловчего Якуба Коморовского. (…) Коморовские герба Корчак были старинным шляхетским родом, зафиксированным в документах еще с 15 в., хотя и не магнатским, но довольно зажиточным и не обделенным общим уважением. Мерилом общественной бездны, которая разделяла в 18 в. заурядного шляхтича среднего достатка и польского магната, был тот факт, что в понимании киевского воеводы о любом сродстве между родом Потоцких и родом Коморовских не могло быть и речи. А между тем, такое родство вполне могло стать реальностью.
У Якуба и Антонины Коморовских была дочь Гертруда, молоденькая и очень красивая девушка. Неизвестно, при каких обстоятельствах Щенсный Потоцкий познакомился с ней, но факт, что в время своей поздки в 1770 г. и пребывания на Сушницком хуторе он завел с ней роман. Судя по всему, Коморовские благосклонно смотрели на доверительные отношения своей дочери с наследником самого большого магнатского состояния в Речи Посполитой и, осознавая ценность своего шляхетского герба, не думали, будто счастью молодых может что-то помешать. Щенсный влюбился в Гертруду без памяти, как юноша, впервые освободившийся из-под родительской опеки. Осенью 1770 г. Он под разными предлогами вырывался из Кристинополя и часто посещал Сушницкий хутор. Последствия этих визитов не заставили себя долго ждать – Гертруда забеременела. Коморовские, возмущенные замешательством Щенсного, который боялся дома признаться в своем грехе, требовали тайного брака с Гертрудой. 10 ноября 1770 г. был составлен брачный контракт, 26 декабря в греко-католической церкви в Нестаничах приходской священник Длужневский свершил над молодой парой таинство венчания. Брак был тайным, однако состоялся с соблюдением всех необходимых формальностей и с юридической точки зрения был безукоризненным. Однако новобрачная вынуждена была остаться в родительском доме.
Через несколько недель известие об этом событии каким-то образом достигло слуха киевского воеводы. Францишек Потоцкий был взбешен; призвав к себе Щенсного, он сначала ласковыими уговорами, а потом внезапным натиском убедил его, что такой брак недостоин наследника великого имени Потоцких, и добился от него согласия подать в консисторию иск о разорвании брака, освященного якобы вопреки воле жениха, которого соблазнила и ввела в заблуждение семья Коморовских. Станислав смиренно подписал бумаги, которые ему подсунул отец, и угнетенно ожидал, чем все это закончится.



Продолжение следует...

---

[Эльвюна]

В продолжение разговора о Софии Потоцкой - фрагменты из Книги Ежи Лоека "История прекрасной вифинки". Перевод с польского - Дмитро Андрухив, перевод с украинского - Эльвюна.
Карл Боскамп - Лясопольский, польский посол в Османской империи, позже описывал Софию (как ее называли в юности, Дуду) в своих воспоминаниях так: «Голова, напоминающая голову знаменитой Фрины, ее соотечественницы, достойна резца Праксителя, голова, которая впоследствии кружила чужие, молодые и старые, и даже венценосные, украшенная прекраснейшими в мире глазами и устами, в которых блестят два ряда хорошеньких зубиков; линия подбородка достойна восхищения, волосы – как у Дафны, лоб и уши архипропорциональны. Эта голова покоится на шее и затылке, которые, к сожалению, не так уж совершенны. Плечи стройные, предплечья довольно хороши, переходя в немного великоватые, как на нынешние вкусы, руки, такие, однако, какие мы видим у античных статуй из ее страны. После шеи и плеч открывается грудь. Мне очень хотелось бы сравнить ее с грудью соотечественницы Дуду, одной из двух Фрин, о которой Квинтилиан пишет, что она, обвиненная и представшая перед судом, едва оголив свой торс, тут же добилась выгодного для себя решения. Но, к сожалению, если бы Дуду не смогла продемонстрировать перед трибуналом что-нибудь еще, она, вне всякого сомнения, проиграла бы процесс. Ибо грудь ее стала вялой, то ли от горячих купаний, то ли по каким-то иным причинам, бесформенной и не упругой. Груди свисают у нее, словно груши, на живот, который, в противоположность им, сформирован безупречно, и кажется, на него эти обвисшие груди тычут пальцем, говоря: «Приди посмотри и забудь о нас». Ягодицы, бедра, колени и голени могли бы (по меньшей мере, в расцвете ее лет) выдержать экзамен у резчика статуй». Боскамп увидел также некоторые аномалии и в самых интимных элементах тела Дуду, которые он приписывал своеобразным детским забавам, распространенным среди греческих девушек, а кроме того, замечал, что «резкий запах ее пота, который не способны перебить никакие ароматы, за исключением, разве что, пижмы, мог бы оскорбить слишком чувствительные носы».

---

[Эльвюна]

К предыдущему посту о Софии Потоцкой - виды парка Софиевка в Умани.
Фонтан "Змея". Май.

---

Бертран Барер

[Miss_N]

Сегодня день рождения Бертрана Барера де Вьезак (1755-1841).


«Политический флюгер», как назвал его К.Демулен, бывший фейян, жирондист, якобинец, наконец, термидорианец, он всегда был на стороне сильнейшего. Он был ловким политиком, умным, энергичным и трудолюбивым человеком. Барер был постоянным докладчиком Комитета общественного спасения в Конвенте, и за свой ораторский талант был прозван «Анакреоном гильотины». Им восхищались одни и ненавидели другие (можно вспомнить А.Шенье и его «Ямбы»). Барер прожил очень долгую жизнь, был свидетелем смены многих политических режимов. В конце жизни он скажет: «Я вовсе не создавал моей эпохи, эпохи революций и политических бурь, чреватых страстями, интересами, нуждами, восторженными чувствами, систематическим взяточничеством, публичными насилиями и предательствами; я вовсе не создавал моей эпохи, а лишь был обязан ей подчиниться».
«Мемуары», написанные им в конце жизненного пути, конечно, субьективны, но представляют большой интерес как свидетельство очевидца и непосредственного участника событий.
Я перевела некоторые отрывки из его «Мемуаров», но все они, увы, так или иначе касаются Сен-Жюста (понимаю, что надоела я уже всем с Сен-Жюстом). Все же они характеризуют и самого Барера...

Бертран Барер
Мемуары
Bertrand Barere
Memoires: 4 vol.
Bruxelles; Leipzig ,1842-1844
Стр. 157-158

Сен-Жюст и мой доклад о битве при Флерюсе

Сен-Жюст прибыл в Комитет с депешей от генерал-аншефа Журдана много раньше, чем офицеры, везущие австрийские знамена, посланные армией в Конвент. Чтобы дополнить эти доненсения, я консультировался с генералами, делал заметки о важных деталях того дня, и таким образом я писал свой доклад в Совещательном зале Комитета. Ассамблея ждала этого сообщения с нетерпением. Я попросил Сен-Жюста, который принимал участие в сражении, просмотреть доклады генералов и вспомнить самому то, что он видел. Но он постоянно отказывался от этого, как и от того, чтобы предоставить мне детали, которые я у него просил: «Все, что следует сообщить, - сказал он мне, - есть в письме генерала Журдана». Он был сосредоточенным и казался недовольным. Я не принял это во внимание, а продолжал расспрашивать храбрых офицеров, и узнал от них некоторые детали и мужественные поступки, о которых ничего не говорилось в корреспонденции. Закончив сбор подробностей, я сделал доклад, который полностью удовлетворил Конвент и общество.

Стр. 170-171

Сен-Жюст выступает против Гоша в Комитете. – Разногласия между этим генералом и Пишегрю.

Вернувшись в лагерь, Сен-Жюст упорядочил, регламентировал и осуществлял военную диктатуру. Он не замедлил известить нас, что генерал Гош осуществляет свои собственные планы, а не планы, предписанные Комитетом и привезенные представителями в миссии. Этот генерал, кажется, действительно ставил себя выше других и не умел подчиняться; но он осуществлял командование столь же смело, как и талантливо. Поставленный во главе Рейнско- Мозельской армии, он стал соперником и, возможно, врагом Пишегрю, своего коллеги по командованию в армии Верхнего Рейна. Ссоры двух генералов, еще более усугубленные авторитарными распоряжениями Сен-Жюста, привлекли наконец внимание Комитета к мотивам поведения, столь мало согласующимся с интересами защиты отечества.
Гош открыто не доверял замыслам Пишегрю, которого он считал находящимся в сговоре с принцем Конде. Пишегрю со своей стороны считал, что он не должен ни подчиняться приказам Гоша, ни содействовать его успехам или исполнению его планов. Раздоры дошли до такой cтепени ожесточения и соперничества, что Сен-Жюст решил арестовать Гоша и направить его в Комитет общественного спасения, и он также послал туда как всю переписку двух генералов между собой, так и с представителями Сен-Жюстом и Леба.
Результатом этих раздоров было то, что Гош, верный отечеству, но необузданный в своих желаниях и стремившийся к независимости по отношению к планам Комитета, был заключен на много месяцев в Люксембургскую тюрьму; в то время как Пишегрю, предатель своего отечества, был смещен с командования и поставлен во главе армии, которая вступила в Бельгию.

---

Кинофильм "Французская Революция" - 3

[Admiral zur See]

Ферзен уговаривает королеву бежать

@темы: кино

---

Кинофильм "Французская Революция" - 2

[Admiral zur See]

Робеспьер и Мирабо слушают клятву в Зале для игры в мяч

---

Кинофильм "Французская Революция"

[Admiral zur See]

Увы, качество не ахти, но... что есть


Королевский кортеж возле колледжа Луи ле Гран


 

@темы: кино

---

О романтизме в "Истории красоты" под редакцией Умберто Эко.

[tes3m]

«Романтизм» — термин, обозначающий не столько исторический период или конкретное художественное течение, сколько совокупность характеров, подходов и чувств, своеобразие которых заключается в их специфической природе, а главное — в их оригинальных отношениях. В самом деле, оригинальны определенные аспекты романтической Красоты, хотя тут нетрудно найти предшественников и предвестников: Красота Медузы, например, гротескная, тревожная, меланхоличная, бесформенная. Но в первую очередь оригинальна связь между различными формами, продиктованная не разумом, но чувством и разумом вместе, связь, нацеленная не на то, чтобы снять противоречия или разрешить антитезы (конечное — бесконечное, целое — часть, жизнь — смерть, ум — сердце), но собрать их в единое целое, составляющее истинную новизну Романтизма. То, как описывает сам себя поэт Уго Фосколо, — отличный пример самовосприятия романтического человека: Красота и меланхолия, сердце и разум, задумчивость и импульсивность дополняют друг друга. Однако тут надо быть осторожным и не воспринимать эпоху, когда жил Фосколо, — зажатую между Революцией и Реставрацией, неоклассицизмом и реализмом, — периодом проявления романтической Красоты. Ведь эта Красота, присущая бледным, изможденным лицам, Красота, из-за которой, почти не таясь, выглядывает Смерть, была широко представлена еще у Тассо и просуществовала до конца XIX в., когда Д'Аннунцио переосмыслил в зловеще потустороннем ключе Джоконду Леонардо. Итак, романтическая Красота выражает состояние души, которое в разных контекстах описано у Тассо и Шекспира и встречается снова у Бодлера и Д'Аннунцио; порожденные этим состоянием души формы повторятся, в свою очередь, у сюрреалистов с их сновидческой Красотой и в китче модернизма постмодернизма с его тягой ко всему мрачному и беспросветному.

@темы: романтизм

---

[Miss_N]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Почему мы интересуемся Робеспьером?

[rosarosa]

Участвовала в обсуждении вопроса - почему поклонницы Робеспьера буквально влюбляются в своего кумира, сочиняют о нем фанфики, в которых он в свою очередь влюбляется в Мэри-Сью и т.п. Что они в нем находят? Он ведь не красавец... Выдвинуты были предположения , что это стремление к холодному и недоступному мужчине ( "он холоден с другими, но меня-то полюбит..."), материнский инстинкт и т.п. Ну а что в нем привлекает людей, не склонных к мэри-сьюшной влюбленности?

@темы: Робеспьер

---

ЯЗЫК ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

[rosarosa]

О неопубликованной работе К.Н.Державина

Б.Н. Каганович

Константин Николаевич Державин (1903-1956) был одним из видных советских литературоведов и театроведов 30-50-х гг. Специалистам по Франции XVIII в. он известен прежде всего своими книгами “Театр Французской революции” (1932, 1937) и “Вольтер” (1946), но Державин является также автором многих других работ, от книги об Александрийском театре, до обширной монографии о Сервантесе. По образованию К.Н. Державин был филологом-романистом, учеником по Ленинградскому университету Д.К, Петрова, В.Ф. Шишмарева и А.А. Смирнова1.

Архив К.Н. Державина хранится в отделе рукописей Российской Национальной библиотеке в Петербурге (бывш. Гос. Публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина). Среди многих других материалов здесь находится текст на 102 листах машинописи “К.Н. Державин. Язык Французской Революции. 1789-1799. Ленинград, 1939”2. Очевидно, эта работа должна была выйти к 150-летию Великой Французской революции, но по неизвестным причинам не увидела света. В русской научной литературе это, насколько известно, единственная работа такого рода и мы хотели бы ознакомить с её основными положениями заинтересованного читателя. К сожалению в архиве представлен 3-й или 4-й экземпляр машинописи, в который не вставлены слова на французском языке. Конечно, это обессмыслило бы текст, если бы большую часть пропущенных слов не удавалось легко восстановить. Дело в том, что как показывает сопоставление текстов, работа 1939 г. представляет собой расширенный и обновлённый вариант статьи К.Н. Державина “Борьба классов и партий в языке Великой Французской революции”, опубликованной в 1927 г.

Поскольку и эта статья, напечатанная в издании Института сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока им. А.Н. Веселовского, аспирантом которого являлся в те годы К.Н. Державин, практически неизвестна современным исследователям, наше изложение будет основываться на обоих вариантах3.

“Языковое творчество, - по словам К.Н. Державина, - сопутствует творчеству социальному и политическому” и его интересует “язык, как одно из главных средств в перипетиях социальной борьбы революционного десятилетия (1789-1799)” (1927.С.1-2). Название работы К.Н. Державина шире её содержания. Это работа не вообще о французском языке эпохи революции, а только о революционной лексике. Источниками К. Державину служат революционная пресса и речи деятелей революции, по прежде всего словари неологизмов французского языка той поры, в частности, “Neologie” Л.С. Мерсье (1801), содержащая около 2000 слов. Кроме того, Державин опирался на некоторые существовавшие в то время исследования, в первую очередь на работу Макса Фрея, в которой собран обширный материал о революционных неологизмах с указанием времени их появления4, в меньшей степени – на полупублицистическую статью П. Лафарга 1894г5. Фундаментальный труд Ф. Брюно, вышедший в 1927-1937 гг6. Державин не использовал, вероятно, его 2-ая, наиболее важная в данном плане часть, до него не дошла. Привлекал он, конечно, и общие труды по эпохе Французской революции.

Приступая к анализу языка революции, К.Н. Державин кратко характеризует французский литературный язык эпохи абсолютизма, сформировавшийся в XVII в., “лингвистическую идеологию” главной его твердыни – Французской академии – и развитие французского языка на протяжении XVIII в., сравнивая очередные издания Словаря Академии (1694, 1718, 1740 и 1762гг.). Характеризует он и позиции по этим вопросам философов Просвещения, из которых, по его словам, “Вольтер занимал правый фланг, Дидро и его сподвижники – центр, Руссо и его преемники – крайнюю левую” (1927.С.9). Общая тенденция развития французского языка в XVIII в. шла в направлении демократизации литературной речи, усиления в ней буржуазных тенденций, полагает Державин. Революция решительно противопоставила “монархическому” языку, построенному на строгой иерархии, язык “республиканский”, по терминологии Мерсье, или, как выражается К. Державин, “словарю Академии был противопоставлен словарь революции” (1927.С.11). “Лингвистическую идеологию” первого периода революции отчётливее всего выразил Талейран, выступивший 10 сентября 1791 г. в Учредительном собрании с обоснованием обязательного обучения французскому языку в начальных школах. Он пропагандировал идею единого национального языка, “изгнания из языка всех следов аристократически-салонного арго периода упадка и разложения и утверждения вместо них здравого, ясного и точного языка” и известного приобщения широких масс к “благородной речи” (1927. С.16-19) К. Державин характеризует такую программу как коституционно-монархичесую и крупнобуржуазную.

Новый, более радикальный этап революции повлёк за собой ликвидацию в 1793 г. Французской Академии, этого, по словам художника Давида, “последнего убежища аристократии” и создание вместо неё Национального института. Вслед за тем Конвент постановил приступить к переработке академического Словаря французского языка. В 1798г. вышло 5-е обновлённое издание словаря. “Лексический материал данного издания был заново пересмотрен и демократизирован. Здесь в достаточной мере отразилась буржуазная языковая стихия, а главное, - здесь же, в особом приложении нашли себе место 336 неологизмов революции”, - замечает К. Державин (1927.С.13). Словарь вышел уже на излёте революции, в “ликвидаторскую эпоху Директории” (С. 14) и вызвал критику как слева, так и главным образом справа. Шатобриан, Лагарп и многие другие писали о варварском, плебейском и подлом характере революционного языка. Однако этот словарь включал в себя лишь очень незначительную часть словотворчества революционных лет.

Основная часть работы К.Н. Державина посвящена анализу революционной лексики. Целый ряд слов, бытовавших в языке, получает в эпоху революции новые значения, которые становятся доминирующими, или новые смысловые коннотации. Таково прежде всего само слово revolution (в словаре 1694 г. оно фигурирует как астрономический термин, в словаре 1718 г. определяется как “перемена, происходящая в общественных делах”, в словаре 1798 г. оно означает прежде всего данную происходящую революцию, а затем “социальный переворот, который приводит к новому общественному порядку”). Далее, это слова patriote (в словаре 1762 г. оно определяется как синоним слова sujet, подданный), citoyen (в словаре 1694 г. это просто обитатель города, буржуа), peuple, aristocrate, liberte7, constitution, reaction, commune, decret, convention, terreur и многие другие, а также такие глаголы, как moraliser (ранее означал “морализировать”, теперь “устанавливать нравственность”, lanterner (ранее “колебаться”, теперь “вешать на фонаре”), niveler (ранее “устанавливать уровень при помощи ватерпаса”, теперь “уравнивать”), speculer (философский термин, теперь применяется к финансовым махинациям) и т.д. Сюда же относится и такое колоритное словечко, как theophage (“поедать бога”, старинная кличка, данная протестантами католикам с намёком на обряд причащения, теперь презрительное наименование последователей христианства вообще) (1927.С.22-30; 1939.Л.31-49).

Следующий раздел работы К. Державина посвящён “словам, уничтоженным революцией”, и содержит очень красочный материал. (1927.С.30-42;1939.Л.50-63). Целый ряд слов умирает, так сказать, естественной смертью, поскольку ушли в прошлое обозначаемые ими реалии. Это многочисленные юридические, административные, судебные, военные, налоговые, дворцовые термины старого режима, которые переходят в разряд “исторических” и остаются только в учебниках истории. Вторая группа – это слова, сознательно изгоняемые и бойкотируемые (сегодня вероятно сказали бы: табуированные) революцией. 25 августа 1792 года Парижская коммуна специальным постановлением отменила наименования Monsieur и Madame, заменив их словами citoyen и citoyenne. Обращения эти продержались в официальном употреблении до времени Наполеона. “Аристократическая привычка обращаться друг к другу Monsieur была названа специальным глаголом: monsieuriser” (1927.С.31). В том же 1793 г. местоимение “вы” (vous) при обращении к одному лицу было заменено местоимением “ты” (tu, toi). Такие предложения делались ещё в 1790-1791 гг. в знак свидетельства “об уничтожении социальных предрассудков и о чувстве братства, которым воодушевлены французские патриоты”, но обязательное “тыканье” (tutoiment) вошло в обычай только поле установления якобинской диктатуры. Несомненно, что здесь сыграло свою роль и увлечение античностью, столь характерное для эпохи Французской революции. “Греки и римляне совершенно не знали этой глупой привычки – заменять единственное число множественным. У нас она привилась в эпоху феодализма и торжества аристократии… Истинный тон революции – это тон приличной фамильярности… Можно говорить на “ты” без грубости, а тоном братства”, - писалось в тогдашней прессе (1927.С.34).

После падения монархии и особенно в период якобинской диктатуры табуируется целый ряд слов, связанных со старым режимом. Прежде всего это слова “король” (le roi) и “королева” (la reine), которые а ораторских речах и в журналистике заменяются гениями (les genies) или мудрецами (les sages), в шахматной терминологии название фигуры короля изменяется в “знамя” (le drapeau), как и сама игра, ввиду того, что название её les echecs имеет этимологический корень в персидском “шах” (король), переименовываются в “военную игру” (“Jeu de guerre”) (1927.С.36-37). Изгоняются также слова duc, compte, baron и т.п. Граждане, “чьи фамилии связаны с терминами тирании и феодализма” (такие, напр., как Leroy, Le Compte, Baron и т.д.) нередко меняли свои фамилии. То же происходило и с географическими названиями. Так, город Fontenay-le-Compte, был переименован в Fontenay-le-Peuple. “Топонимика революции пестрит примерами бойкота и вытравления слова Saint, входящего как составной элемент во многие название городов и селений”, - замечает К. Державин (С.38), приводя сопутствующие примеры. В связи с революционными переименованиями он напоминает об общеизвестном увлечении античными именами: Брут, Катон, Анаксагор, Гракх, Эпаминонд, Сципион, Сцевола, Анахарсис занимают видное место в революционной ономастике. В качестве имён фигурируют такие революционные ценности как Humanite, Patrie, Liberte, Egalite, Fertilite и т.п., фамилии популярных революционных деятелей Марат, Петион, Кутон, слова, связанные с культом природы и сельскохозяйственного труда.

Изгоняются и слова, имевшие при старом режиме сословно-уничижительный оттенок: valet (слуга) (даже в карточной терминологии валеты переименовываются в “молодцов” (le braves) или “равенства” (les egalites), populace (чернь), paysan (“крестьянин” в значении “мужик”) – оно заменяется неологизмом на античный манер agricole или agriculteur.

Обширный и чрезвычайно колоритный (хотя и несколько сумбурно изложенный) материал содержится и в разделе о революционных неологизмах или, как выражается К. Державин, “революционном словотворчестве” (1927.С.42-56; 1939.Л.63-93).

Как известно, в 1793 г. во Франции были введены новый революционный календарь взамен григорианского, просуществовавший до 1806 г., и новая метрическая система. Термины, связанные с ними, быстро вошли в общее употребление и составляют известнейший пласт революционной лексики. Поскольку политическое деление депутатов в Конвенте происходило не только по горизонтали (правые-левые-центр), но и по вертикали, появились термины “гора” (montagne) и “горцы”, монтаньяры (montagnards) для обозначения радикальных групп, ниже располагалась “равнина” (la plaine) или “болото” (le marais). Тогда же и ещё несколько раньше утвердилась аллегорика цветов; “красными” (les rouges) называли революционнеров, “чёрными” (les noires) – реакционеров, белыми (les blancs) - роялистов, на белом знамени которых красовались королевские лилии (1927.С.52-53).

Ярко политический характер носят такие неологизмы революционной эпохи как le consituant (член Учредительного собрания), le conventionnel (член Конвента), sans-culotte – один из наиболее известных терминов революции и производные от него, aristocratisme, civisme (гражданская доблесть) и incivisme, la guillotine, le maximum, septembrisade (расправа над врагами народа, от сентябрьских расправ 1792 г.), modere (умеренный) и moderantisme, enrage (бешеный), такие яркие словечки, как anglomanie, tirannicide (тираноубийство), liberticide, legicide, negricide и nergophilisme (возникли в связи с вопросом об отмене рабства негров в колониях), robinocratie (власть чиновничества)8 и т.д. Появляется множество новых слов с приставкой contre-. Прежде всего это, конечно, слово conrte revolution и производные от него. Более отвлечённый на первый взгляд характер носят такие неологизмы революционной эпохи, как agitateur (слово имело чисто отрицательный характер и означало “подстрекатель”), alarmiste (сеятель паники), propagandiste, journaliste и journalisme, publiciste (этот термин был непосредственно связан с представлением о служении обществу и к сотрудникам роялистских газет не применялся). Но и они, конечно, были порождены революционной атмосферой.

Отдельную и очень выразительную часть революционного лексикона составляют обозначения членов различных политических группировок. Это такие слова, как quatre-vingt-neuviste последователь принципов 1789г.), monarchiste, Royaliste, Orleaniste, Feuillant, Cordelier, girondiste, jacobin, thermidirien, fructidorien, vendemiariste, generaliste (сторонник военной диктатуры). Многие из этих обозначений образованы от собственных имён: brissotin, rolandin, robespierriste, maratiste, dantoniste, hebertiste, chaumettiste, babouviste, bonapartiste и т.д.

Эпоха Директории дала множество слов, связанных с различного рода увеселениями и модами. Здесь, помимо знаменитого, возникшего ещё в термидорианский период, слова muscadin (представитель золотой молодёжи, по-видимому от musc, мускус), можно привести такие словечки как se greciser (одеваться и причёсываться на греческий манер), dancemanie (“танцемания”) и т.д. В варианте 1939г. материал по термидорианскому периоду и Директории расширен.

В области “глагольного творчества”, как выражается Державин, революция в разные свои периоды также породила огромное количество неологизмов. Непосредственно связаны с политическими реалиями революции такие глаголы, как deputer (делегировать), decreter (издавать декрет), fractionner (создавать фракции), religionner (осуществлять религиозное влияние), atheiser (проводить атеистическую политику), (monarchser (действовать в пользу монархии), despotiser (заменяет глагол reigner – царствовать), guillotiner (гильотинировать), уже упомянутый lanterner (вешать на фонаре), maximer (вводить максимальные цены на продукты первой необходимости)9. Очень выразительны и такие глаголы, как juietiser (действовать, как в июле 1789 г., восставать) и septembriser (дкйствовать, как в сентябре 1792 г., расправляться с врагами революции). Весьма многочисленны глаголы с отрицательной приставкой de/des: deroyaliser, desanoblir, detroner, depretiser и т.д.

По тем же моделям в эпоху революции образуются многие другие глаголы, не связанные непосредственно со злобой дня: utiltser, idealiser, imaginer, inpressioner, activer (активизировать), moderniser, populariser, irbaniser, rlrcrtiser, cameleoniser или cameleoner (менять окраску), coquiner (мошенничать), machiaveliser (от имени Machiavel), а также demoraliser, depopulariser, deshumaniser и многие другие. “Слова подобного рода наводняли газеты, памфдеты и ораторские речи”, - (отчасти в духе “теории отстранения” В. Шкловского): “Привычные и канонизированный глаголы и прилагательные уже теряли свою будирующую силу. Они уже не выполняли своих функций… Возникла необходимость создавать в речевом ряду особые ловушки для внимания, опорные точки для воздействия на воспринимающих… Результатом этого являлась нагрузка речи новыми словообразованиями, значение которых состояло в том, что они давали новые пути для направления внимания, сгущали и нагнетали речевую атмосферу, способствовали повышению логической и, главным образом, эмоциональной впечатляемости устного и печатного слова”. (1927.С.56.Ср.:1939.Л.94).

В заключительном разделе работы формулируются некоторые выводы, преимущественно филологического характера. К.Н. Державин отмечает, что иностранные элементы в языке революции играли незначительную роль (если, конечно, не считать огромного влияния греческой и латинской лексики). Некоторым исключением являются, по его мнению, только англизмы в первый период революции: существительные jury, club и производные от него, majorite, рассматриваемые как “отголосок парламентской английской терминологии” и специфический глагол cromweliser (действовать как Кромвель, устанавливать единоличеую диктатуру)10.

В сфере именно словообразования в качестве наиболее продуктивных К. Державин называет суффиксы –eur (agitateur), -aire (fonctionaire), -ade (septembrisade), -ation (pantheonisation), -ite (popularite), -ien (thermidorien), -isme (vandalisme, слово, изобретённое аббатом Грегуаром11), -iste (здесь, между прочим, можно указать слово nihiliste, которое часть приписывают И.С. Тургеневу; между тем это слово зафиксировано во французских газетах 1893-1795 г. и у Мерсье12), - cide. Из префиксов К. Державин отмечает anti- и ex13 -. Значительная часть этих суффиксов и префиксов греческого и латинского происхождения, что, конечно, находится в связи с общим “классическим” стилем Французской революции.

“Говорить о языке Французской революции это значит говорить прежде всего о создании ряда терминов греко-латинского типа, терминов, которые должны были соответствовать возрождённому буржуазией цицероновскому стилю речи и строгому, лаконичному, порвавшему со стилем барокко и рококо республиканскому языку”, - заключает К. Державин (1927.С.61; 1939.С.99). В то же время революционные методы словотворчества и революционная фразеология оказали влияние на язык французского романтизма: “ряд особенностей романтической речи и романтического стиля восходят к языковому [и] литературному творчеству революции”. (1927.С.61). Момент этот особенно подчёркивал П. Лафарг, писавший о “языке аристократическом или классическом, и языке романтическом или буржуазном”14. В 1927 г. К.Н. Державин в значительной степени солидаризовался с ним, говоря: “лингвистические программы Шатобриана и Гюго, несмотря на разницу их социальных оснований, восходят к одному и тому же источнику – революционной фразеологии 1789-1799 гг.”, но полагал, что французский язык XIX в. “сочетал в себе объективную четкость буржуазного рационализма со стихией субъективной, индивидуалистической, провозглашенной ещё Руссо” (1927.С.61-62). В 1939 г. выводы сформулированы несколько иначе. К. Державин сожалеет, что остаётся трудноуловимой живая стихия революционной речи: “Конечно, мы знаем французский язык эпохи революции 1789-1799 гг. прежде всего в его литературном выявлении. Язык революционной улицы известен нам весьма в слабой степени и характерные для него явления языковой жизни с большой трудностью поддаются приблизительному учёту” (Л.100). Общий же вывод К.Н. Державина следующий: “Аффектация ораторской речи, острота газетной и брошюрной полемики – всё это ведёт к созданию таких лексических форм, которые свидетельствуют о будущем пришествии языкового романтизма. Но не прав П. Лафарт, когда он видит в языке Французской революции окончательный переворот в развитии французского языка к романтическому словотворчеству и романтической фразеологии. Выявились лишь некоторые тенденции, но главенство осталось за буржуазным рационализмом, почитавшим себя наследником высоких традиций французского литературного языка XVII-XVIII вв., несмотря на его критику и даже отрицание /…/ Буржуазный разум, гегемония которого была провозглашена просветителями XVIII в., остаётся основным определяющим началом языковых изменений буржуазной Французской революции (Л.102)

Переходя к оценке работы К.Н. Державина о языке французской революции, прежде всего отметим исключительно удачный выбор темы, которая и сегодня звучит остро и современно. По существу это тема о революционной ментальности и её выражении в языке. Как уже указывалось, название работы К.Н. Державина шире её содержания. Она не даёт полного и систематического всего комплекса языковых явлений периода Французской революции, а посвящена исключительно революционной лексике, словарю революции. Вопросов произношения, грамматики, синтаксиса, внутренней структуры языка Державин не касается. Но, конечно, наиболее ярко влияние революции в языке сказалось именно в сфере лексики и материалы, приводимые Державиным, очень интересны и колоритны.

С филологической точки зрения работа К. Державина не лишена серьёзных недостатков. Материал её в значительной мере почерпнут из работ М.Фрея, отчасти П.Лафарга и других исследователей, причём, отсутствуют точные ссылки на источник сведений о том или ином языковом факте. Между тем, такие данные позволили бы, во-первых, с известной точностью датировать новые языковые явления и, во-вторых, дали бы возможность отличать слова, вошедший в общее употребление, от эксцентричного и эпатирующего языкотворчества отдельных ораторов и журналистов, а также проследить переход ряда слов из одной категории в другую. Приходится также отметить недостаточно глубокий филологический анализ материала и элементы бессистемности и хаотичности в его представлении. Выводы “классового” характера (несколько ослабленные в варианте 1939г.) элементарны и по большей части сомнительны. Ведь методы словообразования революционной поры не были абсолютно новыми, они вообще свойственны французскому языку и были “только” мощно стимулированы революцией. Очевидно, что эпоха Французской революции в значительной мере создала язык современной политики и журналистики, но можно ли говорить о специфической “буржуазности” этого языка?

Несомненно, что работа К.Н. Державина по своим устремлениям находится в орбите социолингвистических исканий в советской науке 20-30-х гг., связанных с именами таких выдающихся учёных, как В.М. Жирмунсткий, Б.А. Ларин, Г.О. Винокур, Е.Д. Поливанов, Л.П. Якубинский. В тексте 1939 г. К.Н. Державин использует статью М.В. Сергиевского “Проблема социальной диалектологии во французском языке XVI-XVII вв.” (1927) и книгу В.М. Жирмунского “Национальный язык и социальные диалекты” (1936). Отчасти социолингвистические интересы стимулировались влиянием Н.Я. Марра, но в ещё большей степени окружающей действительностью, и они вовсе не обязательно связаны с марризмом15. Ряд работ, возникших в то время в СССР, считаются сегодня классическими.

Словарь революции, революционная риторика, революционное сознание, революционная ментальность и формы её выражения, символика и семантика революции привлекают к себе обострённое внимание в наши дни и являются одной из наиболее популярных и перспективных областей исследования. Работа К.Н. Державина “Язык Французской революции” в известной степени может считаться предшественницей этого направления и несомненно должна занять своё место в русской историографии великой Французской революции.


Примечания:


См.: Плавскин З.И., Смирнов А.А. Константин Николаевич Державин// Известия АН СССР. Сер. Лит и языка. 1957.Т.XVI.Вып.2.С.187-192


РНБ.Ф.1028.Д.319


Язык м лтература.Л.,1927.Т.II.Вып.I.С.1-62


Frey M. Les transformation du vocabulaire francaise a l`epoque de la Revolution (1789-1800). Paris? 1925/296p.


Русск. Пер.: Лафарг П. Язык и революция. Французский язык до и после революции. М.-Л., 1930. 98с.


Brunot F. Histoire de la langue francaise des origines a 1900. T.IX. La revolution et l`Empire. Paris, 1927-1937.Pt. 1-2.1276p.


Здесь можно привести любопытный пример из новейшей истории. В 1945 г., когда маршала Петена судили по обвинению в государственной измене и коллаборационизме, он готовил с адвокатом Ж.Изорни текст своего заявления в суда. Адвокат спросил, предпочитает ли маршал говорить о свободе в единственном или множественном числе. На вопрос Петена “А какая разница?” Ж.Изорни ответил: “Свобода” звучит более республикански, “наши свободы” более моррасистски (от имени Ш.Морраса, лидера “Action Fransaise” - Б.К.). Немного подумав, Петен сказал: “Напишите “наши свободы””. См.: Weber E. Action Francaise. Royalism and Reaction in XXth century France. Stanford. 1962.p.446.


Любопытный синоним слова bureaucratie, создателем которого считался экономист Ж.-К.Гурне (1712-1759), но которое вышло в широкий обиход только в эпоху революции. См.: Frey M. Op.cit.P.90-91.


Державин указывает, что этот глагол “вновь всплыл” во Франции в годы 1-й мировой войны (1927.С.47). Как известно, Ж.Клемансо считал себя продолжателем якобинской традиции.


Заметим, что глагол cromweliser не больше является англизмом, чем глагол machiaveliser итальянизмом.


Frey M. Op.cit.P.265


Ibid/P/165


Cp.: Frey M. Op/cit., P.19-35 (здесь приведён ещё целый ряд суффиксов и префиксов). Отметим, что компонент –cide едва ли првильно называть суффисом, как это делает К. Державин: он несёт смысловую нагрузку и должен рассматриваться как второй корень (ср.: геноцид, суицид).


Лафарг П. Указ.соч.С.98


Отец К.Н. Державина славист Н.С. Державин (1877-1953), избранный в 1931 г. академиком, как известно, был одним из ранних и последовательых адептов учения Н.Я. Марра, доходя в этом паорой до абсурдов, шокировавших научную среду (так, напр., он признавал “в недрах русского языка огромное этруское наследие”). Но сам К.Н. Державин никогда не был марристом в одиозном смысле.

Отсканировано из Французского Ежегодника 2000: 200 лет Французской революции 1789-1799гг.: Итоги юбилея. - М.: Эдиториал УРСС, 2000. - 244с.
Scanned by Helga-n-Kenty

@темы: публикации, литература

---

Французские революционные тарелки

[Miss_N]

Нивернезский фаянс времен ВФР из музея декоративно-прикладного искусства во Львове.
Конечно, эту посуду фотографировала не одна только я, и возможно, что многие ее уже видели. Но вдруг кто-то еще не видел

Убийство Марата:


"Да здравствует нация"


"Свобода или смерть"


Это, насколько я понимаю, казнь Людовика:


Не смогла разобрать, что же там случилось в Невере:




В музей я пришла уже перед самым закрытием, быстренько пробежалась и фотографировала, что в глаза бросалось. Но тарелки искала специально И огорчилась, насколько бестолково они расставлены, их очень тяжело фотографировать. К тому же в музее было темно, и фото оказались подпорчены вспышкой.

@темы: быт

---

Нашла в сети...

[rosarosa]

ссылка на изображение

tov.lenin.ru/gallery/desktop/robespierre.jpg
eitne.livejournal.com/387994.html?thread=792181...

Перепостила запись с ЖЖ сюда.

Некогда из "Энциклопедии Смерти" я отсканировала посмертную маску Робеспьера; кажется, в ЖЖ ее не выкладывала. Резона не было ) И вот, недавно мне переписали архив разных рисунков, портретов и пр. живописи, связанной с Французской Революцией, в числе всего остального там была фотография посмертной маски Робеспьера. Кажется, все той же, что и в "Энциклопедии Смерти", но снятой в несколько ином ракурсе.
Разные варианты наводят на разные размышления. Тот вариант меня навел на мысли о том, как мертвое лицо сохраняет след внешнего воздействия на дух - отпечаток "невинноубиенности" лежал на этом снимке и дело даже не в "выражении лица", которое уже отсутствует. Этот вариант - практически, прямое указание на то, куда ушел этот человек, закрыв за собою двери плотного мира, так сказать .

На самом деле, несколько месяцев моей работы в морге в 1990-е годы мне многое дали в смысле постижения "тени смерти", "отпечатка отсутствия" и прочих " внешних указателей направления" на дальнейшее движение реципиента в вечности. У иных бывали лица видевших Сияние в последние секунды, иные лица хранили отпечатки осознания и неосознания былых жизненных ошибок (очень интересно на мертвом лице видеть отпечаток последних поисков Ответа), иные "отправились в ад"; по мертвым лицам прекрасно видно, насколько человек был привязан или не привязан к своей плоти, к жизненным благам и неудачам (и такой род привязанности вполне себе имеет место быть). И всегда видно, куда ушел человек.
В этом смысле посмертная маска Робеспьера - и ответ, и некоторое утешение тем, кому этот персонаж/человек дорог

Маска

@темы: Робеспьер

---

Еще о романтизме, Жуковском и переводах.

[rosarosa]

"Серьезный разговор начала Марина Ивановна Цветаева в маленькой статье "Два "Лесных царя"", написанной довольно поздно в эмиграции (1933). Эти несколько страничек пришли к нашему читателю не сразу, для научной работы статья - почти заметка - была слишком мала, неакадемична и эмоциональна, для привычных словоизлияний писателя на тему - слишком учена и строга в своей логике. Наверное поэтому ее до сих пор так и не включили в качестве необходимой в корпус текстов, которые следует знать и учитывать, рассуждая о переводах на русский язык.

Цветаева как раз и строит свое рассуждение по третьему варианту. Она сравнивает "Лесного царя" Гете и его русский перевод, сделанный Жуковским, совсем не для того, чтобы прославить Жуковского-переводчика. Она не ставит под сомнение достоинства русского перевода, который она запросто называет "гениальным". Ее рассуждение о другом - о том, что стихотворения у Гете и Жуковского получились разными. Вариант Жуковского - "это просто другой "Лесной царь". Русский "Лесной царь"..." (Тут можно было бы заметить, что у "Лесного царя" вообще длинная история. Гете подхватил сюжет у Гердера, который попробовал перевести датскую балладу для своего собрания песен разных народов, но сделал это не слишком удачно, перепутав датские и немецкие слова, из-за чего датский "король эльфов" и превратился в немецкого "Лесного царя". Вся история этого текста - перетолковывание. Еще одна модель межкультурного общения.)

"У Жуковского - просто". Цветаева не только провела прекрасный, тонкий, с пословным разбором анализ двух текстов. Она почувствовала болевую точку в отношениях России с западными соседями. И по-своему, через поэтическое толкование объяснила, в чем дело. Действительно, есть в западноевропейской культуре порог, за которым российскому человеку обычно становится сложно. Неуютно. Помню, еще в достаточно давние времена издательский редактор замечал по поводу моих изложений немецких литературных произведений: "Как-то у Вас все сложно!" И требовал упрощения. Правильно требовал - потому что я переходил тот болевой порог, за которым становится ясно: это не наше, там нас не ждут. Привычная структурная сложность текста в России и на Западе - разная.

"Лесной Царь Жуковского (сам Жуковский) бесконечно добрее: к ребенку добрее, - ребенку у него не больно, а только душно, к отцу добрее - горестная, но все же естественная смерть, к нам добрее - ненарушенный порядок вещей. Ибо допустить хотя бы на секунду, что Лесной Царь есть, - сместить нас со всех наших мест". Вот именно. "Ненарушенный порядок вещей".

Цветаева очень точно определила и временную линию, на которую пришлось пересечение "Лесных царей", из-за чего и сопоставление двух текстов носит характер не просто примера, а парадигматический характер, приоткрывающий отношения двух литератур и, в конечном счете, двух культур. Эта линия была прочерчена романтизмом.

Жуковский у нас - из главных романтиков. И путаница как с ним, так и с романтизмом в нашей культуре вообще - тоже симптоматична. Началом русского романтизма считается (что и зафиксировано в разного рода академических изданиях) его баллада "Людмила" 1808 года. Но "Людмила" - переделка баллады Бюргера "Ленора" (потом, позднее, Жуковский сделает уже точный перевод этого текста). Однако Бюргер романтиком не был. По стандартной периодизации и классификации он им быть и не мог, потому что принадлежал к сентиментализму и умер до того, как романтизм заявил о себе в Германии. Здесь уже видится очень важная подмена, которая случилась с романтизмом в России. Подмена позиции жанром. Получается: любая немецкая баллада может быть записана в романтизм, а значит, романтизм - это баллада. Или какая-нибудь страшная история. С привидениями. Или тоскующий герой - в плаще и шляпе. Тут еще проще, чем с жанром. Примитивный байронизм как самое простое решение проблем межкультурной коммуникации. Приоделся по моде - вот и все (модель петровских ассамблей).

Между тем европейский романтизм - в его самых основных проявлениях, потому что и там было достаточно пошлятины или бездарности, паразитировавшей на открытых темах и приемах, - это разлом сознания, происшедший в момент окончательного расставания с традиционным обществом. Стало ясно, что какие-то вещи уходят навсегда. Что жизнь человека становится техногенной и что наука/техника пронизывают все стороны жизни. Что привычный патриархальный мир разрывается, распахивается в бесконечные пространственные и временные измерения, в которых становится как-то неуютно (нет уже той "доброты" мироустройства, о которой говорила Цветаева). Конечно, не только романтики это почувствовали. Просто у них ощущение выразилось в наиболее крайней и болезненной форме. И в этом смысле вся путаница с романтизмом понятна - зачастую бывает сложно отделить "собственно" романтическое от общих черт времени. Романтики и сами видели образец романтического то в творчестве Гете, то в других вещах, в которых они улавливали родственные мотивы. Вся философская мысль того времени, от Канта до позднего Шеллинга, в той или иной мере работала над проблемами, ощущавшимися романтиками, но делала это по большей части академично, неторопливо, соблюдая жанровые приличия. Однако даже страдавший аллергической нетерпимостью к романтизму Гегель во многих моментах своей работы был к нему достаточно близок, хотя наверняка не захотел бы признать переклички между своими текстами и текстами романтиков, если бы ему на это кто-нибудь указал. А романтики отличались от своих современников тем, что ждать никак не желали - в этом их достоинство и одновременно недостаток.

Именно с принципиальными моментами западноевропейской мысли эпохи романтизма - то есть рубежа XVIII и XIX веков - в России постоянно испытывали трудности. Настороженно обходили философию Канта с ее жестоким ("недобрым") трансцендентализмом и абстрактной эстетикой (и то и другое было школой для романтиков). Еще и в начале XX века Кант оставался для российской мысли пугалом, в котором были готовы увидеть даже черта. Еще более настороженно обходили то, что составляло ядро немецкого романтизма.

Хотя считается, что немецким романтизмом в России первой половины XIX века были достаточно увлечены, при ближайшем рассмотрении оказывается, что увлечение это было каким-то странным. В самом деле, среди "романтиков", которые переводились и обсуждались читающей публикой, были не только сентименталист Бюргер или классицист Шиллер. Были и действительно романтики, но фигуры почему-то не центральные. Людвиг Уланд, например, - поздний и провинциальный вариант балладного романтизма. Или Юстинус Кернер - поэт далеко не самый значительный даже для того времени. Наконец, в прозе - Гофман, автор, конечно, более значимый, но все же для романтизма в основном вторичный, перепевавший темы и сюжеты, до того уже заявленные писателями и теоретиками романтизма. Зато у Гофмана все это дано в более беллетризированном виде. Как и в балладной поэзии, здесь ясно обозначен жанр, позволяющий спрятать острые края в более округлые формы традиционных отношений читателя с текстом - песенного лиризма, занимательной интриги, ярких характеров. Спрятавшись за этим лиризмом и беллетристикой, к тому же приглаженными соответствующей переводческой трактовкой - обо что и споткнулась Цветаева, - можно было сделать вид, что не видишь, не слышишь тревожных вещей. "Страшная сказка нестрашного дедушки". Вот она спасительная наклейка: Гофман, оказывается, у нас тоже "великий сказочник". То и дело встречается такое определение. То есть все это несерьезно. Пугает понарошку. Попугались и можно забыть. Можно? Цветаева и здесь спотыкается на вроде бы уже совсем разровненной дорожке: "После страшной гетевской не-сказки жить нельзя - так, как жили... и дело не в названии, а в захвате дыхания".

Так российская мысль блуждала по краям немецкого романтизма, не то не отваживаясь, не то не желая двинуться в центр. Братья Шлегель, Новалис, Арним, Брентано - где они в нашей культуре? Хотя без них говорить о немецком романтизме совершенно несерьезно. Только старшего Шлегеля, Августа Вильгельма, немного знали в свое время, но это и неудивительно: ведь он среди романтиков был популяризатором и систематизатором (к тому же известен был в основном его поздний курс лекций о драматическом искусстве, предназначенный для самой неподготовленной аудитории). Других переводили с большим опозданием, понемножку - как правило, чтобы тут же забыть и больше не вспоминать.

Новалис в этом ряду - не просто одна из важнейших фигур. Без Новалиса о немецком (да и вообще европейском) романтизме просто говорить невозможно. Но в России его словно избегали. Впервые он был представлен российской публике только в 1877 году (это при том, что жизнь его окончилась в 1801-м!) в сборнике "Немецкие поэты в биографиях и образцах", составленном Николаем Васильевичем Гербелем, поэтом, переводчиком и издателем, немало сделавшим для приближения западноевропейской поэзии к русскому читателю. Конечно, образцы - два фрагментарных поэтических текста - не могли открыть для Новалиса путь в Россию. Достойным был и общий комментарий к поэзии немецкого романтизма. Признавая за романтиками достижения в области филологии и фольклористики, Гербель считает их собственное поэтическое творчество "плачевным и бесплодным", более того - "даже вредным". Все дело, по его мнению, в том, что из романтических теорий вытекала "крайняя, доходившая до своего рода дикости, беспомощность формы и беспредметная бедность содержания. Смутные, туманные порывы, неопределенные чувства и ощущенья... - вот что составляет сущность этой поэзии, которую Гегель справедливо называл "чахоткою человеческого духа"... она привела к религиозному мистицизму, главным представителем которого был Новалис, и наконец... сделалась служительницею церковной и политической реакции того времени и наложила свою пагубную печать на весь реставрационный период". Вот такая замечательная во всех отношениях характеристика сопровождала первый выход Новалиса к русской публике. Заметим еще раз: шел 1877 год, то есть романтизм уже стал историей, так что это не тот случай, когда бывает трудно воспринять что-то новое. Это последовательное и стойкое отторжение. Это неспособность или нежелание (или особо продуктивное сочетание того и другого) понимать и принимать.

Интересно, что Новалис и другие крупные фигуры немецкого романтизма оказались на долгое время (а кое-кто и по сей день) разорванными на разного рода "образцы", отрывки, выдержки, а сверх того - помещенными в хрестоматии, антологии, сборники, где они нередко терялись среди эпигонов и посредственности. Это особо тонкий способ утопить автора: не дайте ему выйти на читателя один на один, в полном виде, режьте его на части, ставьте его в ряд.

Лишь в начале XX века обнаружился поэт, чья душа по-настоящему отозвалась на голос Новалиса. Это был Вячеслав Иванов, и не случайно. Для поэта и теоретика символизма именно тот "мистический" момент, который отпугивал других, оказался привлекательным. Ведь Вячеслав Иванов заявлял: "Я не символист, если не бужу неуловимым намеком или влиянием в сердце слушателя ощущений непередаваемых, похожих порой на изначальное воспоминание... порой на далекое смутное предчувствие, порой на трепет чьего-то знакомого и желанного приближения... Я не символист, если слова мои равны себе, если они - не эхо иных звуков, о которых не знаешь, как о Духе, откуда они приходят и куда уходят..." Он не мог не ощущать близость в словах Новалиса о "магическом идеализме" и "поэтическом телескопе": обоим было известно ощущение знакомого в незнакомом и незнакомого в знакомом, загадочной дали, открывающейся при проницательном взгляде на любой предмет. Была и еще одна причина, по которой фигура Новалиса была близка Иванову: как и немецкий поэт, он потерял возлюбленную и надеялся найти мистический путь общения с ней.

Вячеслав Иванов выступал в начале XX века с лекциями и публиковал свои переводы Новалиса. К сожалению, в тот момент была напечатана лишь часть его переводов, хотя Иванов создал русскую версию основной части лирического наследия романтика. Вячеслав Иванов - один из крупнейших русских мастеров поэтического перевода, и его работа над Новалисом - замечательная страница нашего переводческого наследия. Разумеется, его Новалис - это именно "его" Новалис, на русских текстах лежит достаточно определенный отпечаток поэтического почерка переводчика (то же касается всех переводов Вячеслава Иванова - от архаической греческой лирики до немецкой поэзии XX века). Это обычная ситуация, когда переводом занимается яркая поэтическая индивидуальность. Американский славист Майкл Вахтель, специально занимавшийся поэтическими переводами Вячеслава Иванова (Wachtel M. Russian Symbolism and Literary tradition: Goethe, Novalis and the Poetics of V. Ivanov. - Madison: The University of Wisconsin pr., 1994), хорошо показал, как в его переводы Новалиса то и дело вторгаются типичные для русского поэта поэтические выражения и формулы (например, когда вместо простого зачина "Кто однажды, Мать, тебя увидел" в одной из "Духовных песен" Новалиса в переводе Иванова возникает: "О Мать, кто раз твой лик узрел", что, однако, неудивительно, потому что выражение "узреть лик" было привычно для Иванова в его оригинальных произведениях). Все это вещи, можно сказать, рутинные. О некоторых "но" - чуть позже.

Движение Новалиса к русскому читателю было остановлено сначала Первой мировой войной, а затем революцией и последующими событиями. Нет необходимости говорить подробно о том, что в советский период Новалис не принадлежал к числу наиболее издаваемых зарубежных авторов. Официальное литературоведение толковало его совершенно в духе антологии Гербеля. Зато в послесоветское время начался настоящий ренессанс Новалиса. Были переизданы старые переводы (СПб, 1995), были опубликованы наконец и в России все переводы Вячеслава Иванова ("Лира Новалиса в переложении Вячеслава Иванова". - Томск, 1997), да к тому же была издана книга новых переводов лирики и поэтической прозы Новалиса в переводе Владимира Микушевича (Новалис. Гимны к ночи. - М., 1996).

Таким образом, поэтический перевод Новалиса на русский язык идет уже более ста лет. И если антология Гербеля дает слишком мало материала для размышлений (то же касается и некоторых других случаев, например, перевода стихов для романа Новалиса "Генрих фон Офтердинген" Василием Гиппиусом и Сергеем Ошеровым), то труд Вячеслава Иванова и Владимира Микушевича, каждый из которых предложил свое видение лирики Новалиса, - широкое поле деятельности. Здесь не место давать сравнительную оценку их переводов. Соревноваться с таким ярким поэтом, как Вячеслав Иванов, трудно, но Микушевич - переводчик с талантом и опытом. Может быть, его перевод и уступает в яркости, зато он последовательно стремится идти как можно ближе к оригиналу, воспроизводя все его детали, в том числе и формальные (размер, соотношение метрических и прозаических частей - впрочем, это соответствует современным стандартам поэтического перевода).

Во всяком случае, имеющиеся переводы можно признать вполне достойными. Их разделяет почти век временной дистанции, их разделяют испытания, через которые прошла Россия в эти годы. Интересно, однако, что у переводов много общего в том, как они обращаются с оригиналом.

Вот "Гимны к ночи", в которых Новалис погружается в элементарные основы человеческой природы и природы вообще, прикасаясь к границе жизни и смерти, бытия и небытия. Несмотря на это, вещь светлая и проникнутая любовью (потому что ночь и любовь - родственные стихии) и верой. Из четвертого гимна:

Hinüber wall ich,
Und jede Pein
Wird einst ein Stachel
Der Wollust sein.
Noch wenig Zeiten,
So bin ich los,
Und liege trunken
Der Lieb im Schoß.

(Здесь и далее - совершенно примитивный, без всяких претензий подстрочник:

Мой путь (паломничество) за перевал /И каждая мука /станет шипом (жалом) /сладострастия. /Еще немного, /И я буду отрешен (избавлен), /И опущусь опьяненный /В лоно любви.)

Иванов здесь удивительно размыт и неточен:

Иду, и каждый
Тропы кремень
Сулит мне влажной
Прохлады сень.
Иду: не дальней
Мне светит цель -
Опочиванья
Небесный хмель.

Иванов умудрился в своем переводе обойти практически все ключевые понятия этого отрывка: мука - острие - сладострастие - освобождение/отрешение - любовь - лоно. Несколько более точен Микушевич:

Путь пилигрима -
К вершинам, вдаль,
Где сладким жалом
Станет печаль;
Являя небо,
Внушил мне склон,
Что для восторгов
Нет препон.

Но и в этом случае многое смазано: жало не просто "сладкое", но сладострастное; не "печаль", а мука, терзание; последние четыре строки опять-таки лишь отдаленно напоминают об оригинале (что такое "восторги"? их можно понимать как угодно). Общий результат в обоих переводах: прямо-таки мазохистская экспрессивность оригинала улетучилась полностью. Конечно, поэтический перевод не может быть дословным. Возможно, это лишь частный случай? Смотрим далее. Строки из Пятого гимна:

Nach dir, Maria, heben,
Schon tausend Herzen sich.
In diesem Schattenleben
Verlangen sie nur dich.
Sie hoffen zu genesen
Mit ahndungsvoller Lust -
Drückst du sie, heilges Wesen,
An deine treue Brust.

(К тебе, Мария, воздымаются /Уже тысячи сердец. /В этой призрачной жизни /Они жаждут только тебя. /Они надеются исцелиться /Предвкушая удовольствие /- Когда ты, святое создание, /Прижмешь их к своей верной груди.)

Иванов:

Тоску сердец, Мария,
Бесчисленных внемли!
Твои черты святые
Нам снятся в снах земли.
Дай мир нам исцеленья,
Дай радость отдохнуть,
Возьми в Свои селенья,
Прижми к Себе на грудь!

Микушевич:

К тебе одной, Мария,
Из этой мрачной мглы
Летят сердца людские,
Исполнены хвалы.
Небесная царица,
Детей освободи!
Недужный исцелится,
К твоей прильнув груди.

Снова картина смазана, снова переводчики удаляются от оригинала в туманные шаблонные конструкции, избегая опорных понятий. Где "желание", которым движутся сердца? Это именно желание обладания, слияния - очень резко в оригинале; в переводах нет ничего близкого. Где предвкушение "удовольствия/удовлетворения" от этого обладания? Тоже нет.

Можно проверить то же на "Духовных песнях" Новалиса. Этот поэтический цикл был попыткой написать новый церковный песенник, и Новалис стремился писать как можно более доступно, безыскусно (заметим, что по крайней мере одна из песен действительно попала в лютеранский песенник и продержалась там около века). И здесь можно обнаружить те же пропуски. Например, в первой из песен, обращенных к деве Марии, в переводе Иванова начисто исчезает строка: "Ewig wird er dich brünstig lieben" ("Вечно будет он тебя жарко любить"), а также проходящая через стихотворение понятийная линия: Kindeslust - Kindeslieb - Kindestreu ("детское наслаждение/желание - детская любовь - детская верность") - все это показалось Вячеславу Иванову, по-видимому, слишком рискованным в контексте духовных песнопений.

Разумеется, поэтический перевод не делается пословно, из-за чего то или иное слово/понятие оказывается иногда замененным, трансформированным (например, в описательный оборот), перемещенным или (увы!) просто опущенным. Все так. Но в случае с Новалисом нетрудно заметить, что постоянно пропадают (или размываются) вполне определенные понятия. А их место занимают другие, но тоже достаточно определенные. Можно даже сыграть в игру: определять по тексту оригинала, какие именно слова окажутся "потерпевшими" в результате перевода. Игра может быть и обратной: глядя на перевод, можно не без успеха сказать, какие слова в нем появились, не имея (по крайней мере прямых) соответствий в оригинале. В упоминавшихся "Гимнах к ночи" это будут, например, "сулит", "сень", "тоска", "черты святые", "мир" (в смысле "покой"), "отдохнуть", "удел" - это у Иванова. То же у Микушевича: "хвала", "небесная царица", "плачевная юдоль", "благая", "безропотно".

Любопытная получается картина. Самое поразительное то, что Вячеслав Иванов, судя по всему, прекрасно понимал, что делает. Среди "Духовных песен" Новалиса есть весьма примечательная, с заглавием (единственная из всех) "Гимн". Иванов перевел этот написанный вольным нерифмованным стихом "Гимн", причем чрезвычайно близко к тексту (в том числе и метрически, хотя в других случаях он нарушал метрический строй Новалиса, последовательно "русифицируя" его, адаптируя к русской лирической традиции). Даже среди духовной лирики Новалиса это стихотворение выделяется чувственной экспрессией. И Вячеслав Иванов все это точно отражает (фрагмент для примера):

...Нежней лобзанья, жаднее
И все, что выпито, выпито
Вновь сокровенней, глубже
Зной сладострастный
Пронзает душу.
Жаждет вновь, и голодно
Сердце вновь...

Это уже другой тон, и ведь точно переведено то самое Wollust, которое в процитированном раньше месте было стыдливо замазано: "зной сладострастный"! Что это - признание того, что текст не поддается "русификации"? Капитуляция? Во всяком случае - еще одно подтверждение того, что в других случаях пропуски и замены были не случайностью, а проявлением определенной тенденции. (Микушевич в своем переводе "Гимн" просто опустил. Тоже капитуляция?)

Надо попробовать разобраться с этой тенденцией, и здесь для начала снова может помочь Цветаева, так много подметившая при сопоставлении двух небольших текстов. "...насколько гетевский "Лесной царь" интимнее и подробнее Жуковского..." Это же можно сказать и о духовной лирике Новалиса - она гораздо интимнее и "подробнее" (детальнее, точнее, непосредственнее) переводов. В переводе из очень личного получается - не потому что так хотят переводчики, а потому что у них просто нет выбора - некая усредненная добропорядочная набожность, порой отдающая (особенно у Микушевича) то ли клерикальностью, то ли катехизисом, то ли тем и другим разом. Почему экспрессия оригинала заменяется плосковатой риторикой общих мест?

Прежде всего потому, что у Новалиса за спиной то, чего нет у его переводчиков. Это и средневековая схоластика и томизм, научившие европейцев не противопоставлять знание и веру. Это и миннезингеры и трубадуры, открывшие интимность чувства и огромный мир эротики, во всех ее разновидностях и разветвлениях. Это и Реформация: не стоит забывать, что немецкое Просвещение и немецкий романтизм - дело прежде всего выходцев из протестантской среды. Об этом забывают в России те, кто, рассуждая о романтизме, все время носится с пугалом католицизма ("католицизм" романтиков - причем далеко не всех - тема довольно тонкая, и обсуждать ее надо отдельно). Поэтому переводчик Новалиса на русский оказывается, как и во многих других случаях перевода с "западноевропейского" на русский, перед необходимостью срезать верхушку, поздний слой европейских смысловых структур, оставляя по ту сторону всю предысторию. С соответствующим результатом.

Не было в России свободной религиозной лирики, в какой-то мере сопоставимой с протестантской традицией религиозной поэзии, к которой и примыкал - при всей своей оригинальности и своенравности - Новалис. Были лишь неофициальные фольклорные духовные стихи - и не случайно Вячеслав Иванов "Духовные песни" Новалиса в своем переводе озаглавил "Духовные стихи". Это была единственная традиция, на которую он мог опереться. Но традиция-то совершенно не та! Новалис уже предельно далек от фольклора, даже если - как и все романтики - ощущает необычайную тягу к примитивному, изначальному. Но это потому, что они уже где-то далеко, там, куда прямая дорога оборвалась.

Новалис, разумеется, мистик, но мистика его тоже совсем иная. Попытка вывести его позицию из Якоба Беме или средневековой мистики, как это делает Микушевич (Иванов здесь точнее и не забывает о других истоках поэзии и философии Новалиса), тоже неадекватна. Мистика Новалиса - это мистика человека новоевропейского, которому совершенно не мешает наука, более того, он через науку выходит к мистической медитации. Увлекаясь идеалистической философией и алхимией, обращаясь к средневековому наследию веры, Новалис в то же время отправился (уже закончив университетский курс) учиться в знаменитую тогда Горную академию во Фрайберге, где преподавал один из основателей современной геологии Абрахам Готтлоб Вернер. И помимо практического резона (ведь, так сказать, в "реальной жизни" Новалис был вполне добросовестным и успешным чиновником, занимавшимся горным делом; его начальник оставил очень прочувствованный некролог, в котором нет ничего о поэзии, но зато из него ясно, что Новалис был ценным работником), им двигало стремление познать глубины той планеты, на которой мы живем (стремление в те времена достаточно распространенное, Гете тоже занимался минералогией и геологией). Занятия естественными науками и математикой были важной частью творческой жизни поэта, совсем не противоречившей его духовным увлечениям. Новалис мог очень критично относиться к Просвещению (в особенности в его немецком, прусском варианте), однако у него за плечами был основательный просветительский багаж. Поэтому, например, в его мистических устремлениях нет того пассивного фатализма, который отличает российскую мистику и окрашивает также и переводы Новалиса на русский язык.

Религиозность Новалиса, несмотря на все симпатии к средневековой церковности, на самом деле религиозность Нового времени - абсолютно свободная и в своих основах индивидуальная. В ней нет ни ритуализованной церковности, ни послушной набожности. Он прошел через школу пантеизма, и потому уже не мог быть примерным прихожанином, даже если по временам и пытался воображать себя таковым. Да и крепкая семейная протестантская закалка приучила его: отвечай прежде всего сам за себя.

Особая статья - эротика, которой пронизана духовная (подчеркиваю это) лирика Новалиса. Вообще романтический период - это прорыв эротики в немецкой культуре. У нас как-то не принято это замечать, но дело в том, что создававшаяся в течение долгого времени картина Германии конца XVIII - начала XIX века - неадекватна, во многом именно потому, что из нее последовательно изымается эротика. Совершенно эротичен Гете, и его классицизм этому никак не мешает, напротив - с классицизмом к нему приходит вся средиземноморская эротическая культура ("Римские элегии"! В рукописи этот цикл назывался совершенно ясно: "Erotica Romana"). От античной культуры эротическая линия идет через средневековье (культ девы Марии в Западной Европе носил несомненные эротические черты), Возрождение и гуманизм, барокко и рококо к концу XVIII века, где она была подхвачена самыми разными представителями европейской культуры. Романтики при этом совсем не были в стороне. Откуда вообще эта фигура воздыхающего придурка "с душою прямо геттингенской"? Конечно, Геттингенский университет был одним из основных научных центров того времени, однако студенты, учившиеся там, в том числе и идеалистической философии, вели достаточно свободный образ жизни (о буднях и ночах немецких студентов того времени смотри хотя бы "Фауст" Гете, где сценки из студенческой жизни явно воспроизведены автором по памяти). Романтики не только предавались эротическим увлечениям в литературе, но и в обыденной жизни были далеки от воздержания (по молодости они то и дело влипали во всякие истории, доставлявшие их семьям немало хлопот). Подправленная ad usum Delphini культурная история вообще характерна для российских рассуждений общего характера, отчего их ценность стремительно приближается к нулю.

Таким образом, достаточно очевидно, что перевод Новалиса на русский язык постоянно сталкивается с определенными трудностями. Эти трудности - как и вызванная ими деформация изначального текста, постоянные смысловые сдвиги в нем - носят последовательный характер и со временем, похоже, не ослабевают. Во всяком случае современный перевод в "смелости" своей даже уступает переводу Вячеслава Иванова, хотя между ними не только почти вековая временная дистанция, но и множество исторических событий, которые, казалось бы, должны были чему-то научить. Романтические устремления и идеи - а Новалис важен при этом не только и не столько как определенная личность, но прежде всего как личность характерная, представительная (при всем своем своеобразии и своих крайностях) - постоянно редуцируются, упрощаются, смещаются от своих первоначальных координат.

Разумеется, дело совсем не в том, что переводчики Новалиса как-то особенно неумелы или же занимаются отсебятиной. Не мастерство переводчика надо обсуждать - его бессилие, "недоуметельное языка" его. Просто нет у переводчика другого языка, который позволил бы ему сказать в поэзии больше, чем он это делает. Это самое "недоуметельное" держит его и не пускает в некоторые смысловые зоны, не дает воспроизвести какие-то текстовые структуры.

Как и в других случаях восприятия, заимствования чужого (а перевод - самая кромка такого восприятия), проблемы истолкования и перевода романтической поэзии и вообще европейской поэзии того времени на русский язык - всего лишь отражение внутренних проблем воспринимающей культуры. Перевод сопротивляется принятию некоторых важных вещей, потому что они заставляют менять свои собственные взгляды, свои собственные позиции. Необходимо будет расстаться с традиционным укладом, с традиционными представлениями, с "добрыми сказками". Перейти к более четкому разделению понятий, которые не могут плавно перетекать одно в другое, позволяя ускользнуть от прямого ответа. Признать необходимость последовательного рассуждения с его обусловленной логикой обязательностью для всех. С ясным сознанием шагнуть в холодное бесконечное пространство. А делать этого не хочется. Потому что "допустить хотя бы на секунду, что Лесной Царь есть, - сместить нас со всех наших мест."

Из статьи "Недоуметельное языка моего"
Сергей Ромашко
.

Вся статья.

Корявая фраза когда-то поразила меня своим наивным очарованием. Появилась она в церковнославянском тексте "Диалектики" Иоанна Дамаскина много веков назад, когда переводчики отчаянно старались навести мосты между языковой массой еще совсем языческого мира и изощренной греческой словесностью. Фигура смиренного самоуничижения, признание автором слабости своих умственных и речевых способностей, была привычной в средневековом мире (да и позднее), поэтому выражение понравилось, и его воспроизводили уже в оригинальных сочинениях на Руси. (Глядя из нашего времени назад, можно считать, что "недоуметельное" - еще и первый шажок к тютчевскому "мысль изреченная...") Эта фраза - как модель роли перевода в российских попытках общения с внешним миром. Это притяжение и отталкивание, это недомыслие и домысливание, это желание обновления и боязнь его.

Культура Руси/России - по крайней мере в ее письменный, исторический период - начинается переводами. Переводами (переложениями, адаптациями) продолжается она и в дальнейшем, и на критических поворотах; какой момент и какой аспект ни возьми - всюду наткнешься на ту же переводческую работу. Религиозная история (скажем, история раскола: править или не править переводы богослужебных текстов?), светская история (переводы научные и литературные самых разных эпох и периодов) дают тому множество подтверждений. Что примечательно для российской ситуации, так это - как и для культуры вообще - стрессовый характер переводческого задания. Развитие рывками, резкими усилиями, когда казалось, что время вот-вот будет безнадежно упущено и только сумасшедшим движением можно еще успеть и не отстать окончательно - все это было характерно и для переводческой работы. На каждом повороте вдруг выяснялось, что у нас нет массы понятий и слов, без которых общение с Европой невозможно. И тогда переводчик, оказавшись ныряльщиком на перепаде давлений, отчаянно пытался подобрать хоть что-то, что могло бы заменить чужие слова. Это удавалось далеко не всегда, и тот, кому сегодня не нравятся "дилеры" и "хакеры", может вспомнить о "рейтарах" Вестей-курантов XVII века, "бомбардирах" и "негоциях" петровского времени, а то и двинуться глубже и прочесть в Изборнике 1076 года "Слово некоего калугера о чтении книг".

Рывки и разрывы приводили и приводят - потому что последние лет десять- двенадцать мы тоже переживаем подобный рывок - не только к нашествию чужих и (что серьезнее) часто плохо усвоенных слов. Дело еще и в том, что разорванность общения, которое каждый раз начинается словно заново, не дает выстроить и последовательность языкового посредничества между культурами. Отсюда парадокс: даже "те же самые слова" на самом деле значат тут и там совсем не одно и то же. Название работы Гадамера "Die Aktualität des Schönen" пришлось совершенно условно перевести как "Актуальность прекрасного" - сжав зубы, потому что немецкое Aktualität и наше "актуальность" совсем не эквиваленты. Русский аналог - как срезанная верхушка, без всей многовековой глубины истории этого слова, включающей, помимо терминологии, изначальное общеязыковое "действующий - действительный - действенный". У Гадамера речь идет о том, что красота проявляется, действует, присутствует в реальности в том или ином виде. Об этом он и писал. Русское "актуальность" ничего об этом не говорит. И таких примеров масса. Один из способов запутаться в диалоге с западным человеком - начать "для понятности" употреблять много заимствованных слов. Большинство этих слов (кроме терминов в строгом смысле, да и здесь бывают разночтения), закрепившись в русском языке, стали русскими, другими, и помочь в качестве "обратного перевода" уже не могут.

То же касается не только слов, но и текстов, и даже типов текстов. При переводе они также подвергаются не просто переложению на иной язык и понятийную систему, они определенным образом трансформируются, в них происходят - как и в отдельных словах - смысловые и иные сдвиги. Например, русская и западноевропейская поэзия в последние десятилетия сильно оторвались друг от друга, а поэтому поэтический перевод становится задачей почти невыполнимой. Способы, используемые с обеих сторон, скорее напоминают фальсификацию: западные стихи при переводе соответственно "олитературиваются" (потому что в противном случае русский читатель может вообще отказаться считать их стихами), российские, наоборот, утрачивают архаичные, по мнению западной публики, черты "поэтичности" (так, современные западные переводчики наотрез отказываются рифмовать стихи - помню, мне так и не удалось убедить немецкую переводчицу сделать это, хотя я объяснял, что рифмовка в русском оригинале - нарочитая, что это ироничная имитация частушечного стиха, но она твердо стояла на своем и говорила, что рифма оттолкнет читателя). Вектор сдвига обнаруживает определенную устойчивость, и к этому явлению стоит присмотреться.

Разговор о переводах у нас строится обычно по двум образцам. Первый: перевод сочинения Х великолепен; переводчику удалось передать NN оригинала и т.д. Второй: перевод сочинения Х ужасен и никуда не годится, переводчику совершенно не удалось перевести NN оригинала... В обоих случаях самое важное просто остается за границами поля зрения, не только не обсуждается, но даже не замечается. Ведь если и стоит обсуждать перевод, то следующим образом: перевод Х прекрасен, но... Вот здесь-то и начинается действительно интересное и важное. Потому что обсуждать плохой перевод вообще нечего - его надо просто выбросить. Обсуждать удачные ходы в хорошем переводе тоже нечего - их просто надо взять на заметку, если сам занимаешься переводом; читателю же в общем-то все равно, его дело - читать, и если то, что он читает, сделано хорошо, то он это почувствует.


Кстати, вместо "недоуметельного", этого корявого церковнославянского словотворчества, в современном русском языке употребляют (не без западного содействия) само греческое слово "апория": за много веков переводчики так и не приблизились к решению своей задачи и в результате просто отказались от ее решения. Еще одна капитуляция.

ИФ-библиография:
Левин Ю.Д. Русские переводчики IXX века и развитие художественного перевода. - Л., 1985.
История русской переводной художественной литературы. Т.1-2. - Спб, 1995-1996.
L. Venuti. The Translator's Invisibility: A History of Translation. - London and New York, 1995.
D. Robinson. Translation and Taboo. - Baltimore and London, 1996.
A. Pym. Translation and Text Transfer: An Essay on the Principles of Intercultural Communication. - Frankfurt am Main, 1992.
Translation as Intercultural Comminication. - Amsterdam and Philadelphia, 1997.
Сергей Ромашко.

@темы: романтизм