А. Гордон о Французской Революции

[Admiral zur See]

Человек, вынужденный отрешиться от
мира и от самого себя, бросает якорь в
будущее и заключает в объятия потомков,
неповинных в несчастьях нынешнего времени.
Сен-Жюст

1791 г. - первое сочинение юного политика-дилетанта; 1794 г. 9 термидора - последнее слово умудренного политического бойца. Два года в Конвенте - два года жизни, которые вобрали в себя и выразили "критический период"(1) революционной эпопеи. И два века, которые минули с тех пор и которые своими грандиозными достижениями и величайшими трагедиями не стерли ту драму в анналах истории. Почему же историческая память народа и историческая мысль человечества вновь и вновь возвращаются к событиям на берегах Сены на исходе XVIII века? Может быть, потому же, почему мысль самих участников событий обращалась к еще более давнему человеческому опыту - деяниям и помыслам людей Древней Греции и Рима? И есть ли то закон повторяемости "великих всемирно-исторических событий и личностей", как предположил великий философ, или это избирательная способность человеческой памяти, а может быть, свойство самой человеческой мысли, которая и две тысячи, и двести лет назад, и сейчас терзает себя некими вечными вопросами?

Полный текст статьи: http://liberte.newmail.ru/Gordon2.html

И ещё работы Александра Владимировича Гордона:
http://vive-liberta.narod.ru/ref/ref1.htm#gord

http://narod.yandex.ru/100.xhtml?vive-liberta.narod.ru/journal/gordon3.pdf

Большое спасибо за ссылки  EleonoreD !

Наслаждайтесь, граждане!

---

Андре Шенье. Ямбы.

[tes3m]

Перевод с французского Геннадия Русакова
I
"В его строке -- свинец. В его горячих венах
Неистовая желчь течет".
А я двенадцать лет в долинах сокровенных
Копил стиха блаженный мед.
Придет моя пора -- и я раскрою улей,
И подтвердит мой каждый слог:
Не мщение, не злость в меня глагол вдохнули.
Когда-то страстный Архилох,
Обманутый в любви двурушничеством тестя,
Могучим ямбом прогремел.
Мне ни к чему Ликамб, я не для этой мести
Строку оттачивать умел.
Я не метал громов из мелочной гордыни.
Мне лишь отчизна дорога.
А снизойдет к ней мир -- и желчь во мне остынет.
Мой гнев -- законности слуга.
Мне против грязных гидр, на страх Питонам черным
Огнем и сталью потрясать.
Безжалостно давить, давить гадюк тлетворных --
Чтоб человеку жизнь спасать.
II
Кому ты, Пантеон, распахиваешь своды
И раскрываешь купола?
Что так слезлив Давид, кому несет в угоду
Кисть, что божественной слыла?
О небо! О судьба! Поверить ли фортуне?
О гроб, залитый морем слез!
А как небось Барер стенает на трибуне --
Аж пафос в клочья, на износ!
Ну, шуму по стране! Набат, сердца пылают,
Негодованье души жжет.
Вот якобинцы им рыданья посылают.
Бриссо, который не солжет,
Твердит, что углядел, как в смраде испарений
Свернулся пеленою мрак:
Клубилась кровь и слизь каких-то испражнений,
Рожденных мерзостью клоак.
А это к праотцам зловещей, грязной тенью
Душа Марата отбыла...
Да, женская рука и впрямь во дни цветенья
Такую жизнь оборвала!
Доволен Кальвадос. Но эшафот в накладе:
Петле за сталью не поспеть.
Кинжал и Пелетье успел туда ж спровадить..
С Маратом есть о чем жалеть:
Он, как никто, любил чужую кровь, страданья.
Скажи "подлец" -- в ответ кричат
"Бурдон!" и "Лакруа!"... Достойные созданья...
Но первым все же был Марат.
Да он и был рожден под виселичной сенью,
Петли надежда и оплот.
Утешься, эшафот. Ты -- Франции спасенье.
Тебе Гора вот-вот пришлет
Героев на подбор -- шеренгой многоликой:
Лежандр (его кумир -- Катон),
Заносчивый Колло -- колодников владыка,
За ними Робеспьер, Дантон,
Тюрьо, потом Шабо -- переберешь все святцы:
Коммуна, суд и трибунал.
Да кто их перечтет? Тебе б до них добраться...
Ты б поименно их узнал.
С отходной сим святым, достойным сожалений,
Пришел бы Анахарсис Кло,
А может, Кабанис, другой такой же гений --
Хотя б Грувель, не то Лакло.
Ну, а по мне, пускай надгробные тирады
Произнесет добряк Гарат.
Но после ты их всех низвергни в темень ада --
Долизывать Марату зад.
Да будет им земля легка в могильном мраке,
Под сенью гробовой доски:
Глядишь, тогда скорей отроют их собаки --
Растащат трупы на куски!
Гражданин Архилох Мастигофор
III
Я слышал -- изменив холодному презренью,
Разгорячились вы всерьез,
Когда вам "Монитер" дурацкое творенье
Глупца Барера преподнес.
Труды педанта вас вконец разволновали,
А стыд и страх ввели во грех,
И вы его при всех фракийцем обозвали, --
Мол, перепортил женщин всех.
К тому же говорят... Но я-то полагаю,
Что честь, краса в глазах молвы
Любым наветам вас всечасно подвергают...
Однако, сказывают, вы
Хоть шепотом, но все ж по адресу подонка
К фигурам, истинно мужским,
Добавили "подлец", "сутяжная душонка"
И пару слов, подобных им.
Вам это не к лицу. Пусть он таков, но все же...
Не дело черни подражать.
Забудьте их язык. Бесстыдство речи может
Бесстыдство дела поддержать.
IV
Безвестность подлости казалась им укрытьем...

Но колченогий слог карающей эподы
Их неминуемо найдет.
Ты, Парос -- диамант, накрытый синим сводом,
Слепящий зрак эгейских вод.
В подземной тишине вершит Природа дело,
Ее работе нет конца.
Зато из недр твоих выходит мрамор белый
Для кропотливого резца.
А чтобы высший срам запечатлели строчки,
Есть мрамор-ямб, есть сталь в пере.
Так прокали его, готовь его к отточке!
Сын Архилоха, встань, Андре!
Не опускай свой лук -- он устрашенье сброда.
Пусть, унаследовав твой стих,
Грядущие века, всесущая природа
Заголосят при виде их:
-- У, свора подлецов! Чудовищ! Прокаженных,
В пылу резни и грабежей
Привыкших вымещать свой страх на слабых женах,
Не умертвляющих мужей,
На нежных сыновьях и на отцах несчастных,
Уже бессильных их спасти,
На братьях, чья вина -- в усилиях напрасных
От братьев муку отвести!
Жизнь и у вас одна... всего одна, вампиры!
И вы искупите лишь раз
Страдания и прах, рыданья и руины --
Все, проклинающее вас!
V
Но вот они живут, а наша скорбь, владыка,
К тебе в мольбах не прорвалась.
И лишь поэт, о Бог, могучий в ратной силе,
Пленен, предсмертно одинок,
Приладив на стихи пылающие крылья
Громов, что ты метнуть не смог,
Откликнулся на зов достоинства и чести,
Вверяя судьям сатаны
Лжесудей, чьи суды -- резня на лобном месте,
Вина -- в отсутствии вины.
Дай мне, владыка, жизнь! Тогда-то эта свора
Закрутится от стрел моих!
И не укрыться им в безвестности позора:
Я вижу, я лечу, я их уже настиг.
VI

На двадцати судах с едва прикрытым днищем --
Чтоб выбить посреди реки --
Тех пленников везли в цепях, в последнем сраме...
И всех Луара приняла:
Проконсулу Карье, под винными парами,
По нраву скорые дела.
Вот этих слизняков, приказчиков разбоя --
Фукье, Дюма, как на подбор, --
Где, что палач и вор, равны между собою
Судья, присяжный, прокурор, --
У, как я их хлестал, багровых от разгула,
Когда, вином воспалены
И похотью томясь, они сидят оснуло,
Лоснятся, хвастают, пьяны,
Сегодняшней резней и завтрашним разором,
Перечисленьем подлых дел,
И радуются им, и песни тянут хором!
А для утехи потных тел --
Лишь руку протянул, лишь губы захотели --
Красотки вмиг разгонят хмель:
Поверженных забыв, они из их постели
К убийцам прыгают в постель.
Продажный этот пол слепит приманка славы.
Он -- победителю вприклад.
Все, кто б ни победил, у женщин вечно правы:
На шее палачей висят,
В ответ на поцелуй губами ищут губы.
Сегодня наглая рука
Уже не встретит здесь ей недоступных юбок,
Стальной булавки у соска.
Раскаяние -- ад, где ищут искупленья.
Но тут не каются, а пьют.
Ночами крепко спят, не зная сожаленья,
И снова кровь наутро льют.
Неужто же воспеть кому-нибудь под силу
То, чем бахвалится бандит?
Они смердят, скоты: копье, что их пронзило,
Само, тлетворное, смердит.
VII
Когда войдет баран в пещерный сумрак бойни
И поглотит его проем --
Отара, пастухи, последний пес конвойный
Уже не думают о нем.
Мальчишки, что за ним, гоняясь, ликовали,
Красоток разноцветный рой --
Они его вчера умильно целовали,
Украсив пестрой мишурой, --
Не вспомнят про него, когда мягка котлета.
Что в бездне помощи искать?
Мне ясен мой удел. Не надо ждать ответа.
Пора к забвенью привыкать.
Как тысячу других, отрезанных от мира,
Назавтра, стадо поделя,
Разделают меня и выкинут для пира
Клыкам народа-короля.
А что могли друзья? Рукой родной и близкой,
Мой истомленный дух леча,
В решетку передать случайную записку
Да золотой для палача...
Живущий должен жить. Не мучайтесь виною.
Живите счастливы, друзья.
Вам вовсе ни к чему спешить вослед за мною.
В другие времена и я
Отвел бы, верно, взгляд от страждущих в неволе,
Не замечая скорбных глаз.
Сегодня мой черед кричать от этой боли,
Да будет жизнь светла для вас.
VIII

Живем и мы. А что ж. Наверно, так и надо.
Едим и спим в последний час.
Покуда смерть-пастух выгуливает стадо,
Пока топор не выбрал нас,
Тут сплетничают, пьют, мужьям очки втирают,
Ревнуют, пакости творят,
За картами сидят и юбки задирают,
Кропают вирши и острят.
Вон кто-то шар надул: он прыгает, летучий,
Набитый ветром, без помех,
Как речи семисот пошлейших недоучек --
Меж них Барер ученей всех,
А рядом мельтешат, острят и колобродят
Политиканы, болтуны.
Но заскрипела дверь -- и на порог выходит,
Среди внезапной тишины,
Казенный поставщик кормов для тигров-судей...
Чье нынче выпало число?
Кто ляжет под топор? И леденеют груди...
И облегченно: пронесло!
Бесчувственный глупец, тебе -- назавтра срок!

IX
Погас последний луч, пора заснуть зефиру.
Прекрасный день вот-вот умрет.
Присев на эшафот, настраиваю лиру.
Наверно, скоро мой черед.
Едва успеет час эмалью циферблата
С привычным звоном пропорхнуть,
За шестьдесят шагов, которым нет возврата,
Проделав свой недолгий путь,
Как непробудный сон смежит мои ресницы,
И прежде чем вот этот стих
В законченной строфе с другим соединится,
Наступит мой последний миг:
Войдет вербовщик душ, посланец смерти скорой.
Под гоготанье солдатни
Он выкликнет меня в потемках коридора,
Где я отмериваю дни,
Оттачивая строк карающие пики --
Коплю бессильные слова, --
И рифма на губах затихнет в полувскрике,
Запястья стиснет бечева.
Через толпу друзей по тесноте прохода
Проволокут меня силком.
Я был одним из них до страшного прихода,
Но я им больше не знаком.
Что ж, я пожил свое. Свобода побуждений,
Мужская честь и прямота,
Святые образцы ушедших поколений,
Блаженства робкая мечта,
Фемиды грозный лик над кровью преступленья,
Высокой жалости урок,
Деянья старины, не знающие тленья,
Горячность дружественных строк --
Их в мире больше нет! На что мне жить на свете,
Где верховодят ложь и страх?
О трусы, только мы одни за все в ответе!
Прощай, земля! Прими мой прах.
Довольно мешкать, смерть! Утишь мои мученья.
Ты впрямь, душа, погребена
Под грузом бед? Но жить -- такое наслажденье!
И жизнь моя еще нужна.
Кто честен -- тот, судьбой гоним несправедливо,
Уже готовый в землю лечь,
Не опускает глаз, и так же горделива
Его бестрепетная речь.
Но если не дано изменчивой судьбою
Мечом потешиться в бою --
Чернила под рукой, а боль всегда со мною.
Из них оружие скую!
И если, Правота, ни помышленьем тайным,
Ни просто словом невпопад,
Ни жестом, ни хотя б сомнением случайным
Перед тобой не виноват,
И если жжет тебя больнее всякой боли
Тысячеустая хвала
Деяньям подлецов, ревнителей неволи, --
Спаси меня! В разгуле зла
Я мститель твой, я длань, разящая громами!
Уйти, не отстреляв колчан,
Не растоптав в грязи, в стыду, в позоре, в сраме
Мерзавцев, сеющих обман, --
Кладбищенских червей, дорвавшихся до тела
Несчастной Франции? Сюда,
Мое перо, мой крик, мой гнев -- пора, за дело!
Когда б не вы -- что я тогда?
Вы жаркая смола, питающая пламя,
Хоть факел выгорел до дна.
Я в муках, но живу, я неразлучен с вами.
Надежды мощная волна
Меня несет. Без вас и жизнь -- одна отрава:
Тоски ощеренная пасть,
Соратники в ярме, палаческая слава
Лжеца, палаческая власть,
Достойных нищета, изгнанников могилы,
Закона пакостная ложь...
И в этом жить?! Ну нет! Всегда достанет силы
Всадить в себя кинжал! Так что ж?
Неужто никого -- почтить хотя бы словом
Полегших жертвами резни
И осушить глаза их сыновьям и вдовам,
Чтоб окровавленные дни
Пугали палачей упорством возвращенья,
Как неизбытая вина,
Чтоб их нашла в аду трехвостка отомщенья,
Уже для них припасена?
Чтоб плюнуть им в лицо, мученье их смакуя?..
Смерть, не стучись! Я отопру.
Страдай, гневись, душа, отмщения взыскуя!
Плачь, Доблесть, если я умру.

ПРИМЕЧАНИЯ

I
Когда-то страстный Архилох... -- древние греки считали Архилоха (вторая
половина VII в. до н.э.) великим лирическим поэтом. Сватаясь к дочери
паросского богача Ликамба, Архилох получил грубый отказ. В отместку за это
он осыпал Ликамба оскорбительными стихами, написанными новым размером --
ямбом. Опозоренный Ликамб покончил с собой. (Здесь и далее прим. перев.)
II
Давид, Жак Луи (1748--1825) -- знаменитый французский
живописец-классицист, близкий друг Робеспьера, один из видных деятелей
Конвента. Его кисти принадлежит картина "Смерть Марата". Прах последнего, по
предложению художника, поддержанному Конвентом, был перенесен в Пантеон.
Барер де Вьезак, Бертран (1755--1841) -- член Комитета общественного
спасения, видный деятель Конвента. Известен своим красноречием, равно как
экстремизмом своих заявлений в Конвенте, снискавших ему прозвище "Анакреон
гильотины". Участник Термидора, позднее эмигрировал в Бельгию.
Бриссо, Жак Пьер (1754--1793) -- видный политический деятель, депутат
Конвента, жирондист. Отправлен на гильотину по решению Конвента.
Да, женская рука... -- имеется в виду Шарлотта Корде, убийца Марата.
Доволен Кальвадос -- после убийства Марата ходил слух, что оно
организовано жирондистами, укрывшимися в Кальвадосе.
Пелетье -- Лепелетье де Сен-Фаржо, Луи Мишель (1760--1793) -- видный
деятель якобинцев. Заколот роялистом, так как был в числе депутатов
Конвента, голосовавших за смертную казнь Людовику XVI. В январе 1793 года
останки Лепелетье перенесены в Пантеон. Этот эпизод Великой французской
революции запечатлен Давидом в картине "Последние минуты Мишеля Лепелетье де
Сен-Фаржо".
Бурдон де ля Кроньер, Леонар (1754--1807) -- член Конвента,
враждовавший как с Робеспьером, так и с жирондистами.
Лакруа -- Делакруа, Жан Франсуа (1753--1794) -- дантонист, обезглавлен
одновременно со своим знаменитым другом.
Лежандр, Луи (1752--1797) -- якобинец, парижский мясник, один из
ближайших друзей Дантона. 9 термидора был среди противников Робеспьера.
Колло д'Эрбуа, Жан Мари (1749--1796) -- видный деятель якобинской
диктатуры, член Комитета общественного спасения. Принимал участие в
усмирении мятежа в Лионе, где несколько сот мятежников были расстреляны, так
как Колло считал, что гильотина работает слишком медленно. В ведении Колло
находились каторжные тюрьмы, на что намекает Шенье. Участник
термидорианского переворота. Позднее отправлен на каторгу, где и скончался.
Тюрьо де ля Розьер, Жак Алексис (1753--1829) -- депутат Конвента,
близкий друг Дантона.
Шабо д'Алье, Жорж Антуан (1758--1819) -- депутат Конвента, член
Трибунала. Автор работ по юриспруденции, при Наполеоне -- участник
разработки гражданского кодекса Франции.
Анахарсис Кло -- Дю Валле-де-Грас Клоотс (Кло -- у Шенье), Жан Батист
(1755--1794) -- якобинец, депутат Конвента. Именовал себя "оратором всего
человечества". Немец по национальности, Клоотс принял французское
гражданство. Взял имя Анахарсиса -- в честь скифского философа (ок. VI в. до
н.э.), долгое время жившего в Афинах. Казнен по приговору революционного
трибунала.
Кабанис, Пьер Жан Жорж (1757--1808) -- врач и философ, друг Мирабо,
философа-просветителя Кондорсе. Один из авторов наполеоновской конституции
VIII года, следующим образом определивший ее суть: "Все делается для народа
и во имя народа, ничто не делается его собственными руками и под его
неразумную диктовку".
Грувель, Филип Антуан (1758--1806) -- литератор и дипломат, секретарь
Временного исполнительного комитета. В этом качестве зачитывал смертный
приговор Людовику XVI.
Лакло -- Шодерло де Лакло, Пьер Амбруаз Франсуа (1741--1803) --
писатель (автор романа "Опасные связи") и политический деятель, якобинец.
Выступал за низложение и казнь короля.
Гарат (правильнее Гара), Доминик Жозеф (1749--1833) -- адвокат,
профессор истории, в 1793 году был министром юстиции, затем внутренних дел
Республики, после 9 термидора оставил пост. Впоследствии стал сторонником
Наполеона, который даровал ему титул графа.
Архилох Мастигофор -- псевдоним, взятый Шенье в честь первого автора
ямбов. Мастигофор (греч.) -- вооруженный бичом блюститель порядка на улицах,
в общественных местах и т.п.
III
...Разгорячились вы всерьез... -- личность адресата этого послания не
установлена.
IV
Ты, Парос... -- на острове Парос, в Эгейском море, добывается
знаменитый белый мрамор.
VI
Карье, Жан Батист (1756--1794) -- якобинец, участник усмирения мятежей
в Нормандии и Бретани. Назначенный проконсулом в Нант, прославился своей
жестокостью при расправах с мятежниками. Отозванный Робеспьером в Париж,
вскоре предстал перед революционным трибуналом, который приговорил его к
смертной казни на гильотине.
Фукье-Тенвиль, Антуан Кентен (1746--1795) -- известен своей
непримиримостью на посту прокурора Республики. Среди его наиболее известных
жертв -- Мария Антуанетта, Малерб, Дантон, Демулен. Осужден Конвентом и
обезглавлен.
Дюма, Рене Франсуа (1757--1794) -- председатель революционного
трибунала, сторонник Робеспьера. После осуждения последнего 9 термидора
пытался выступить против Конвента, был схвачен и без суда отправлен на
гильотину.
ОБ АВТОРАХ
АНДРЕ ШЕНЬЕ (ANDRE de CHENIER; 1762--1794) -- французский поэт и
публицист. О нем и его творчестве -- в предисловии А. Михайлова. Публикуемые
стихи взяты из полного собрания сочинений Андре Шенье, вышедшего в Париже в
серии "Библиотека Плеяды" (Andre Chenier. Oeuvres completes. Paris,
Bibliotheque de la Pleiade, Gallimard, 1950).
РУСАКОВ ГЕННАДИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ (род. в 1938 г.) -- советский поэт и
переводчик. Автор сборников стихов "Горластые ветры" (1960), "Длина дыхания"
(1980), "Время птицы" (1985). Переводил с французского стихи Луи Арагона,
Алена Боске, Жан-Пьера Фая, с английского -- Томаса Мура, Джона Донна,
Томаса Кэмпиона, сонеты современников Шекспира, с итальянского -- Тонино
Гуэрры, Чезаре Павезе и др.
* АНДРЕ ШЕНЬЕ -- Ямбы (Перевод с французского Геннадия Русакова.
Вступление А. Д. Михайлова) // Иностранная литература, 1989, No 7, 145--153.

@темы: литература

---

Бенжамен Констан, Жермена де Сталь и Амелия Фабри. 2 часть.

[tes3m]

§ 21. — 19 февраля

Снова долго не писал. Некоторое время не видел Амелию и решил, что она меня избегает, решил, что ей посоветовали меня избегать, решил, что она желает вынудить меня признаться в намерениях на ее счет. Ничего подобного. Амелия жила-поживала, даже и не помышляя обо мне, и то ли оттого, что наносила визиты, то ли оттого, что занималась родственниками, то ли еще по какой-либо причине совершенно спокойно провела четыре дня, не видясь со мной. Ей и в голову не пришло высказать мне по этому поводу хоть малейшее огорчение. Теперь я твердо знаю, что совершенная глупость служит женщине надежнейшей охраной. До тех пор пока я не подойду к Амелии в упор и не крикну: “Я в вас влюблен!”, она не поймет меня и будет полагать, что все мои разговоры с нею — не более чем способ убивать время. У нее ум страдает тем же изъяном, каким у иных страдает зрение: она не видит того, что происходит подле нее; заметить она способна лишь то, что у нее прямо перед глазами. Нелепость заключается в том, что я в эти четыре дня всерьез мучился. Воображение мое разыгралось, и, если бы не моя превосходная система бездействия, я бы, пожалуй, натворил глупостей. Как ни досадно, брак с Амелией вне всякого сомнения уронит меня в глазах многих. Мое к ней внимание иные находят смешным, иные — жестоким, ибо полагают, что я занимаюсь ею забавы ради. Когда же все узнают, что я имею серьезные виды, о жестокости позабудут, а смеяться станут вдвое громче. Я все больше убеждаюсь в том, что самое лучшее — ее увезти. Тогда сочтут, что я действовал под влиянием страсти или из каких-либо неведомых побуждений. Но это чрезвычайно трудно осуществить.

§ 22. — В тот же день

Пожалуй, Амелия меня все-таки любит. Сказала мне несколько фраз, которые позволительно принять за недвусмысленные намеки; впрочем, в ее устах фразы, звучащие неопределенно, на поверку чаще всего оказываются общими местами. Однако она весьма явственно избегала своего смехотворного обожателя г-на де Фавержа, предпочитала говорить со мной, а не с ним и возмущалась жестокостью людей, которые прерывают разговоры собеседников, приятных друг другу. Не могу вообразить, чтобы эти слова не мне были адресованы. Я много думал относительно глупости Амелии. Ясно, что острым умом она не блещет. Она не получила образования, но, полагаю, тому, кто будет с нею ласков, она вверит себя вполне. Если обращаться с нею мягко, ее можно приручить. Я никогда не полюблю ее так страстно, чтобы устраивать ей сцены: ибо никогда не позволю ей оказывать влияние на мое поведение даже в вещах самых незначительных; если же она наскучит той жизнью, к какой я ее предназначаю, если начнет дуться и попрекать меня моими связями и невниманием к ее особе, тогда — невозмутимость, холодность, суровые и нелицеприятные оценки ее поведения; высказать ей все в таких словах, чтобы она поняла, а затем при первом же порыве раскаяния — снисходительность, ласки и удовольствия; это — верный способ получить над нею безраздельную власть. Мне тридцать шесть лет, в прошлом у меня развод, убеждения мои стоили мне почти официального предписания покинуть Францию; могу ли я надеяться взять в жены француженку (тысяча причин заставляет меня отказаться от мысли жениться на иностранке), которая была бы богата и умна? Могу ли я надеяться на это, притом что связь моя с Жерменой всем известна и что Жермена, встревожившись, способна поднять шум и разрушить все мои планы? А если я и отыщу женщину красивую, богатую, умную и согласную выйти за меня, кто поручится, что она не принесет мне, с моей любовью к независимости, много горя и не помешает осуществлению моих планов? Не лучше ли такая жена, которую сама природа предназначила к роли второстепенной и которая, пожелай она сыграть роль более значительную, не найдет ни в ком поддержки и не вызовет ничего, кроме смеха, так что в конце концов непременно покорится мужу как естественному своему защитнику, лишь бы он держался учтиво и хладнокровно? На свете найдется двести тысяч женщин, которые куда лучше Амелии. Не знаю, однако, сыщется ли хоть одна, которая была бы лучше для меня.

§ 23. — 2 марта

За то время, что я не прикасался к этому журналу, я много выстрадал, много передумал, испытал много тревог. Жермена не едет в Париж. По этой причине она глубоко несчастна. Видя мою нерешительность, она составила себе превратное мнение о моих чувствах к Амелии: ее мучает ревность. В то же время нерешительность моя лишь усилилась. У Жермены тысяча достоинств. Амелия — полное ничтожество. А что если под этим ничтожеством скрывается характер вздорный и сварливый? Я успокаиваю себя тем, что сумею с этим справиться, что сумею принудить ее к покорности. Но удалось ли мне хоть раз в жизни кого-либо к чему-либо принудить? Буду откровенен; ведь я пишу не для публики, а для себя самого. У меня много мыслей, но мало силы. Люди докучные меня тяготят; недовольные мною — удручают. Браня слугу, я всегда чувствую, что не прав. Что же станется со мной, когда рядом окажется жена, которая, к несчастью, будет видеть меня без покровов! Характер мой несносен: я не имею уверенности в себе, даже когда я прав, если же я не прав, то вконец теряюсь, ибо не могу определить, в самом ли деле я заблуждаюсь или виню себя в этом лишь по причине собственной слабости. Посему действия мои нерешительны, а ощущения горьки, иными словами, таковое расположение ума приносит мне одни невыгоды. Я повинуюсь, как раб, имея притом вид деспота. Человек мягкий внушил бы к себе любовь, человек твердый принудил бы к покорству. Я не способен ни на то, ни на другое. Жермена давеча говорила мне не без оснований, что, лишь только я свяжу свою жизнь с Амелией, как ход мыслей моих тотчас переменится, ибо вместо недостатков женщины умной и чересчур знаменитой стану иметь дело с недостатками женщины посредственной, но оттого ничуть не менее требовательной и не менее капризной. Однако же, повторяю — и повторяю с болью, ибо я вступил в связь с Жерменой, повинуясь сердечной склонности, — нынешняя наша жизнь с ней невозможна. Она невозможна из-за тысячи препятствий, из коих одно решительно непреодолимо. Я нуждаюсь в чувственных удовольствиях; Жермена их мне дать не способна; связь с женщиной, стоящей ниже меня, мне отвратительна. Я не могу завести любовницу, ибо помыкать ею почитаю подлым; не могу в тридцать шесть лет иметь связи с замужними женщинами, потому что 1) я потрачу бесконечно много времени на дело, меня не достойное; 2) Жермена будет ревновать меня к замужним женщинам так же сильно, как к Амелии, и мы с нею рассоримся так же неотвратимо. Следственно, мне нужно жениться. Жениться мне нужно и по другой причине — политической. Только женитьба позволит мне начать во Франции жизнь покойную и размеренную. Как мучительна нерешительность! Между тем отмечу одно обстоятельство. Вчера я был превосходно принят на бале всем здешним обществом; больше того, один из умнейших и почтеннейших жителей Женевы, и притом опекун Амелии, говорил со мною особенно дружески, настоятельно просил меня продлить пребывание в этом городе, уверял, что здесь все, и мужчины и женщины, меня любят, и в конце концов сказал, что общество мое для всех драгоценно, а выбор — за мной. Очевидно, что я получу Амелию в жены, когда захочу, и на тех условиях, какие поставлю.

§ 24. — Тот же день

Все не так просто, как я думал. Повсюду только и говорят, что о браке Амелии с болваном и молокососом де Фавержем. Поскольку то же самое говорили и обо мне, хотя я еще ни слова не сказал Амелии о своих намерениях, толки эти скорее всего ничего не доказывают. Однако могло случиться так, что, поскольку от меня она не слышала ничего определенного, желание выйти замуж пересилило в ней склонность ко мне, если даже она таковую склонность питала. Я не верю, что Амелия способна увидеть разницу между мною и всеми прочими, кто ее окружает; для этого ей недостает ума. В сущности, если она готова выйти за г-на де Фавержа, даже не попытавшись заполучить меня, не стоит о ней особенно жалеть в рассуждении чувства. Что же касается расчета и устройства жизни, тут дело другое. Жермена сегодня держалась превосходно, но все ее шипы остались при ней, и у меня нет ни малейшего сомнения в том, что через пару дней сцены возобновятся. В нынешнем положении жить спокойно нам почти невозможно. Если сцены возобновятся, мы, я полагаю, расстанемся, а этого мне не хочется. Как бы там ни было, следует на что-либо решиться в отношении Амелии, однако чем больше я вглядываюсь в себя, тем меньше вижу решимости.

§ 25. — 4 марта

Слухи о свадьбе Амелии с г-ном де Фавержем звучат все более правдоподобно; я имею глупость принимать это весьма близко к сердцу. Жермена так долго убеждала весь свет в том, что я не собираюсь жениться на Амелии, а меня боязнь сцен отбросила так далеко назад в сношениях с этой последней, что она легко могла подумать, будто я обращаю на нее внимание лишь забавы ради, и привязаться к мальчишке довольно нелепому, но при этом довольно веселому, который имеет ум под стать ее собственному и ходит за ней по пятам. Дважды она пыталась — сколько это возможно при ее неловкости — вернуться к прежнему и дать мне повод заговорить о моих планах. Я этой возможностью не воспользовался, и она снова отвернулась от меня. Между тем моя нерешительность, возможно, сообщает дополнительные преимущества человеку, который в намерениях своих более тверд и явно больше стремится к женитьбе на Амелии. Все внешние обстоятельства говорят в мою пользу; мне, полагаю, достаточно было бы произнести одно-единственное слово; но если я этого слова не скажу, скоро может оказаться слишком поздно. Сказать же его — значит пойти наперекор здешнему обществу, которое находит этот брак смешным, и Жермене, которая сочтет меня вероломным.

§ 26. — 8 марта

Сплошные сцены, сплошные мученья. Жермена в ярости и последние три дня беспрестанно обрушивает на меня град обвинений, слез и упреков, так что я сам перехожу от безразличия к ярости и от ярости к безразличию. Связь мужчины, который больше не любит, и женщины, которая хочет быть любимой по-прежнему, ужасна. В объяснениях есть нечто столь жестокое — или же столь поверхностное и неопределенное, — что начинаешь стыдиться собственной бесчувственности или делать вид, будто ничего не слышишь. Всегда одно и то же: стоит Жермене почувствовать, что она вот-вот меня потеряет, как она привязывается ко мне еще больше прежнего; долгая привычка распоряжаться всем моим бытием заставляет ее верить, что я непременно к ней вернусь; довольно одной двусмысленной фразы, чтобы ее в этом убедить, а поскольку я все еще по-настоящему ее люблю, страдания, которые она испытывает, не находя во мне чувства, ей необходимого, причиняют мне страшную боль. С другой стороны, ее несправедливость меня возмущает. Когда она уверяет, будто я бросаю ее потому, что она несчастна, я возмущаюсь тем сильнее, что, складывайся ее дела лучше, я с еще большей силой стремился бы обрести независимость. Так я влачу жизнь, не принося счастья ни себе, ни другим. Что до Амелии, то она хочет выйти за меня, это ясно, больше того, только это и ясно. Мои предположения относительно г-на де Фавержа не имели под собой решительно никаких оснований. Но питает ли она ко мне хоть какое-нибудь чувство? Об этом мне до сих пор ничего не известно. Ей не может не льстить мысль о том, что я ее люблю. Однако ничто ни в поведении ее, ни во взглядах, на меня бросаемых, не обличает желания взволновать или смутить меня. Не находись я под прицелом Жермены, я бы давно покончил с этой неизвестностью. Покончил бы я с нею и в другом случае — если бы сам знал наверное, чего именно я хочу. Но с тех пор как, благодаря увлечению Амелией, я научился избегать гнева Жермены или же сносить его хладнокровно, мне кажется, что, пожалуй, лучше всего сделаться свободным и не связывать себя обязательствами новыми и куда более серьезными, нежели те, от которых я стражду ныне. Постоянная жизнь в деревне, если у меня достанет на это сил, если я не найду иного способа порвать с прошлым, или же путешествие по югу Франции, по Италии, по Германии — способы возвратить себе независимость, ничуть не менее надежные, нежели женитьба на Амелии. Стоит мне вообразить Амелию, сделавшуюся моей законной супругой и принимающую моих друзей в имении близ Парижа, как на лбу у меня выступает испарина. Ее неумолчная болтовня; изумление просвещеннейших людей Франции при виде странного союза, мною заключенного; мое раздражение и суровость по отношению к женщине, которая ради меня отказалась от прежней своей жизни, не лишенной приятности, и на которой я имел неосторожность жениться, не питая иллюзий; упреки, которыми я стану осыпать самого себя и которые лишь усугубят мою вину, и без того очевидную, — все это обещает мне жизнь адскую. Будь Амелия очень молода и очень хороша собой, это бы все извинило. Характер мой таков, что мне совершенно необходимо быть правильно понятым теми, кто меня окружает. Быть же предметом их удивления и насмешек для меня невыносимо. Надобно во что бы то ни стало переменить мой образ жизни и возвратиться во Францию, а уж затем на что-либо решиться. Сделать предложение Амелии я успею всегда, лишь бы мне самому этого хотелось; между тем воздух Франции и ее умственный климат вкупе с возобновлением старых знакомств заставят меня, возможно, отказаться от намерения связать себя узами супружества.

§ 27. — 14 марта

Жермена все-таки вывела меня из терпения, и я наговорил ей много резких слов, признался в склонности к Амелии, одним словом, потерял голову. Что за странную власть имеет надо мной эта женщина! Со всеми остальными я могу держать себя в руках. Я осторожен, мягок, уверен в том, что не скажу ничего лишнего: с нею же память о прежних волнениях страсти и беспрестанных тревогах, оскорбления, какими она меня осыпает, несправедливость ее обвинений, настоятельность ее просьб, а главное, ужас, какой внушает мне мысль о вечном пребывании в ее власти, напрочь лишают меня самообладания. Чем дольше длится наша борьба, тем больше поводов у меня чувствовать себя виноватым, а у нее — бранить мой характер. Прежде она вредила мне тем, что вела жизнь бурную и беспорядочную, отводила мне место подчиненное и второстепенное, делала меня мишенью для врагов, вымещавших на мне ненависть, главным предметом которой была она сама. Отныне она будет вредить мне тем, что, желая отомстить, настроит против меня и своих собственных друзей, и тех, с кем ее свел я. Прежде по ее вине жизнь во Франции сделалась для меня опасной, теперь она станет трудной. Меж тем длить нынешнее положение дел, отвечать за ее сумасбродство и ее славу, расплачиваться за ее непоследовательность в делах серьезных и исполнять все ее требования в обстоятельствах повседневных решительно невозможно. Я умру от усталости и волнений. Я имел тысячу случаев расстаться с нею достойно. Я отдал бы полжизни за возможность это сделать: я всегда боялся причинить ей боль и откладывал это решение, теперь же все запуталось до такой степени, что разрыв окончится скандалом, а продолжение связи усугубит страдания.

Впрочем, не следует мне идти на поводу у моего воображения, которое вечно преувеличивает трудности любого предприятия. Разрыв с женщиной, которая известна своей непоследовательностью и которая наотрез отказывается выйти за меня, не должен навлечь на меня всеобщего осуждения. Не следует забывать, что она, хотя бы из тщеславия, не станет открывать, до какой степени безразличия дошел я в своих сношениях с нею. Тщеславие заставит ее объявить, что я поссорился с нею из-за ее нежелания выйти за меня. Наконец, легче снести осуждение общества, чем нынешнее иго. Итак, надобно взять себя в руки и выбрать наилучший способ действия. Очевидно, что чем дольше все это продлится, тем хуже закончится. Я старею; следственно, времени на устройство жизни приятной и покойной остается у меня все меньше. В сорок лет найти жену мне будет еще труднее, чем нынче. В сорок пять одиночество сделается почти неотвратимым. Разрыв восьмилетней связи мучителен, но связь, продлившуюся десять или пятнадцать лет, разорвать еще тяжелее. Очевидно, что следует, стремясь смягчить горе Жермены и сохраняя благопристойность, разорвать нашу связь и ограничиться отношениями чисто дружескими, пусть даже тем самым я уроню себя в ее глазах. Но в то же время следует пойти на некоторые уступки, дабы избежать сцен, во время которых я всегда говорю много лишнего, а затем чувствую себя виноватым. Терпеть мне придется недолго, ибо я твердо решился уехать сразу после возвращения Эжена; какой бы оборот ни приняли дела Жермены, я уеду и увижусь с ней не прежде, чем устрою свою жизнь. Итак, при первой же возможности увидеться с Амелией, но не отдаваться склонности к ней настолько, чтобы вновь навлечь на себя гнев Жермены; дотянуть до возвращения Эжена, а затем, какие бы вести он ни привез, уехать на неделю в Эрбаж, уехать во что бы то ни стало, пусть даже не простившись. И лишь после этого выбрать наиболее уместный способ действий: либо хоть отчасти посвятить Амелию в мои планы, либо оставить все в нынешней неопределенности.

§ 28. — 17 марта

Самое прочное, самое неизменное… <Далее несколько страниц из рукописи вырваны>

§ 29

<Начало фрагмента в рукописи отсутствует>

… свою кочевую жизнь в разных странах Европы, в то время когда, получив возможность распоряжаться собой, она полагает невозможным выйти за меня. Все это не имеет ни малейшего смысла; она может сколько угодно объяснять мое стремление к супружеству страхом изгнания, сколько угодно обвинять меня в том, что, не желая следовать за нею в странствиях по Германии и Италии, я бросаю ее в несчастье и предаю узы дружбы. Уединение и покой послужат исчерпывающим ответом на эти обвинения, а когда она немного успокоится, их опровергнет собственное ее сердце.

§ 30. — 21 марта

Прав я или не прав? Я снова подумываю об Амелии. Это не бог весть что, но душа у нее добрая. Как недавно сказала мне одна особа, причем особа, к Амелии не расположенная, глупость в ней разбавлена толикой ума. Это десятилетний ребенок, но такой ребенок, которому можно дать образование. Не думаю, чтобы в ней было много чувствительности, но к мужу она привяжется; вообще она так одинока, так слаба, что подчинить ее будет легче легкого. Она лишена кокетства; она прогнала г-на де Фавержа по первому моему требованию; если со мною она держится скованно, то виной тому собственная моя нерешительность. Связь моя с Жерменой ни для кого не тайна; я то и дело иду на попятный — все это не может не пугать Амелию. Родные вовсе не стремятся выдать ее замуж. Они аристократы и не одобряют мои убеждения; старинные предрассудки не мешают им принимать меня, но мешают увидеть во мне достойного жениха. Поэтому Амелии поневоле приходится держать себя так, а не иначе. Мне было бы приятнее, если бы она увлеклась мною настолько, чтобы ослушаться родных, но, принимая во внимание мою сдержанность и нерешительность, рассчитывать на это я не вправе. Она сказала, что общество мое ей чрезвычайно приятно. Приди долг на помощь склонности, она легко привязалась бы ко мне еще сильнее. Впрочем, откладываю все до возвращения из Франции.

§ 31. — 10 апреля

Я уехал. Десять дней я не виделся с Амелией. Ее образ почти изгладился из моей памяти. Скоро я окажусь среди людей и предметов, которые некогда волновали мою душу куда сильнее, и уже ощущаю притяжение этой на время покинутой сферы. Неделю я провел наедине с Жерменой. Сколько обаяния! Сколько страсти! Сколько самоотверженности! Сколько ума! Но могу ли я и дальше оставаться под игом, которое порою причиняет мне такие жестокие страдания? Женюсь я на Амелии или нет, разве могу я и дальше жить так, как теперь? Конечно нет. Я не отказался от своего намерения. Я хочу сохранить дружбу с Жерменой, хочу служить ей, способствовать ее счастью, но следовать за ней повсюду и во всем от нее зависеть я больше не могу. Мне потребна жизнь уравновешенная и спокойная. Я еду в деревню. Я должен жить там, если там меня оставят в покое. В противном случае я отправлюсь путешествовать, а недоброжелательное отношение ко мне со стороны властей окажется превосходным предлогом для расставания с Жерменой: она не должна разделить мою судьбу и страдать из-за меня, скажу я ей.
Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 2002, №4
Литературное наследие

@темы: литература

---

Бенжамен Констан, Жермена де Сталь и Амелия Фабри.

[tes3m]

Бенжамен Констан
Амелия и Жермена
Перевод с французского и вступление В. Мильчиной
Обе женщины, чьи имена стоят в названии публикуемого текста, — лица не вымышленные, а вполне реальные. Однако роль, которую они сыграли в жизни автора, французского писателя, мыслителя и политического деятеля Бенжамена Констана де Ребека (1767—1830), оказалась очень разной. Если безвестная дочь пьемонтского капитана Амелия Фабри (1771—1809) занимала мысли Констана не слишком долго, то роман со знаменитой писательницей Жерменой де Сталь, с которой он познакомился в 1794 году и которая стала его любовницей двумя годами позже, длился до 1811 года, несмотря на все мучительные сцены и объяснения и даже несмотря на женитьбу Констана в 1808 году на Шарлотте фон Гарденберг. Впрочем, жизнь с Шарлоттой Констану также скоро надоела, и в 1815 году он страстно влюбился в Жюльетту Рекамье — многолетнюю приятельницу и одновременно соперницу Жермены де Сталь.

Вообще Констан был человек весьма страстный и влюбчивый. Его биограф называет тот период его жизни, на который пришелся эпизод с Амелией, “эпохой, полной самых разнообразных женщин, начиная с неизменной Жермены де Сталь и внезапно возникшей вновь Шарлотты фон Гарденберг и кончая гетерами самой низкой пробы, не говоря уже о бесчисленных потенциальных невестах”. Констан и сам отдавал себе отчет в этой своей черте и довольно трезво писал о себе в дневнике: “Что я за глупая тварь! Влюбляю в себя женщин, которых сам не люблю. Затем вдруг любовь налетает на меня как вихрь, и связь, которую я завел лишь скуки ради, переворачивает всю мою жизнь. Пристало ли это человеку умному?” Сознавал он и другое обстоятельство, а именно то, что со времени знакомства с Жерменой де Сталь всякую другую женщину он был обречен воспринимать на фоне Жермены и по контрасту с ней. Так, Шарлотта фон Гарденберг, с которой Констан после недолгого платонического романа в 1793 году вновь повстречался лишь одиннадцать лет спустя, очаровывает его прежде всего тем, что она непохожа на г-жу де Сталь. “Жермена порывиста, эгоистична, поглощена своими собственными делами, — пишет он в дневнике, — Шарлотта нежна, кротка, скромна и покойна и по причине этого несходства становится мне в тысячу раз дороже. С меня довольно женщины-мужчины, которая безраздельно повелевает мною вот уже десять лет; меня пьянит и чарует привязанность женщины, которая стремится быть только женщиной”. Особенно важно здесь слово “кротость”; оно не раз повторяется и в тексте “Амелии и Жермены”: именно это качество, которого была лишена г-жа де Сталь, Констан надеялся найти в потенциальной невесте. Констан долго и безуспешно стремился “освободиться” от тирании Жермены; подобно герою своей повести “Адольф”, он пытался признаться ей “не в любви, а в ненависти”. Однако связь с Жерменой Констан явно воспринимал как “вечную”, поэтому, когда в 1814 году, через три года после их последнего свидания, он вновь увиделся с прежней любовницей в Париже и убедился, что она наконец охладела к нему, он с некоторым изумлением занес в дневник: “Теперь у меня не осталось никакой неопределенности относительно будущего, ибо в ней [Жермене] не осталось и следа чувства” (по-видимому, ему казалось, что “неопределенность” в их отношениях будет длиться бесконечно и у них всегда останется возможность начать все сначала).

Бенжамен Констан вошел в историю литературы (и тем более в сознание русских читателей) как автор одного произведения — повести “Адольф” (1806—1810, изд. 1816). Сам Констан, по всей вероятности, надеялся прославиться совсем другими свершениями: при Наполеоне он был членом Трибуната, в эпоху Реставрации публиковал многочисленные публицистические статьи, проникнутые либеральным духом, и принадлежал к либеральной оппозиции в палате депутатов; в течение многих лет он работал над фундаментальным трудом по “сравнительному религиоведению” — книгой “Об источниках, форме и развитии религии”, первый том которой вышел в 1824 году, а последние, пятый и шестой, — посмертно, в 1831-м. Однако если в 1820-е годы у Констана-публициста были в России горячие поклонники (к их числу принадлежал, например, П. А. Вяземский, назвавший его “непреклонным приверженцем всего, что развивает до законных пределов независимость человека”), то современному русскому читателю все эти стороны деятельности Констана известны гораздо меньше. Неизвестна в России и художественная проза Констана (за исключением “Адольфа”). Впрочем, и французы открыли для себя автобиографические произведения Констана довольно поздно: “Моя жизнь”, иначе называемая, по цвету переплета рукописи, “Красной тетрадью”, впервые опубликована в 1907 году; “Сесиль” — в 1951 году; “Амелия и Жермена” — в 1952 году. Между тем все эти сочинения не только почти ни в чем не уступают “Адольфу”, но позволяют лучше понять некоторые психологические механизмы, управляющие констановской прозой.

Констан принадлежит к тому же типу писателей, что и его не менее (если не более) прославленный современник Шатобриан: это авторы, не любящие и не умеющие “выдумывать” сюжеты и персонажей. Как Шатобриан вложил в своего самого прославленного героя, Рене, очень много черт собственного характера, так и Констан, сочиняя “Адольфа”, черпал психологический материал преимущественно из своей души и из своих взаимоотношений с женщинами (“Моим пером водило не воображение”, — признавался он в дневнике). Сходным образом именно о себе он писал в “Красной тетради” и в “Сесили”. С этим обостренным автобиографизмом связано, очевидно, и то обстоятельство, что ни одно из этих произведений (за исключением “Адольфа”, да и его Констан отдал в печать после долгих колебаний) не было опубликовано при жизни автора. Дело, по-видимому, не только в том, что себя как политического мыслителя Констан ценил куда выше, но и в чрезмерной откровенности его “художественной” прозы.

Пушкин, процитировав в статье 1830 года “О переводе романа Б. Констана ‘Адольф’” свои собственные строки из седьмой главы “Евгения Онегина”, назвал “Адольфа” одним из “двух или трех романов,

В которых отразился век,

И современный человек

Изображен довольно верно

С его безнравственной душой,

Себялюбивой и сухой,

Мечтаньям преданной безмерно,

С его озлобленным умом,

Кипящим в действии пустом”, —

и добавил: “Бенж. Констан первый вывел на сцену сей характер, впоследствии обнародованный гением лорда Байрона”. Пушкин, однако, вряд ли знал, что к Констану вполне применима и та характеристика, которую он сам в другой заметке (“О драмах Байрона”) дал английскому писателю: “В конце концов он постиг, создал и описал единый характер (именно свой)”. Это сходство Адольфа и “я” автобиографической прозы Констана, общность психологических механизмов, в этой прозе раскрываемых, стали понятны лишь много лет спустя, когда увидели свет “Красная тетрадь”, “Сесиль”, “Амелия и Жермена”. Конечно, реального Констана — мыслителя, политика, публициста — отличала от его героев возможность действовать, применять свой незаурядный талант в реальной политической и литературной жизни, а не только в анализе собственных отношений с одной или несколькими женщинами. Однако характер Констана давал себя знать и в его общественной деятельности, что не укрылось от внимания проницательных современников.

Историк и дипломат Проспер де Барант писал о Констане: “Политика одушевляла его жизнь, заставляла биться пресыщенное сердце, действовала на него, как азартные игры, которые он по-прежнему любил и в которых по-прежнему нуждался. Он затевал в палате и газетах процессы, дуэли, споры. Благодаря всему этому он не ведал ни пустоты, ни скуки, но вел существование лихорадочное. Впрочем, несмотря на беспокойную жизнь, ум его оставался свободен, независим и погружен в созерцание самого себя. Более скептический, чем когда-либо, — что его не столько успокаивало, сколько мучило, — он по доброй воле ввязывался в самые страстные споры. “Я в ярости! а впрочем, мне это безразлично” — вот фраза, рисующая его сполна”. В этих строках, написанных Барантом через много лет после смерти Констана, можно заподозрить след знакомства с “Адольфом”, однако точно так же Барант характеризовал Констана и в письме к жене от 15 мая 1815 года (то есть за год до публикации романа). Констан, говорит Барант, “следуя своей обычной методе, кажется, насмехается над тем делом, которое отстаивает. Он пересказывает статьи из “Монитёра” и сам же первый над ними хохочет”. Это — та самая раздвоенность, безжалостное изображение которой позднейшие исследователи назвали главным достижением “Адольфа” (“Б. Констан первый показал в “Адольфе” раздвоенность человеческой психики, соотношение сознательного и подсознательного, роль подавляемых чувств и разоблачил истинные побуждения человеческих действий”). Констану не было необходимости изучать эту раздвоенность на примере других людей, реальных либо вымышленных; он сам был, по выражению своего биографа, “виртуозом раздвоения. Он постоянно превращал собственную жизнь в зрелище и в предмет анализа для себя самого; постоянно обнажал — при этом не приводя в негодность — пружины своих поступков”.

В автобиографической прозе Констана интересовало, по-видимому, вовсе не решение собственно литературных задач (их он решал во второй половине 1800-х годов, когда вместе с г-жой де Сталь пытался привить французской литературе некоторые черты литературы немецкой, работал над вольным переводом трагедии Шиллера “Валленштейн” и сочинял статью “Некоторые размышления о немецком театре”). Во всяком случае если в “Сесили” есть хотя бы некоторое подобие “литературности” (история откровенно автобиографична, но герои носят вымышленные имена — которые, впрочем, очень легко поддаются расшифровке), то относительно “Амелии и Жермены” современный комментатор П. Дельбуй утверждает определенно и весьма обоснованно: это не художественная проза, написанная постфактум по мотивам собственных переживаний в расчете на публикацию, — это настоящий дневник, где пишущий день за днем анализирует свои реальные сомнения и терзания; сам Констан замечает в тексте “Амелии и Жермены”: “Буду откровенен; ведь я пишу не для публики, а для себя самого”, и это, судя по всему, отнюдь не литературный прием. Констану — человеку страстному, но одновременно и весьма рассудочному, — было легче справляться со своими переживаниями, фиксируя их на бумаге (биограф Констана Поль Бастид замечает по поводу склонности своего героя к самоанализу: “Возникает ощущение, что он мог испытывать какие-либо чувства исключительно с пером в руках”). Но получилось так, что, решая свои сугубо личные и “прикладные” задачи (на ком жениться и как мирно расстаться с прежней любовницей), Констан одновременно разрабатывал новое направление психологической прозы, всю оригинальность которого французы оценили лишь через много лет после смерти писателя, уже в ХХ веке.







§ 1. — 6 января 1803 года

Сердце мое и воображение теперь на распутье; такое случалось со мной уже не раз: я рвал все прежние связи, переносился в совсем новый мир, где от мира покинутого оставались мне лишь кое-какие воспоминания, смутные и скорее печальные, враги, понуждавшие к утомительным объяснениям, но в первую голову — чувство облегчения и твердая уверенность в том, что, переменив жизнь, поступил я совершенно верно. Однако, опрометчивость в моем положении неуместна. Мне тридцать пять лет. Большая часть жизни прожита. Я не могу уже извинять легкомыслие молодостью лет, а главное, не имею более той способности обороняться и той любви к самому себе, которая помогала мне прежде оправдывать себя и жить в свете. Кровь моя еще довольно скоро бежит по венам: однако известная беспечность относительно собственной моей участи и великое недоверие к людям, меня окружающим, сделали привычным состоянием моей души уныние не столько болезненное, сколько бездеятельное. Первая моя забота — сторониться людей докучных; при перемене участи ничего я так не опасаюсь, как скуки. Нынешнее мое положение есть, бесспорно, положение ложное. Однако в нем нахожу я и нечто блестящее. Хотя связь, обрекающая меня на великие бури и отводящая мне роль подчиненную, доставляет мне множество неудобств, явная эта связь для меня выгоднее любых других. Бурное течение несет меня, не требуя никаких действий. Я могу податься назад, но при этом не перестану двигаться вперед; как бы там ни было, грести самому мне не приходится. Порви я эту связь, и все изменится. Мне не придется более сопротивляться вихрю, меня увлекающему, не придется пребывать в тени чужой славы, отвечать за множество осторожных поступков, не мною совершенных, и сносить то недоброжелательство, жертвами которого делаются неизменно не только прославленные женщины, но и их любовники; однако у меня останется гораздо менее связей во Франции, где я хотел бы жить, и я распрощаюсь с тем живым и обширным умом, тем превосходным сердцем, той беспримерной преданностью, какими наслаждаюсь ныне. Взглянем, однако же, в будущее. Я уже давно не люблю Жермену. Живость характера помогает мне, не кривя душой, находить любви замену. Нас связывают узы умственные. Но долго ли это продлится? Сердце мое, воображение, а главное, чувственность нуждаются в любви. Мне необходимо иметь подле себя существо, о котором я мог бы заботиться, которое следовало бы за мной, которое я мог бы сжимать в объятиях и сделать счастливым; существо безобидное, которое без труда сумело бы переплести свою судьбу с моей, — одним словом, мне необходима женщина, почти незаметная в свете, но достойная моей домашней привязанности и способная доставить мне счастье кроткое, сокровенное и необременительное. Где же сыскать такую? Посредственность сама по себе ничего подобного не сулит. Ум, напротив, грозит следствиями решительно противоположными. Впрочем, продолжим размышления. Жермене потребны слова любви, — слова, которые мне с каждым днем даются все труднее. Мы неизбежно поссоримся и расстанемся. Чем дольше протянется наша связь, тем более старыми, одинокими, недовольными друг другом и беспомощными по отношению к прочим людям окажемся мы под конец. Будущность эта, которая омрачила бы любую связь, вдвойне тягостна в нашем случае. Мы исповедуем одинаковые убеждения. Однако, поскольку характеры наши разнствуют, мы вредим друг другу вместо того, чтобы помогать. Я могу молча сносить деспотизм, но не могу с ним примириться. Она хотела бы примириться, но не может молчать. Вдобавок, повторяю, мне потребна женщина, которую я мог бы сжимать в объятиях, которая ночью доставляла бы мне наслаждение, а днем радовала меня кротостью. Если при этом я не хочу рвать с Жерменой, мне придется взять в любовницы женщину безвестную и стоящую ниже меня: униженность озлобит ее, а необразованность не позволит скрыть досаду; если об этой любовнице узнают, я стану ее стыдиться; если мне удастся спрятать ее от посторонних глаз, она станет меня тяготить; с годами все эти неудобства будут лишь возрастать, и через десять лет я либо распрощаюсь с этой женщиной и останусь в одиночестве, либо сохраню ее и сам сделаюсь униженным, обманутым, несчастным. Я хочу жениться, только это может доставить мне все выгоды, о которых я мечтаю, причинив как можно меньше неудобств. Женившись вдруг, я смогу возвратить себе дружеское расположение Жермены, о любви же меж нами не будет более речи. Женившись в Женеве, я обеспечу себе там естественное пристанище. Женитьба моя изгладит из памяти тех, кто меня знает, воспоминание о разводе, которым мог бы я гордиться, ибо действовал в этом случае предупредительно, мягко, великодушно, но который нетрудно изобразить в черном свете. Быть может, я в этом еще раскаюсь. Но счастлив ли я теперь? Вечно под градом упреков, вечно на виду, ибо вечно подле Жермены, я, однако же, ни единого дня не могу распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению! В двадцать один год я не умел подчинить женщину своей воле. Но это потому, что я плохо начал. Теперь я сумею это сделать. Пускай я обманусь в своих надеждах, однако же существование мое сделается упорядоченным, мирным, покойным. Я узнаю наконец, избавившись от влияния, которому безраздельно подчиняют меня долгие воспоминания, чего я стою, на что я способен и, главное, есть ли у меня воля. Тогда я пойму, что обязан предпринять и во имя свободы, и во имя собственной славы: Жермена не будет более мешать мне опрометчивостью своих политических убеждений, не будет терзать меня требованиями, которые смущают мой ум и нарушают мои планы. Ей самой это пойдет только на пользу. Она не будет отвечать за убеждения не столь явно выражаемые, но куда более непреклонные, чем ее собственные. Мне нужно жениться. Но на ком?

§ 2. — 8 января

Здесь мне сватают Амелию. Больших наслаждений ее любовь, пожалуй, не сулит. Не думаю, чтобы она была умна. У нее нет ни образования, ни привычки к серьезным занятиям; она выросла в женевском свете, где вечера пошлы и заполнены одним лишь хихиканьем. Она чуть забавнее остальных, ибо говорит все, что ей взбредет в голову. Женевские женщины из страха показаться смешными так охотно держатся в тени, так стремятся не выделяться ни в хорошем, ни в плохом, что живость, пусть даже без тонкости, составляет известное преимущество. Но принесет ли живость жены счастье мужу? Одно я знаю наверняка: стоит мне вступить с кем-нибудь в связь, как я начинаю чувствовать себя ответственным за все неприличное, легкомысленное или смешное, что может совершить эта особа, и это причиняет мне ужасные мучения. Какие же мучения сулит мне брак с женщиной, которая воспитана в Женеве, страдает отсутствием вкуса, отличающим всех женевцев, и только и знает, что хохотать в ответ на шутки без соли и смысла? Впрочем, у Амелии красивые глаза и, кажется, довольно здравого смысла; несмотря на ее живой вид и бойкие речи, она, сколько могу судить, наскучила жизнью, которую ведет. Возможно, иные ее фразы и поступки, задевающие меня своим неприличием, объясняются тем, что нынешнее положение для нее тягостно и она ищет развлечений. Как бы там ни было, те, кто полагают, будто я решил на ней жениться, заблуждаются.

§ 3. — 9 января

Вчера на балу я вдоволь наговорился с Амелией. Я не обнаружил ничего, ровным счетом ничего ни в ее голове, ни в ее сердце. Она болтает без умолку, почти все время хихикает или бросает бессвязные фразы, в которые наверняка не вкладывает никакого смысла. Полагаю, она охотно приняла бы объяснение в любви от меня — или от любого другого: однако я убежден, что она не видит решительно никаких различий между мною и всеми теми, с кем имеет дело каждый день. Никогда никто не оценит мой ум так, как Жермена: никто никогда не будет так резко отличать меня от остальных. Но Жермена поглощена делами! Она погружена в них с головой! Она выказывает мужской ум, желая притом, чтобы ее любили как женщину! Может показаться, что, если любовники смотрят одинаково даже на вещи самые незначительные, это укрепляет узы, их связующие. Это неверно. Общность убеждений мешает любви вспыхнуть между ними и утешить их в горестях. Разность же убеждений была бы еще более несносной, из чего следует, что женщине вообще не пристало иметь убеждения.

§ 4. — 15 января

Здесь есть четыре девицы на выданье, все весьма богатые. Три из них очень хорошенькие. Эти последние — родные сестры, они привыкли к жизни в свете, к развлечениям, и я сомневаюсь, что они легко смирились бы с существованием более уединенным, сулящим меньше светской болтовни и больше серьезных и глубоких привязанностей. Они охотно вышли бы замуж, чтобы иметь свой дом и мужа, чтобы царить среди красавиц Парижа или Женевы. Жить в Париже мне не позволяют ни состояние, ни политические убеждения. Жить в Женеве я решительно не способен. Если я женюсь, то лишь ради того, чтобы найти любовь; мне гораздо важнее быть любимым женою, нежели любить ее самому. Сердце мое, характер и чувственность открыты привычке. Итак, мне нужна женщина чувственная, испытывающая влечение ко мне и наделенная характером мягким, кротким. Ума у меня и у самого довольно. Поэтому жене моей необязательно быть умной. Главное, чтобы она не была смешной. Боюсь, что с Амелией это случается, и нередко. В остальном она мне подходит. Состояние ее всего на треть меньше моего, так что женившись, я не стану беднее. Она совершенно независима. Она уже не так молода и должна понимать, что ей грозит участь старой девы. Она будет счастлива, если кто-то ее полюбит. Она последует за мной в Париж или в имение близ Парижа. Но что, в сущности, она собою представляет? Сегодня она давала бал. Ей нездоровилось; выглядела она очень мило. Однако я убежден, что в ней много легкомыслия. Она с таким восторгом толковала о своем прошлогоднем бале на 150 персон! Поначалу брак будет ей приятен, ибо в новинку, да вдобавок избавит ее от положения едва ли не смешного, в котором пребывает она ныне, но не пожалеет ли она вскорости о жизни, состоящей из ужинов и вечеров, болтовни и вздора? Она, без сомнения, слегка увлечена мною, но кто я для нее: источник нежданной надежды? предмет нежной привязанности? Пожалуй, она и сама этого не знает. Вдобавок она то и дело произносит неприличные фразы и отпускает несмешные шутки, она ни в чем не знает меры, она привыкла высказываться по каждому поводу наугад и наобум! А какой глумливый тон невольно усваивают мужчины, говоря с ней! Разумеется, отчасти виной тому ее провинциальное воспитание, ее двусмысленное положение, ее одиночество. Речи ее вызывают смех, ибо смешно слышать, как языком десятилетнего ребенка изъясняется особа более чем взрослая, ей, однако, этот смех приятен. Кто же поручится мне, что в этих речах — не вся Амелия, что в ее душе есть место для страсти, место для любви или потребность в ней, кто поручится, что в браке она не станет вести жизнь, во всем подобную нынешней? В этом случае, женившись на ней, я совершу большую глупость, ибо, принудив ее к замужеству и связав свою жизнь с существом ветреным, скучающим, непостоянным, болтливым, я стану еще более несчастлив, еще более одинок, чем ныне.

§ 5. — 19 января

В обществе по-прежнему идут толки о моей скорой свадьбе с Амелией. Она сама начинает этому верить. Нынче вечером она говорила со мной не без нежности. В речах ее сквозили те намеки, какие внушает женщинам любовь. Когда дело доходит до любви, почти все они умны на свой лад. До любви! — но есть ли в Амелии хоть капля любви? Не движет ли ею простое удовольствие от того, что на нее обратили внимание, — удовольствие, мало ей знакомое? Не воодушевляет ли ее исключительно надежда отыскать мужа? Если бы кто-то другой стал искать ее привязанности, не принялась бы она делить между ним и мною и свое кокетство, и свои симпатии? Она была одета весьма мило: розовый цвет ей к лицу. Вне всякого сомнения, я не влюблен в нее: однако чувства мои такого рода, что все хорошее в ней меня радует, а все дурное печалит. Найди я в ней хоть немного здравого смысла, я бы привязался к ней; найди я в ней хоть немного неподдельной любви ко мне, я бы более не мучился сомнениями. Я с тревогой навожу посторонних на разговор о ней; до сего дня я еще не услышал ничего дурного, но, правду сказать, ни разу не услышал и ни одной похвалы.

§ 6. — 20 января

Вечером я был на большом балу и, как ни странно, более всего опасался, как бы меня не заподозрили в привязанности к Амелии. Между тем я отвоевал право заниматься ею. Жермена, по-прежнему поглощенная своим ирландцем, дает мне нынче полную свободу. Мне нечего было сказать Амелии. Она говорила мне ровно те же самые глупости, что и другим. Один-единственный раз она повела себя более или менее естественно, когда попыталась устроить так, что мы остались с нею наедине. Однако попытка не удалась, и она как ни в чем не бывало завела разговор с другим. Тем не менее я продолжал думать о ней, хотя не был доволен ни ею, ни самим собой.

§ 7. — 22 января

Нынче вечером я видел Амелию лишь мельком. Я пришел к ней поздно. Она встретила меня с большим оживлением, — впрочем, это ее вечное пошлое оживление, которое выражается в голосе и манерах, но не имеет ни малейшего отношения к образу мыслей. Я не в силах понять, такая ли она на самом деле и отдает ли она мне предпочтение перед остальными. Возможно, что, не найдя никого другого, я, если пожелаю, женюсь на ней, но жениться, не зная наверняка, любит ли она меня по-настоящему, даст ли мне эта любовь власть над нею, сумею ли я совладать с ее болтливостью, увидит ли она во мне своего наставника, свою опору, существо, во всем ее превосходящее, — нет, это не для меня.

§ 8. — 23 января

Нынче я играл с Амелией в карты. Она была вне себя от радости и очень рассеянна во время игры. Однако нет сомнения, что надежда выйти замуж за любого, кто посватается, привела бы ее в точно такое же радостное возбуждение. Эта шумная радость во многих отношениях неудобна: Амелия произносит сотню слов в минуту, не думая о том, что говорит, и не зная меры, причем из всех, кто ее слушает, я, хотя и не подаю виду, слушаю ее с самым большим неудовольствием. Впрочем, мне пришли в голову два соображения. Во-первых, ею будет нетрудно управлять. У нее душа нараспашку. Она сирота, уже давно живет одна, воспитанием ее заниматься было некому. Она сама себя воспитала в духе того общества, в каком вращается, но у нее меньше осмотрительности, чем у других, потому что других воспитывали родители. По некоторым ее фразам я понял, что она ищет наставника, но никому нет до нее дела; хуже того, ее нарочно заставляют говорить вздор: чем больше глупостей слетает с ее уст, тем она забавнее. Во-вторых, жена невоздержанная и опрометчивая подходит мне гораздо больше, чем такая чопорная, как Виктория. Чопорная стала бы упрямиться, настаивать на своем, искать помощи у посторонних. Амелия же поневоле покорится человеку более сдержанному, чем она сама, который, видя в ней существо низшее, будет обращаться с нею нежно, но при этом смотреть сверху вниз, не вызывая ни у кого нареканий.

§ 9. — 24 января

Случай или инстинкт привели меня сегодня в дом, где находилась Амелия. Она была дурно одета и выглядела почти уродливой. Я не учитывал прежде этого обстоятельства, а ведь оно принадлежит к числу постоянных неудобств семейной жизни. Впрочем, говорила она сегодня лучше, чем обычно. Речь шла об английских нравах и английской семейной жизни, о порабощении женщин и пр. В разговоре этом выказала она кротость, рассудительность и покорство. Быть может, она притворялась? В таком случае, она проницательна. А если дело не в проницательности? В таком случае она прямодушна.

§ 10. — 25 января

Сегодня Амелия мне совсем не понравилась. Она явственно желала меня пленить. Не знаю, в чем тут дело: в том ли, что это желание увеличило ее ветреность, или в том, что шумный бал вывел ее из равновесия, но никогда еще она не вела себя так неприлично; никогда еще наши юные фаты не разговаривали с нею более насмешливо, никогда еще она не отвечала им более непристойно. Что же касается сущности ее характера — если у нее вообще есть характер, — то на этот счет мне ничего не известно. Я не знаю способа увидеть ее наедине. Я не могу заниматься ею одной — это значило бы выставить себя напоказ и дать повод для сцен Жермене, которая и без того уже начинает тревожиться; во время же наших коротких разговоров в свете Амелия еще ни разу не сказала мне ничего, что имело бы какой-либо смысл, преследовало какую-либо цель, возымело какое-либо действие. Впрочем, многим ли лучше другие женщины? Быть может, их речи не так неприличны, но уж, конечно, не более умны. Амелия чтит приличия меньше, чем другие женщины, но ведет себя ничуть не более ветрено — а возможно, и менее, — чем они. Однако я чувствую, что возненавижу женщину, за которую буду нести ответственность, если она не заставит себя уважать — пускай не за достоинства, но хотя бы за недостатки.

§ 11. — 26 января

Я видел ее лишь мельком. В карты мы не играли. Она уехала внезапно.Что ею двигало — досада и дурное настроение или просто усталость и желание спать? Я всегда вспоминаю в таких случаях историю про пирог. Один мужчина выказывал предпочтение некоей женщине, но не думал, что она принимает это всерьез. Затем он заметил, что ошибается, и прекратил ухаживание. Несколько дней спустя он встретил ее в свете; она была печальна, бледна и выглядела больной. Он осведомился о ее здоровье; она отвечала кротко и томно. Он предложил ей руку и сердце и женился на ней. На следующий день после свадьбы, уверенный в нежных чувствах молодой жены, он усадил ее к себе на колени и захотел услышать рассказ о давешних ее страданиях. “В тот день вы были так печальны. Нынче вы выглядите куда лучше, куда веселее”. — “Да, — отвечала она, — я тогда съела за обедом пирог, от которого у меня началась ужасная резь в животе”. А мужчина был уже женат. Тем не менее я не могу не признаться самому себе, что постоянно думаю об Амелии: на расстоянии я люблю ее куда сильнее, чем вблизи. В ее отсутствие воображение мое исключает из ее облика то, что ее портит, прибавляет то, чего ей недостает, угадывает то, что ей бы подошло. Я часто думал об этом: любовное чувство не имеет ничего общего с тем существом, на кого оно направлено. Любовь — потребность сердца, которая посещает его реже, чем потребность в чувственных наслаждениях, но тем же манером: и точно так же, как чувственность заставляет мужчину искать женщину — не важно какую, — с которой он мог бы утолить свою страсть, так и сердце мужчины ищет особу, к которой мог бы он привязаться, а уж затем воображение преувеличивает ее кротость, красоту или какое-либо иное достоинство. Во мне эту сердечную потребность подкрепляет потребность еще более настоятельная: я нуждаюсь в покое. Восемь лет жизни с Жерменой были непрекращающейся грозой — или, вернее, целым нагромождением гроз. Жермена — это и политика, и требование такой любви, какая бывает только в восемнадцать лет, и стремление к светской жизни, и стремление к славе, и тоска, как в пустыне, и нужда в уважении, и желание блистать, — чувства, входящие друг с другом в противоречие и страшно осложняющие жизнь. Из Жермены вышел бы десяток, а то и дюжина выдающихся мужчин. Ум ее и сердце исполнены величайших достоинств, однако она изводит даже друзей; какая же участь ждет человека, с которым она свяжет свою жизнь? Ведь она не желает жить одна, но при этом желает жить так, как ей заблагорассудится. Все, кто с ней знакомы, все, кто имеют с нею дело, испытывают в большей или меньшей степени те же ощущения, что и я. Ее отец, ее подруги, ее супруг — все постоянно стремились провести черту между ее жизнью и своей: я же, с тех пор как она покорила меня, не смел расстаться с ней из страха перед бурными проявлениями ее горя, но не проходило и дня, чтобы я не проклинал и ее, и самого себя. Амелия — едва ли не полная противоположность Жермене. Я стою настолько выше ее, что не могу смотреть на нее иначе как на забаву. Жизнь с нею будет для меня легка как перышко. Если только я обнаружу в ее душе какое-либо чувство, помимо внимания девушки на выданье к возможному жениху, я, пожалуй, дам волю своему воображению, которое охотно ее приукрасит. Впрочем, не стоит терять осторожности. Что если за этой бездумной веселостью скрывается упрямая и несговорчивая посредственность, если сердце ее сухо, а привычка к провинциальной жизни неодолима, если ее кротость, а подчас и нежность проистекают из одного лишь желания подольститься к будущему мужу, — одним словом, нужно непременно увидеть ее наедине, и не единожды, нужно поговорить с ней и узнать наконец, есть ли в этом существе что-либо настоящее и серьезное?

§ 12. — 27 января

Нынче вечером я ужинал с Амелией; я сидел с нею рядом, и мне удалось ее разговорить. Должен решительно заявить, что за целый час я не обнаружил в ее речах ни единого проблеска мыслей или чувств. Быть может, отчасти в этом виноват я сам. Боясь, как бы склонность моя к Амелии не сделалась предметом всеобщего внимания, я почти всегда говорю с нею полушутя, так что связные впечатления не успевают зародиться в ее уме. Сделаться всеобщим посмешищем было бы для меня несносно. Однако, будь у нее хоть капля ума и здравого смысла, это бы хоть в чем-нибудь да проявилось. Впрочем, скажу опять: жизнь в Женеве испортила ее; она так и осталась десятилетней девочкой, которую взрослые мужчины ради собственной забавы заставляют говорить все, что ей взбредет в голову. Человек, к которому она ощутила бы сердечную склонность, сумел бы, пожалуй, исправить все это, дав ей подобающее воспитание. Но питает ли она ко мне эту склонность? Я вижу, что она охотно вышла бы за меня замуж, что она выйдет за меня, что ей хочется за меня выйти — но, вполне вероятно, только потому, что ей надоело девичество.

§ 13. — 29 января

Нынче вечером я говорил с Амелией около получаса и остался доволен ею больше, чем обычно; отчего? — оттого что она не сказала ничего неприличного, а когда она не приводит меня в замешательство своими речами и произносит только самые обычные фразы, я испытываю чувство благодарности. Странно, что при этом я ощущаю потребность видеть ее.

§ 14. — 30 января

Увиделся с Амелией очень поздно: я играл, проигрался и был склонен к нежностям. Она явно обрадовалась мне; должно быть, она рассказала одной из своих подруг о том, что увлеклась мною, или о своих надеждах на то, что я увлекусь ею. Мы сели за карточный стол: она была весела и рассеянна, по обыкновению. Между нами установилось то согласие, какое существует между людьми, которые отличают друг друга и знают об этом. Но от этого до сердечного влечения еще очень далеко.

§ 15. — 1 февраля

Очевидно, что Амелия меня отличает, что она ищет случай мне в этом признаться, что ей досадно, если мы не видимся. Однако я до сих пор не слышал от нее ни единого слова, в котором сквозило бы что-нибудь, кроме желания выйти замуж, не замечал ни единого проявления чувства, которое относилось бы непосредственно ко мне. Нынче вечером она очень веселилась и произнесла несколько забавных фраз; впрочем, все это по-прежнему речи десятилетней девочки. Не питай я к ней привязанности, я, быть может, судил бы не так строго. Множество женщин, слывущих умными, говорят вещи столь же несуразные. А те, которые их не говорят, страдают другими недостатками, для меня куда более обременительными. Но все-таки Амелия — существо по меньшей мере заурядное; недаром никто о ней не говорит, никто не повторяет ее слов; она то и дело выставляет себя напоказ, а замечают других. Все мои друзья находят мое увлечение ею смешным, но избавляют меня от объяснений на сей счет. Если что и заставит меня сделать выбор в пользу Амелии, так это Жермена: с каждым днем она становится все беспокойнее, все раздражительнее, все требовательнее.

§ 16. — 2 февраля

Я как в воду глядел. Что за сцену устроила мне Жермена! Я, разумеется, признаю все ее достоинства, но дольше так жить невозможно: как это ни печально, я убежден, что связь между нами, по крайней мере связь любовная, наверняка оборвется, — тем больше оснований оборвать ее посредством моей женитьбы. Всякая другая форма разрыва показалась бы неблагодарностью: если же я женюсь — не важно, по любви или по расчету, — это меня извинит. Вдобавок, сколько бы я ни стремился отвоевать себе независимость, я смогу добиться этого лишь с помощью сцен и лишь на время; я соглашусь остаться еще на один день, после на два, а потом из этих дней составится целая жизнь. Я страстно желаю, чтобы с Жерменой меня связывали узы дружбы, а не любви; произойдет же это лишь в том случае, если, покончив с любовью, мы сблизимся благодаря родству наших умов и общности воспоминаний. Я женюсь на Амелии. Правда, сегодня мне сказали, что она своенравна, капризна, вспыльчива и охотно прибегает к такому испытанному средству, как нервный припадок. Вполне возможно. В свете она кротка, весела, послушна, но может оказаться, что так бывает не всегда. Постараюсь понаблюдать за ней. Впрочем, как бы там ни было, поскольку всего мне увидеть не дано, следует положить за правило, что, взяв ее в жены, я должен буду добиться от нее беспрекословного повиновения. Завтра я набросаю план действий.

§ 17. — 3 февраля

Я написал вчера, что хочу жениться, что хочу жениться на Амелии и что хочу сначала набросать план действий и избрать наилучший способ его исполнить. Припомню сначала все, что я заметил в Амелии нынче. По обыкновению пересыпая свою речь заурядными шутками и пустыми словами, она говорила со мной о своем одиночестве, о печали, какую она испытывает в глубине души, о том, как ей досадно не иметь никаких обязанностей, об ощущении бесполезности собственной жизни. Все это прямо вело к замужеству, но я не расслышал ничего, что касалось бы меня лично, что относилось бы ко мне больше, чем к любому другому. Она очень ловко — не знаю, нарочно или оттого, что в сущности ничего подобного и не чувствует, — избегает всего, в чем я мог бы увидеть понимание и согласие. В результате сегодня я еще дальше от цели, чем две недели назад, когда во время игры в вист она сказала мне: “Если мы будем вместе, счастье нам улыбнется”. Правда, я и сам не тороплю события, ибо не желаю никаких объяснений прежде отъезда Жермены. Ясно одно: если она не будет питать ко мне страстной любви, я не смогу подчинить ее своей власти. Если же я не смогу подчинить ее своей власти, я уподоблюсь всем женевским мужьям, а этого я не хочу. Значит, нужно вырвать у нее признание: завтра у меня появится для этого прекрасный повод. Если ее не будет у г-жи Пикте, значит, она предпочла пойти в театр или решила меня подразнить. Тогда в субботу я к ней не пойду, а в воскресенье не стану с ней заговаривать. На несколько дней я решительно переменю свое с нею обращение. Если же она будет у г-жи Пикте, я спрошу, сделала ли она это ради меня, и откроюсь ей, отложив все прочее. Вернемся, однако, к общему плану. Я хочу, чтобы Амелия стала моей, но моей на моих же условиях, чтобы она сделалась частью меня самого и я мог распоряжаться ею по собственному усмотрению. Для этого я должен влюбить ее в себя, показать ей, что в самом деле хочу на ней жениться, и открыть свои условия: жизнь в моих поместьях, английские нравы, покорность. Высказав все это, дать ей созреть, а самому остыть. Все это завтра, если она будет у г-жи Пикте, а Жермена, нет. С другой стороны, возможно, лучше было бы оставить все как есть до отъезда Жермены, затем написать Амелии письмо, в котором объясниться как бы против воли и, предложив ей руку и сердце, в тоне наполовину нежном, наполовину суровом выставить мои условия. Письмо, например, такое:

“Я люблю Вас. Вы не могли этого не заметить. Три месяца я боролся с Вашим неизъяснимым очарованием. Боролся изо всех сил. Обладая независимым состоянием, независимым положением, независимым характером, я намеревался и впредь сохранять независимость как ради моих убеждений, так и ради уз, связующих меня с Францией. Но старания мои были тщетны, и я вынужден признаться, что покорен Вами. Видеть Вас сделалось для меня желанием, которое я не могу превозмочь. Не видеть Вас сделалось мукой, которую я не могу перенести. Итак, я решился искать счастья видеть Вас ежечасно, ежеминутно. Однако Ваша власть надо мной, поработив мое сердце, не лишила меня разума, и на тот случай, если чувства мои Вас тронут, я обязан описать вам мое положение, характер и взгляд на супружество. Я скорее соглашусь лишиться Вас, нежели Вас обмануть, пускай даже невольно. Из тех непродолжительных бесед, какие имели мы с Вами, Вы могли вынести убеждение, что я полагаю независимость женщин пагубною для их счастья, равно как и для нашего. На сей счет я решительно англичанин. Впрочем, англичане стоят за близость лишь в отношениях физических, я же притязаю также на сердце и ум избранницы. Узы самые тесные должны связывать обоих супругов во всякий час без изъятия. Жене отведена в общем бытии роль существа кроткого, сговорчивого, приветливого, дарующего утешение и покой, — существа уже по одному этому подчиненного. Всякое разделение занятий и планов, а следственно, всякая независимость женщины открывает доступ для развлечений, привязанностей и мнений посторонних и этим одним все губит. Женщин, с которыми такая связь — связь постоянная, безраздельная — возможна, на свете немного. Быть может, Вы одна такая и есть. Сколько могу надеяться, Вы достойны того, чтобы Вас направляли или, говоря иначе, наставляли ради Вашего счастья и моего. Вы способны сделаться в тысячу раз лучше. До сей поры Вас ни разу не направлял человек, глубоко к Вам привязанный. Знакомцы Ваши забавлялись живыми и веселыми Вашими речами, а об воспитании ума Вашего и суждений не заботились. Оттого разговор Ваш всегда оживлен, нередко остер, подчас неприличен. Всем, что есть в Вас превосходного и естественного, обязаны Вы себе самой; всем, без чего могли бы Вы обойтись, обязаны ветрености, усвоенной в свете, и одиночеству сердца. Не думаю, что ошибусь, сказавши, что дружеская рука, действуя мягко и осторожно, превратила бы Вас в существо, исполненное прелестей и достоинств всякого рода. Вот что желал бы я предпринять, вот чему желал бы посвятить свою жизнь. Если, говоря о том, чего ныне Вам недостает, оскорбляю я Ваше самолюбие, следственно, дурно Вас знаю. В таком случае письмо мое должно Вам сжечь, а меня отвергнуть. Положение мое располагает и даже вынуждает к супружескому союзу теснейшему и исключительному. Имения и дела требуют присутствия моего во Франции, а возможно, и в деревне близ Парижа. Деревенская жизнь, говорите Вы, Вам не по нраву. Смею предположить, что Вы в деревне, в имении, Вам самой принадлежащем, подолгу никогда не живали. Проводили, должно быть, несколько дней у светских знакомых без дела, без привязанности, мучаясь непривычной обстановкой и праздным времяпрепровождением, вспоминая о жизни бурной и оживленной и о ней мечтая. Можете ли Вы судить о том, какое действие произведут на Вас чувство всеобъемлющее, каждодневные занятия, жизнь более основательная, любовь, материнство и природа? Итак, мы поселимся в деревне близ Парижа, а в столицу станем ездить вместе за развлечениями, поселимся вдали от света, чтобы не видеть непрошеных гостей, не слышать городского шума. Там поведем мы жизнь, посвященную любви, прерывать же наше уединение станем лишь ради друзей. Впрочем, следует мне объясниться подробнее насчет жизни супружеской. Самое важное в браке — первые шаги. Тут муж узнаёт, каков характер жены, а жена — мужа, тут они сходятся нравом или расходятся, и от этих первых сношений все дальнейшее зависит. Для первых этих шагов посторонние взгляды гибельны. Чужие люди вмешиваются и сулят поддержку, на которую рассчитывать нет резона. Вместо того чтобы думать о себе и о существе, с которым связали они свою жизнь, начинают супруги думать о том, что скажут о них посторонние. Вместо того чтобы основать счастье свое на привязанностях семейственных, основывают его на вещах ничтожных, мелочных, которые разъединяют сердца и иссушают души. Чтобы нечто подобное не приключилось с нами, предложу я Вам первые полгода совместной жизни провести в деревне в полном уединении. Полгода учебы — не так уж много для устройства целой жизни. Я хотел бы, чтобы с той минуты, как Вы сделаетесь моей женой, мы остались одни в целом свете. Через полгода узнаем мы друг друга в совершенстве и избегнем величайшей опасности, какая грозит браку, — разговоров с друзьями о семейных наших неурядицах. Мы поймем, суждено ли нам испытать первое блаженство на земле, суждено ли наслаждаться обществом друг друга, или же обречены мы жить, как все, призывая на помощь светские радости и не притязая на то, чтобы от прочих отличаться. Впрочем, как бы там ни было, за нами останется великое преимущество: мы научимся друг друга понимать и беречь, из достоинств наших извлекать выгоду, а недостаткам не давать воли; если в обычных браках опыты и открытия нелестные и безрадостные совершаются в присутствии хотя бы нескольких друзей, мы свои опыты произведем с глазу на глаз и мнение наше о самих себе и о дальнейшем нашем поведении определим раз и навсегда. Говорю так долго о несчастливом исходе лишь потому, что не смею льстить себя надеждой на счастливый. Дай я волю своему воображению и распиши себе в красках то блаженство, какое, полагаю, сулит мне супружеская жизнь с Вами, представь я Вас такой, какой, полагаю, вы сделаетесь, у меня недостанет сил покоряться строгим правилам и жестоким условиям. Я примусь искать Вашей руки любой ценой, скрыв от Вас, что, хотя для счастья необходимо мне составить счастье другого существа, характер мой показаться может странным: свет, шум, волнение утомляют меня, мне потребны покой, уединение, жизнь упорядоченная. Характер этот даст себя знать, и Вы сочтете, что я Вас обманул, меж тем как я всего лишь люблю Вас чересчур сильно. Я признался Вам в этом в начале письма. Я уступаю власти, какую Вы забрали надо мной, неодолимому желанию Вас видеть, но разум подсказывает мне, что необходимо дать Вам самой решить, могу ли я сделать Вас счастливой, необходимо предоставить Вам оружие, которое обернете Вы против меня, если не придутся Вам по нраву ни характер мой — а он, пусть и преображенный любовью, не переменится, — ни мнение мое о месте, подобающем женщине, ни планы жизни в супружестве. Об обстоятельствах внешних скажу всего два слова. У меня немногим более 10 000 ливров годового дохода. Наследство от нескольких родственников может это состояние умножить. 10 000 ливров недостанет для жизни в городе, но сего дохода довольно для жизни в деревне, о которой я мечтаю. Не знаю, на сколько приданое Ваше увеличит общее наше состояние, но будь оно способно переменить что-либо в тех семейственных отношениях, что кажутся мне основанием счастья в браке, увидел бы я в нем скорее зло, нежели добро, и охотно принял все меры, которые, доказавши Вам, сколь малое значение придаю я Вашим деньгам, не позволили бы родиться меж нами тому различию интересов и той независимости, что кажутся мне противуестественными и гибельными. Я пишу Вам откровенно — пожалуй, даже чересчур откровенно: иначе не сладить бы мне с желанием говорить Вам лишь то, что могло бы доставить Вам удовольствие. Я убежден, что редкая женщина внушает мужчине чувство, какое внушили мне Вы. Я убежден также, что редкий мужчина выражает свое чувство более рассудительно и языком более беспристрастным. Я люблю Вас такой, какая Вы есть, но еще сильнее — такой, какой, полагаю, могли бы Вы стать. Я убежден, что нет в жизни большего счастья, чем посвятить себя счастью другого человека. Но я убежден также, что составить счастье другого человека можно лишь будучи любимым им глубоко и безраздельно, лишь сделавшись единственным предметом его помыслов. Любовь жены к мужу в браке есть вещь еще более необходимая, нежели любовь мужа к жене, ибо так уж заведено, что женщина — существо слабое и зависимое, зависимость же ее может обернуться счастьем, лишь если она полна любви. Итак, я не говорю Вам: выходите за меня, ибо я Вас люблю; я говорю: выходите за меня, если Вы меня любите. Если же Вы не любите меня так сильно, чтобы желать посвятить жизнь мне одному, откажите мне, ибо для чувств посредственных я не гожусь. Не знаю, что для меня хуже: сделать Вас несчастной или потерять навсегда; однако я выбрал бы последнее несчастье, ибо оно коснулось бы лишь меня одного. Полагаю, что письмо мое, какое бы решение Вы ни приняли, должно остаться нашей с Вами тайной. Не стоит делать нас с Вами поживой женевских сплетников. Если Вы меня не отвергнете, позвольте мне увидеться с Вами наедине. Ведь в письме всего не опишешь. Если же Вы мне откажете, я вдали от Вас буду всем сердцем желать Вам счастья”.

§ 18. — 5 февраля

Еще относительно Амелии: сначала следует понять, хочу я жить в Париже или нет. Если хочу, то, вне всякого сомнения, не смогу это исполнить, женившись на ней; на это у меня не достанет средств. Если же не хочу, тогда брак с ней поможет мне устроить в деревне жизнь основательную и приятную. Очевидно, что в Париже я надолго не задержусь. Даже для карьеры политической куда удобнее обитать в собственном имении — завязать сношения с соседями, сделаться помещиком, живущим на своей земле, а не слоняться в течение десяти лет по Парижу, ничего не делая, изнуряя зрение и здоровье и — отчасти по собственной вине, а отчасти по вине Жермены — производя впечатление то ли искателя приключений, то ли человека, который мечтает наделать побольше шума. Покойная жизнь предпочтительна при любой власти. Друг Жермены при любой власти будет слыть человеком беспокойным и беспорядочным. Неустанные хлопоты могут в конце концов доставить ему должность, но лишь такую, на которой он долго не удержится и которая не принесет ему уважения окружающих. Положение Амелии удобно для меня во многих отношениях. Возможно, она лучше, чем кажется, но уж наверняка не хуже; меж тем мне она подходит именно такой, какой кажется. Я женюсь на ней, не питая иллюзий, готовый к разговорам по большей части заурядным, к скуке, какую по временам будем мы навевать друг на друга; главное — следовать с нею правилу очень простому, как-то: быть неизменно выше ее умом и характером, присутствием духа и твердостью воли. Ясно, что одиночество пугает ее больше, нежели расставание с Женевой и переезд в деревню. Ясно, что, если посулить ей возможность раз в два-три года наведываться в Женеву и часто бывать в Париже, она ответит мне согласием, и притом с большой охотой. Трудность в том, как заключить этот брак, не всполошив, с одной стороны, Жермену и ее друзей, с другой — кое-кого из моих врагов. Как бы ветрена ни была Амелия, как бы страстно она ни хотела замуж, ей недостает привлекательности. Она чересчур осмотрительна: все время думает о замужестве, но довольно ловко ускользает от любого разговора, касающегося лично до меня. Я лучше пойму, чего мне от нее ожидать, после отъезда Жермены, когда буду меньше бояться пересудов: покамест, то ли потому, что такова ее натура, то ли потому, что ее настроили против меня, она ни на шаг не отходит от избранной линии. Хорошо бы ее увезти: тогда она больше бы от меня зависела и мне было бы легче выставить ей свои условия. Но она совершенно свободна, ничто не мешает ей мне ответить; в таком случае чем объяснить отъезд прежде венчания? Боязнью сплетен и пересудов? Вчера она согласилась со мною в том, что пересуды отвратительны, однако из этого никак не следует, что ради того, чтобы их избежать, она готова уехать из дома, не сказавшись друзьям, и обвенчаться вдали от Женевы. Я не могу признаться ей ни в одном из своих истинных побуждений. Не могу сказать ей, что, поскольку она не красавица, все сочтут, что я женюсь на ней из-за денег, и рано или поздно дадут ей это понять, а такие намеки причиняют боль. Не могу сказать, что боюсь Жермену и ее друзей, она ответит мне на это, что, следственно, я люблю не ее, а Жермену и что странно человеку не иметь собственной воли. Наконец, не могу сказать, что, поскольку она часто выглядит смешной, я, остановив на ней свой выбор, не смогу бывать с нею в свете, ибо насмешек над своей избранницей не выдержу. Пренебрегши всеми этими обстоятельствами, я окажу самому себе дурную услугу. Во-первых, природный мой характер таков, что, если меня заподозрят в неблагородных расчетах, я непременно захочу доказать обратное и соглашусь на то, чтобы Амелия самостоятельно распоряжалась своим состоянием, а это противоречит всем моим видам на жизнь и взглядам на брак. Я скорее возьму за себя женщину без состояния, нежели соглашусь жениться на женщине богатой и позволить ей сохранить независимость в браке. Во-вторых, мне придется вступить в жестокую борьбу с Жерменой и ее друзьями, а это приведет к разрыву, которого я не желаю. Наконец, в-третьих, я не знаю, смогу ли я, после того как все признают меня за любовника Амелии, снести ее неприличное поведение в свете; между тем начни я ее воспитывать, не имея на это права, я прослыву жестоким и странным. Что в итоге? Лучше всего уговорить Амелию уехать со мной и обвенчаться вдали от Женевы, и я все-таки попробую это сделать. Если не получится, тогда следует дождаться, чтобы она привязалась ко мне как можно сильнее, а затем, сославшись на важные дела и пообещав вернуться, уехать во Францию и найти способ вынудить ее приехать ко мне — не важно куда, — чтобы обвенчаться. Так мы, по крайней мере, вырвемся из Женевы.

NB. Письмо из § 17 никуда не годится: чересчур романическое и страстное. Если решусь на последний способ, хороший предлог — болезнь моего отца; другой предлог, чтобы заставить ее приехать, — несчастный случай, якобы приключившийся со мной в дороге.

§ 19. — Тот же день

Всего чрезвычайного следует избегать. Поэтому, все обдумав, я избираю способ действий самый натуральный. После отъезда Жермены говорю с Амелией начистоту. Добиваюсь ее согласия, объясняю, что из боязни пересудов надобно держать все дело в тайне, и пытаюсь втолковать ей, что до моего отъезда мы должны связать друг друга обязательствами. Исчисляю ей свое состояние, показываю, как оно изменится в связи с женитьбой, и, если не удастся добиться, чтобы она первой заговорила о помолвке, предлагаю это сам. После помолвки уезжаю в Эрбаж; пишу Камбасересу письмо, в котором сообщаю о желании полностью устраниться от жизни политической и обосноваться в собственных владениях с женщиной, на которой намерен жениться; прибавляю, что должен быть уверен в возможности обеспечить этой женщине покойную жизнь, если же уверенности этой не получу, то откажусь от всех своих планов и покину Францию, однако же надеюсь, что добровольно данное честное слово поможет мне обрести то единственное, чего я домогаюсь, а именно покой. Получив от Камбасереса ответ — а равно и не получив его — и покончив дела с Фурко, избираю местом жительства Эрбаж или другое имение, а затем возвращаюсь сыграть свадьбу с Амелией.

§ 20. — 8 февраля

Последние три дня ничего не записывал. Тем временем имел ужасную сцену с Жерменой. Я не сдержался и высказал ей многое. Возвратился к ней назавтра, и теперь мы вновь в прежнем положении. Лучше Жермены нет никого в целом свете, однако в ней такая жажда деятельности и такая бездна скорби, что близ нее счастье мне решительно не суждено. С другой стороны, Амелия ровно ничего собою не представляет, ума же у нее недостает даже на то, чтобы увлечься мною. Впрочем, я не отказываюсь от своих намерений насчет Амелии, с условием, однако же, что буду видеть в ней всего лишь средство возвратиться к жизни простой и обыденной, которая позволит мне, обретя свободу, начать все сначала. Посмотрим правде в глаза. Если я не женюсь, то в глазах публики навечно останусь любовником Жермены, и не более; я вечно буду отвечать за ее опрометчивые шаги, вечно буду разделять ее горести. Начав искать в женщине нечто большее, чем могу я найти в Амелии, принужден буду я отказаться от многих преимуществ. Женитьба на Амелии позволит мне и в супружестве не сделаться беднее: положение и характер Амелии таковы, что, не будучи связанной тесными узами ни с одним существом в мире и не пользуясь уважением в свете, она будет зависеть от меня более, нежели женщина, у которой живы родители и которая умеет снискать приязнь окружающих. Разумеется, я не стану ее притеснять: причиняя боль ближним, пусть даже всецело от нас зависящим, мы ничего не выигрываем. Однако с Амелией я сумею как нельзя лучше исполнить заветное мое желание — быть женатым в глазах света и, однако же, вольным распоряжаться собой как мне вздумается. Головка у нее пустая, следственно, ни на решения мои, ни на мою жизнь не окажет она никогда ни малейшего влияния.(Окончание в следующем посте)
Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 2002, №4
Литературное наследие

@темы: литература

---

Филипп Отто Рунге (1777-1810)

[Нэт Старбек]

Немецкий живописец-романтик, график, работал в технике акварели, известен также как талантливый поэт и теоретик искусства.

Родился в Вольгасте (Мекленбург). Начальное художественное образование получил в Гамбурге.
С 1799 по 1801 г. учился в копенгагенской Академии у Н. Абильгора. В начале 1800-х гг. работал под влиянием учителя. Особенно сильно оно чувствуется в картине «Триумф любви» (1801, Кунстхалле, Гамбург), написанной в строгой академической манере. Для этого полотна характерна однотонность композиции. В это время художник сблизился с кружком романтиков, во главе которого были Л. Тик и Ф. Шлегель. С 1801 по 1803 г. продолжал образование в Дрездене. Тесно общался с дрезденскими романтиками. В этот период художник серьезно изучал копии иллюстраций Дж. Флаксмена к произведениям Гомера и Эсхила, познакомился с посвященной им статьей А. В. Шлегеля, опубликованной в журнале «Атениум» в 1799 г. Позднее под воздействием этих рисунков и иллюстраций Корнелиуса к «Фаусту» Гёте (1808) Рунге выполнил серию картинок к «Илиаде» Гомера. Индивидуальный стиль автора проявился здесь в особой игре света и тени.
Рунге обладал своеобразной манерой письма, в которой ощущается влияние искусства бидермейера. В своем творчестве он был близок к йенскому романтизму. Стремление к романтической подаче мира воплотилось в портретной живописи Рунге, особенно в таких портретах, как «Мы втроем» (1805, не сохранилась, раньше — Кунстхалле, Гамбург), «Автопортрет» (1805, 1806, Кунстхалле, Гамбург), «Портрет сына, Отто Сигизмунда Рунге» (1805, Кунстхалле, Гамбург), «Дети Хюльзенбек» (1805-1806, Кунстхалле, Гамбург), «Мои родители» (1806, Кунстхалле, Гамбург). Герои портретов гармонично возникают на фоне пейзажа, который помогает раскрыть их душевное, эмоциональное состояние: тревогу, взволнованность, меланхолию, грусть, задумчивость. Для творческой манеры художника характерны искренность, непосредственность и реализм изображения моделей и пейзажа. Сформулированный художником девиз: «Все тяготеет к ландшафту, постигающему универсум» — отражает его отношение к пейзажу.
Будучи художником-романтиком, Рунге нередко обращается к форме парного портрета, что дает ему возможность показать сложный мир человеческих эмоций и чувств в переплетении с разнообразием характеров и темпераментов.
В 1804 г. Рунге переехал в Гамбург, написал ряд теоретических работ по искусству.
Наибольшую известность получило сочинение «Цветовая сфера», в которой дано толкование символического значения цветов.
Поздний период творчества Рунге характеризуется появлением особой колористической символики и гармоничного сочетания музыки и цвета, которые были обусловлены сильным увлечением художника учением немецкого мистика Я. Бёме. К этому времени относится замысел цикла, состоящего из четырех полотен: «Утро», «Полдень», «Вечер », «Ночь». По мнению автора, они должны были восприниматься под музыку и чтение стихов. Этот цикл представляет собой непрерывное движение, развитие, гармоничное слияние человеческой жизни и природы. Например, в картине «Утро» (малый вариант, 1808; большой вариант, 1808-1809, оба в Кунстхалле, Гамбург) голубые, белые и розовые цвета символизируют пробуждение природы. Женщины, окруженные ангелами и цветами, словно парящие в воздухе, создают ощущение танца.
Ф. О. Рунге повлиял на последующее развитие немецкого и европейского искусства.

Источник: Энциклопедия романтизма, М., 2002.

Галерея

Дети Хюльзенбек


Мои родители


Утро


Утро, большой вариант


Портрет сына, Отто Сигизмунда Рунге


Мы втроем
На картине художник изобразил себя с женой Полиной и братом Даниэлем.

@темы: живопись, немецкий романтизм

---

Автор “Влюбленного дьявола” и легендарного пророчества.

[tes3m]

Жерар де Нерваль
Жак Казот

...нам придется поверить в его знаменитое пророчество, запечатленное в мемуарах Лагарпа; в данном случае он сыграл роковую роль Кассандры, и, хотя его часто упрекали в том, что он вещает “точно пифия на треножнике”, в этом предсказании он, к сожалению, не ошибся.

принадлежит к той категории писателей, которых мы вслед за немцами и англичанами стали называть “юмористическими” и которые вошли в нашу литературу под знаком подражания иноземным авторам. Четкий и прагматический ум французского читателя с трудом воспринимает капризы чужого поэтического воображения, разве что оно заключено в традиционные и давно знакомые рамки сказки или балетного либретто. Аллегория нравится нам, басня забавляет; наши библиотеки полны этих упражнений для ума, предназначенных в первую очередь для детей, а затем для дам; мужчины снисходят до них лишь в минуты досуга. В ХVIII веке люди имели много свободного времени, и никогда литературные фантазии и басни не пользовались таким успехом, как в ту пору. Величайшие писатели века — Монтескье, Дидро, Вольтер — убаюкивали и усыпляли очаровательными сказками общество, которое их же идеи должны были в самом скором времени разрушить до основания: автор “Духа законов” писал “Книдский храм”, основатель “Энциклопедии” развлекал дам и кавалеров “Белой птицей” и “Нескромными сокровищами”, создатель “Философского словаря” изукрашивал “Царевну Вавилонскую” и “Задига” чудеснейшими восточными фантазиями. Все это были выдумки, остроумнейшие выдумки и ничего более... если не считать изящества, тонкости, очарования.

Но поэт, верящий в свои фантазии, повествователь, верящий в свою легенду, мечтатель, принимающий всерьез мечту, зародившуюся в глубинах его сознания, — вот редкость, невиданная в ХVIII веке, когда аббаты-поэты вдохновлялись сюжетами языческой мифологии, а некоторые светские стихотворцы основывали свои сочинения на христианских таинствах.

Читатели того времени были бы весьма удивлены, узнай они, что во Франции появился остроумнейший и одновременно по-детски наивный автор, продолживший сказки “Тысячи и одной ночи” — это великое, но незавершенное произведение, над переводом коего так долго бился господин Галлан; новый автор словно писал под диктовку арабских сказочников, и это выглядело отнюдь не ловким подражанием восточной прозе, но оригинальным и серьезным творением, созданным человеком, полностью проникшимся духом и верованиями Востока. Впрочем, следует заметить, что большинство сюжетов для своих сказаний Казот отыскал под пышными кронами пальм, у подножия холмов Сен-Пьера — вдали от Азии, разумеется, но под столь же палящим солнцем. Нужно сказать, что ранние вещи этого в высшей степени оригинального писателя не принесли ему большой известности; она пришла к нему лишь по издании “Влюбленного дьявола” да нескольких песен и поэм, которые и составили Казоту славу блестящего автора; лучи этой славы озарили всю его жизнь, вплоть до ее трагического конца. Гибель его особенно подчеркнула загадочность идей, которые лежали в основе почти всех его сочинений и придавали им особое, таинственное значение; постараемся же оценить их по достоинству.

О первых годах жизни Жака Казота известно немногое. Он родился в 1720 году в Дижоне и подобно большинству просвещенных людей своего времени учился в иезуитском коллеже. Один из его наставников, старший викарий Шалонского епископа господина де Шуазеля, помог ему перебраться в Париж и пристроил в администрацию Министерства морского флота, где Казот в 1747 году дослужился до звания комиссара. Именно с этого времени он и начал понемногу заниматься литературой, особенно поэзией. В салоне его земляка Рокура собирались литераторы и художники, и Казот приобрел известность, прочитав там некоторые из поэм басен и песен, свидетельствовавших о недюжинном таланте, которым позднее будет отмечена скорее его проза, нежели поэзия.

После этого Казоту довелось жить на Мартинике — он был назначен инспектором Подветренных островов. Там он провел несколько лет, о которых мы мало что знаем; известно только, что местные жители любили и уважали его и что он женился на дочери главного судьи Мартиники, мадемуазель Элизабет Руаньян. Предоставленный по этому случаю отпуск позволил Казоту вернуться на какое-то время в Париж, где он опубликовал еще несколько поэм. К этому же периоду относятся и две песни, вскоре снискавшие ему широкую известность; они написаны в модном для того времени духе старинного романса или французской баллады, в подражание Бернару де Ламоннуа. Песни эти явились одной из первых попыток воссоздать тот романтический или лирический настрой, которым наша литература пользовалась — и злоупотребляла! — много позже; замечательно, что уже в этой далеко не совершенной форме явственно просматривается своенравный и яркий талант Казота. <...>

Жизнь Казота до поры до времени протекала легко и безоблачно; вот портрет, составленный Шарлем Нодье, которому в детстве довелось видеть этого знаменитого человека:

“К крайнему своему благодушию, так и сиявшему на его красивом и веселом лице, к нежному и кроткому выражению по-юношески живых голубых глаз, к мягкой привлекательности всего облика господин Казот присоединял драгоценнейший талант лучшего в мире рассказчика историй, вместе причудливых и наивных, которые в одно и то же время казались чистейшей правдою в силу точности деталей и самой невероятной сказкою из-за чудес, коими изобиловали. Природа одарила его особым даром видеть вещи в фантастическом свете — всем известно, насколько я расположен упиваться волшебством подобных иллюзий. Итак, стоило мне заслышать в соседней зале мерные, тяжелые шаги, отдающиеся эхом от плит пола; стоило двери отвориться с аккуратной неспешностью, пропустив сперва старика слугу с фонарем в руке, куда менее проворного, чем хозяин, шутливо звавший его “земляком”; стоило появиться самому Казоту в треуголке и зеленом камлотовом рединготе, обшитом узеньким галуном, с длинною тростью, украшенной золотым набалдашником, в башмаках с квадратными носами и массивными серебряными пряжками, как я со всех ног кидался к желанному гостю с изъявлениями самой необузданной радости, коей способствовала еще и его ласковость”.

Шарль Нодье приписывает Казоту одну из тех таинственных историй, которые тому так нравилось рассказывать в обществе, жадно внимавшем каждому его слову. Речь идет о продолжительности жизни Марион Делорм, которую, как утверждал Казот, он видел за несколько дней до ее кончины в возрасте примерно ста пятидесяти лет, если судить по документам о ее крещении и смерти, сохранившимся в Безансоне. Принимая на веру эту более чем сомнительную цифру, можно заключить, что Казот видел Марион Делорм, когда ему самому был двадцать один год. Таким образом, он мог, по его словам, поведать многие неизвестные доселе подробности смерти Генриха IV, при которой, вполне вероятно, присутствовала Марион Делорм.

Но в ту пору в свете не счесть было подобных рассказчиков — свидетелей и знатоков всяческих чудес; граф Сен-Жермен и Калиостро — вот кто будоражил умы, а у Казота, вероятно, только и было что литературный талант да скромность честной и искренней души. Однако нам придется поверить в его знаменитое пророчество, запечатленное в мемуарах Лагарпа; в данном случае он сыграл роковую роль Кассандры, и, хотя его часто упрекали в том, что он вещает “точно пифия на треножнике”, в этом предсказании он, к сожалению, не ошибся.

Вот что записывает Лагарп: “Мне кажется, это случилось только вчера; было, однако же, начало 1788 года. Мы сидели за столом у одного из наших собратьев по Академии, столь же богатого и знатного, сколь и остроумного. Компания собралась немалая и довольно пестрая: священники, придворные, литераторы, академики и проч. Стол, как и обычно, был превосходен. За десертом подали мальвазию и констанс, которые еще более развеселили гостей, сообщив им свободу поведения, не всегда отвечавшую правилам приличия; все казалось дозволенным, лишь бы рассмешить соседей.

Шамфор прочел нам кое-какие из своих непристойных богохульных сказок, и светские дамы выслушали его, даже не подумав стыдливо прикрыться веером. Дальше — больше: целый поток острот низвергся на религию, вызывая восторженные аплодисменты. Один из гостей встал и, бокал с вином, провозгласил: “Да, господа, я так же уверен в том, что бога нет, как и в том, что Гомер был дурак!” Казалось, он и впрямь уверен и в том, и в другом; заговорили о Гомере и о Боге; нашлись, впрочем, среди гостей такие, что отозвались хорошо об обоих.

Затем беседа сделалась серьезнее; собравшиеся рассыпались в похвалах Вольтеру, который произвел революцию, и порешили, что это и есть наипервейшая его заслуга: “Он задал тон своему времени, заставил читать себя и в лакейских, и в гостиных!”

Один из гостей, покатываясь со смеху, рассказал, как его парикмахер, напудривая ему букли, преважно заметил: “Видите ли, сударь, хоть я всего лишь жалкий лекарь-недоучка, я атеист не хуже иных прочих”.

Отсюда последовал вывод, что революция не заставит себя ждать, ведь совершенно необходимо, чтобы суеверие и фанатизм уступили место философии; все принялись высчитывать, когда именно грянут события и кто из собравшихся доживет до Царства разума. Самые старшие из нас сетовали на то, что не успеют увидеть его, молодые радовались возможности узреть сей триумф, особливо же превозносили Академию за подготовку великого труда и за то, что она стала средоточием, центром, символом свободомыслия .

И лишь один из гостей не принял участия во всеобщем веселье, напротив, слегка даже подтрунивал над нашим энтузиазмом; то был Казот, весьма любезный и оригинальный господин, но, к несчастью, веривший в бредни иллюминатов. Забегая вперед, скажу, что он вскорости навсегда прославился героическим своим поведением.

Взяв наконец слово, он заговорил в высшей степени серьезно:

— Господа, будьте довольны, желание ваше исполнится, вы все увидите эту великую, потрясающую революцию. Вам ведь известно, что я немного пророк, — так вот, повторяю вам, все вы ее увидите .

Ему отвечают избитою фразою:

— Для этого не нужно быть пророком!

— Согласен, но, думаю, нужно все-таки немного быть им, чтобы заглянуть чуть дальше в будущее. Знаете ли вы, что воспоследует в результате этой революции, которую вы ожидаете с таким нетерпением; что она принесет вам вначале и что произойдет потом — неизбежно и в самом скором времени?

— А нуте-ка, послушаем! — воскликнул Кондорсе, как всегда недоверчиво-грубым тоном. — Интересно, что такого может предсказать философу пророк?

— Вы, господин Кондорсе, умрете на соломе в темнице, умрете от яда который “счастливые” события того времени заставят вас постоянно носить при себе и который вы примете, дабы избежать секиры палача.

Присутствующие встретили эти слова ошеломленным молчанием, но, вспомнив, что наш бравый Казот часто грезит наяву, расхохотались от души.

— Господин Казот, предсказание ваше куда менее забавно, нежели ваш “Влюбленный дьявол”, но какой дьявол вбил вам в голову эту самую темницу, яд и палача? Что общего имеют они с философией и царством разума?

— Да как раз об этом я вам и толкую: во имя философии, человечности и свободы вам предстоит погибнуть при торжестве разума, и то будет именно царство разума, ибо оно воздвигнет храмы Разума, — более того, во Франции в это время останутся одни только храмы Разума .

— Черт возьми! — воскликнул с саркастическим смехом Шамфор. — . Уж вы-то не окажетесь в числе жрецов такого храма!

— Надеюсь, что нет, однако вы сами, господин Шамфор, как раз и станете одним из них, и весьма достойным, ибо вскроете себе вены двадцатью двумя ударами бритвы, хотя умрете от этого лишь несколько месяцев спустя.

Присутствующие переглянулись и вновь рассмеялись.

— Ну, а вы, господин Вик д'Азир, не станете вскрывать себе вены сами, но после невыносимого приступа подагры заставите других отворить вам вены, причем для верности шесть раз подряд за один день, и скончаетесь следующей ночью. Вы, господин де Николаи, умрете на эшафоте. Вы, господин Байи, на эшафоте...

— Ну, слава Богу! — воскликнул Руше. — Кажется, господин Казот решил разом покончить со всею Академией, подвергнув ее членов пыткам и казням; благодарение небу, я...

— Вы? Вы также умрете на эшафоте.

— Ну надо же придумать такое! — вскричали собравшиеся. — Он как будто поклялся истребить всех подряд!

— Нет это не я поклялся...

— Стало быть, нас поубивают турки или татары? Но даже и они не способны...

— Вовсе нет, господа! Ведь я же сказал: вами будет править только философия, только разум. И все те, кто погубит вас, будут философами; они станут с утра до ночи произносить речи, подобные тем, что я выслушиваю от вас уже целый час; они повторят все ваши максимы, процитируют, подобно вам, стихи Дидро и “Деву”...

Слушавшие перешептывались: “Да ведь он безумец (ибо Казот сохранял полнейшую серьезность, говоря все это). Неужто вы не видите, что он шутит, — всем известно, что ему нравится приправлять свои шутки мистикой”.

— Верно, — согласился Шамфор, — однако чудеса его что-то слишком невеселы, это юмор висельника. Но скажите, господин Казот, когда же сбудется ваше пророчество?

— Не пройдет и шести лет, как случится все мною предсказанное.

— Вот так диво! — сказал на сей раз я сам. — Но что же вы меня-то пропустили?

— О, вас действительно ожидает диво, и диво необыкновенное: вы станете христианином.

Громкие восклицания встретили эти слова.

— Ага! — обрадовался Шамфор. — Ну, теперь я спокоен: ежели нам суждено погибнуть, когда Лагарп обратится в христианскую веру, мы смело можем рассчитывать на бессмертие.

— Что же до нас, женщин, — вмешалась тут герцогиня де Граммон, — то мы счастливее мужчин: революции до нас вовсе не касаются. То есть я хочу сказать, что даже если нам и случается как-нибудь принять в них участие, нас за это никогда не карают, ведь мы — слабый пол.

— Пол ваш, уважаемые дамы, на сей раз не защитит вас; пусть даже вы ни в чем не станете принимать участия, вас покарают точно так же, как мужчин, без всякого снисхождения.

— Да что вы такое говорите, господин Казот! Уж не конец ли света вы нам пророчите?!

— Этого я не знаю; знаю лишь, что вас, герцогиня, привезут на эшафот вместе со многими другими дамами в тележке палача, со связанными за спиной руками.

— Ах, вот как?! Ну, в таком случае я надеюсь, что меня хотя бы посадят в карету, задрапированную черным.

— Нет, сударыня, еще более знатные дамы, чем вы, будут доставлены к эшафоту на простой телеге, и, как вам, им свяжут руки за спиной.

— Более знатные, чем я? Ах, скажите! Значит, принцессы крови ?

— Еще более знатные.

Тут собравшиеся дрогнули, лицо хозяина омрачилось. Все нашли, что шутка становится слишком опасною.

Госпожа де Граммон, желая разрядить обстановку, не стала просить разъяснений и лишь весело промолвила:

— Вот увидите, он мне даже исповедника не оставит!

— Нет, сударыня, исповедника не будет ни у вас, ни у кого другого. Последний казнимый, кому выпадет такая милость, это...

Казот запнулся и умолк.

— Ну что же вы, какому счастливому смертному выпадет такая удача?

— То будет единственная его удача; это король Франции .

Хозяин дома резко встал, все последовали его примеру. Подойдя к Казоту, он сказал ему весьма настойчиво:

— Дорогой господин Казот, по моему разумению, ваш мрачный розыгрыш слишком затянулся; вы компрометируете и общество наше, и себя самого!

Ничего не ответив, Казот собрался было удалиться, как вдруг госпожа де Граммон, все еще надеясь свести дело к шутке, подошла к нему со словами:

— Господин пророк, вы нагадали всем, кроме самого себя, отчего это?

Казот, опустив глаза, помолчал, затем сказал:

— Сударыня, приходилось ли вам читать об осаде Иерусалима у Иосифа Флавия?

— Ну разумеется, кто же этого не читал! Но говорите, говорите так, словно я ничего не знаю.

— Ну так вот, сударыня, один человек в течение семи дней кряду обходил крепостные стены на виду у осажденных и осаждающих, восклицая мрачным громовым голосом: “Горе Иерусалиму! Горе мне самому!” И в какой-то миг камень, пущенный вражеской метательной машиной, попал в него и раздавил насмерть.

С этими словами Казот откланялся и вышел”.

Можно, разумеется, отнестись к этому документу скептически, особенно если вспомнить вполне разумное объяснение Шарля Нодье: по его словам, в ту эпоху нетрудно было предугадать, что надвигающаяся революция вначале обрушится на высшее общество, а затем пожрет и собственных вождей; однако приведем все же любопытнейший отрывок из поэмы об Оливье, изданной ровно за тридцать лет до 1793 года; в нем автор с весьма странным тщанием описывает отрубленные головы, и это тоже можно счесть своего рода пророчеством. Вот что рассказывает героиня:

Тому уже четыре года, как оба мы были завлечены волшебством во дворец феи Багас. Сия коварная ведунья, зная о продвижении христианской армии по Азии, решила остановить ее, заманивая в ловушки рыцарей — защитников веры. Для этого она выстроила роскошный дворец. К несчастью нашему, мы вступили на дорогу, к нему ведущую, и вскоре, влекомые магической силою, которую ошибочно приняли за очарованность красотою пейзажа, подошли к колоннаде, окружающей дворец; едва лишь ступили мы на мраморные плиты, казавшиеся незыблемыми, как они словно растаяли у нас под ногами, — нежданное падение, и мы очутились в подземелье, где огромное колесо с острыми, как меч, лопастями в мгновение ока рассекло тела наши на части; самое поразительное, что за этим странным расчленением не воспоследовала смерть.

Влекомые собственным весом, части наших тел попадали в глубокую яму, где смешались со множеством чужих разъятых туловищ. Головы же наши покатились прочь, точно бильярдные шары. Сумасшедшее это вращение отняло последние остатки разума, затуманенного сим невероятным приключением, и я осмелилась открыть глаза лишь по прошествии некоторого времени; тут же увидела я, что голова моя помещается на чем-то вроде ступени амфитеатра, а рядом и напротив установлено до восьми сотен других голов, принадлежавших людям обоего пола, всех возрастов и сословий. Головы эти сохраняли способность видеть и говорить; самое странное было то, что все они непрестанно зевали, и я со всех сторон слышала невнятные возгласы: “Ах, какая скука, с ума можно сойти!”

Не в силах противиться общему примеру, я принялась зевать, как другие.

— Ну вот и еще одна зевака явилась! — произнесла массивная женская голова, стоявшая напротив меня, — о господи, до чего же тоскливо! — И она продолжала зевать еще усерднее.

— Но, по крайней мере, эти уста еще молоды и свежи! — возразила другая голова. — А какие беленькие зубки!

Затем, обратясь уже прямо ко мне, она спросила:

— Могу ли я узнать, сударыня, имя любезной товарки по несчастью, которую послала нам фея Багас?

Я взглянула на говорившую со мною голову — она принадлежала мужчине. Я не могла различить ее черты; тем не менее она имела выражение живое и уверенное; в голосе звучало неподдельное сострадание.

Я начала было рассказывать: “У меня есть брат...”, но мне не дали окончить даже эту первую фразу.

— О небо! — воскликнула женская голова, первою заговорившая со мною. — Еще одна болтушка со своими историями; мало нам докучали всякими несносными россказнями! Лучше уж зевайте, милочка, а братца вашего оставьте в покое! Ну, у кого же из нас нет братьев?! Не будь у меня моих, я бы нынче преспокойно царствовала, а не торчала бы здесь!

— Боже милостивый! — сердито отвечала мужская голова. — Ишь как вы заважничали; не с вашей бы физиономией эдак заноситься!

— Какая неслыханная наглость! — воскликнула та. — Ах, будь при мне руки-ноги!..

— Да будь при мне одни только руки!.. — отозвалась ее противница. — Впрочем, — продолжала она, обращаясь ко мне, — судите сами: на что способна голова без тела?! Все ее угрозы — лишь пустая болтовня!

— О, не кажется ли вам, что спор ваш переходит все границы приличия? — заметила я.

— Ах нет, не мешайте нам препираться, уж лучше ссориться, чем зевать со скуки. Чем еще могут заниматься люди, имеющие лишь глаза да уши и обреченные целый век жить вместе; ведь мы не имеем, да и не можем завязывать новых знакомств, стало быть, нам и злословить-то не о ком...

Голова еще долго продолжала бы разглагольствовать, но вдруг всех нас охватило неудержимое желание чихать; миг спустя чей-то неведомый гортанный голос приказал нам искать отрубленные части наших тел; тут же головы покатились туда, где были свалены эти последние.

Не странно ли найти в героико-комической поэме весьма молодого автора кровавое видение отрубленных голов и мертвых тел?! Эта причудливая на первый взгляд выдумка о заточенных вместе женщинах, воинах и ремесленниках, ведущих споры и отпускающих шуточки по поводу пыток и казней, скоро воплотится в жизнь в тюрьме Консьержери, где будут томиться знатные господа, дамы, поэты — современники Казота; да и сам он сложит голову на плахе, стараясь, подобно другим, смеяться и шутить над фантазиями неумолимой феи-убийцы, чье имя — Революция — он тридцать лет назад еще не мог назвать. <...>

Сын Казота, Сцевола, не менее ревностный монархист и мистик, чем его отец, попал в число тех, кому по возвращении из Варенна удалось защитить жизнь королевской семьи от ярости республиканцев. В какой-то миг бушующая толпа вырвала было дофина из рук родителей, и именно Сцевола Казот вызволил ребенка и вернул его королеве, которая со слезами на глазах благодарила юношу. Вот что он пишет отцу после этого события :

Дорогой папа!

Итак, 14 июля миновало, и король вернулся к себе живой и невредимый. Я постарался елико возможно лучше исполнить миссию, Вами на меня возложенную. Вы, вероятно, узнаете, достигла ли она полностью той цели, на которую Вы уповали. В пятницу пошел я к причастию; потом, выйдя из церкви, отправился к Алтарю отчизны, где произнес на все четыре стороны света необходимые заклинания, дабы отдать Марсово поле под покровительство ангелов Господних.

Затем подошел я вплотную к карете, следя за тем, как король садится в нее; мадам Елизавета даже удостоила меня взглядом, вознесшим мысли мои к небесам; под охраною одного из товарищей я сопроводил карету внутрь ограждения. Король подозвал меня и спросил: “Казот, с вами ли я виделся и говорил в Эперне?” Я отвечал: “Да, сир,” — и помог ему выйти из экипажа. Удалился я лишь тогда, когда удостоверился, что все они уже в помещении.

Марсово поле было до отказа забито народом. Окажись я достоин того, чтобы веления мои и молитвы исполнились, вся эта обезумевшая свора тотчас угодила бы в тюрьму или в сумасшедший дом. На обратном пути все кричали: “Да здравствует король!” Национальные гвардейцы ликовали от всего сердца вместе с толпою; проезд короля вылился в истинный триумф. Погода стояла прекрасная — полковник наш заметил, что последний день, который Господь уступил дьяволу, он окрасил в розовый цвет.

Прощайте, молитесь все вместе, дабы помочь моим молитвам достичь цели. Не ослабим наших усилий!

Целую маму Забет. Почтительный поклон госпоже маркизе де ла Круа.

Как бы ни разнились наши убеждения, какими бы смешными ни казались нам те слабые средства, на которых зиждились столь пылкие упования, все же преданность этой семьи способна растрогать любое сердце. Питаемые чистыми душами иллюзии, в чем бы они ни выражались, достойны уважения; да и кто осмелится с полной уверенностью утверждать, что идея о высших таинственных силах, управляющих миром и позволяющих людям действовать с их помощью, — лишь иллюзия?! Этой идеей имеет право пренебречь философия, но никак не религия, и политические секты пользуются ею как надежным оружием. Этим-то и объясняется разрыв Казота с иллюминатами, бывшими его братьями. Известно, как охотно республиканцы пользовались идеей мистицизма в период английской революции; мартинисты держались того же принципа, но, вовлеченные в движение, направляемое философами, они тщательно скрывали религиозную сторону своей доктрины, которая в ту пору не имела никаких шансов на успех.

Хорошо известно, какую важную роль сыграли иллюминаты в революционных движениях разных стран. Их секты, организованные по принципу глубокой секретности и тесно связанные меж собою во Франции, в Германии и в Италии, обладали особым влиянием на сильных мира сего, посвященных в их истинные цели. Иосиф II и Фридрих Вильгельм II многое совершили по их наущению. Так, Фридрих Вильгельм, возглавивший коалицию монархов, вторгся в пределы революционной Франции и был уже в тридцати лье от Парижа, когда иллюминаты на одном из своих тайных заседаний вызвали дух его дяди, великого императора Фридриха, который запретил ему продвигаться дальше. Именно в результате данного запрета (который все толковали по-разному) Фридрих Вильгельм внезапно отступил с французской территории, а позже даже заключил мирный договор с Республикой, которая, можно сказать, обязана своим спасением союзу французских и германских иллюминатов.

Корреспонденция Казота постепенно, шаг за шагом, знакомит читателя с его сожалениями по поводу пагубного выбора, сделанного его бывшими братьями по секте, и рассказывает об одиноких попытках борьбы с политической эрой, в которой он видел роковое царство Антихриста, тогда как иллюминаты радостно приветствовали приход невидимого Спасителя. Те, кого Казот считал демонами, выглядели в их глазах божественными духами-мстителями. Зная эту ситуацию, легко понять некоторые места в письмах Казота и те особые обстоятельства, что позже побудили республиканские власти вынести ему приговор именно устами иллюмината-мартиниста.

Письма, отрывки из которых мы процитируем ниже, помечены 1791 годом и адресованы другу Казота, секретарю гражданского суда господину Понто.

Ежели Господь не вдохновит кого-нибудь из людей на то, чтобы решительно и безоговорочно покончить со всем этим, нам грозят величайшие бедствия. Вы знаете систему моих убеждений: добро и зло на земле всегда были делом рук человеческих, ибо человеку эта планета дарована вечными законами Вселенной. Вот почему во всем совершаемом зле мы должны винить лишь самих себя. Солнце неизменно посылает на Землю свои лучи, то отвесные, то наклонные; так же и Провидение обходится с нами; время от времени, когда местонахождение наше, туман либо ветер мешают нам постоянно наслаждаться теплом дневного светила, мы упрекаем его в том, что оно греет недостаточно сильно. И если какой-нибудь чудотворец не поможет нам, вряд ли можно уповать на спасение.

Мне хотелось бы, чтобы Вы услышали мое толкование книги Калиостро магии. Впрочем, ежели Вы попросите у меня разъяснений, я постараюсь прислать их Вам, изложив в самой ясной и недвусмысленной форме.

В приведенном пассаже излагалась доктрина теософов; а вот и другой, относящийся к былым отношениям Казота с иллюминатами:

Я получил два письма от близких знакомых из числа бывших моих собратьев-мартинистов, таких же демагогов, как Брет; известнейшие, благороднейшие люди, но, увы, демон завладел ими. Они считают, будто это я навлек на Брета болезнь,тогда как в этом виновато его безумное увлечение магнетизмом; янсенисты, как и конвульсионеры, являют собою тот же случай; к ним ко всем точно приложима фраза: нет спасения вне церкви, и, я бы добавил, здравого смысла также нет.

Я уже предуведомлял Вас, что во Франции нас таких было всего восемь человек; мы не знали друг друга в лицо, но непрестанно, подобно Моисею, обращали к небесам наши взоры и молитвы, прося благоприятного исхода битвы, в коей приняли участие даже стихии. Мы считаем, что грядет событие, записанное в Апокалипсисе: оно сулит великую эпоху. Но успокойтесь: я говорю не о конце света; от этого нас отделяют еще тысячи лет. И не время пока приказывать горам: “Обрушьтесь на нас!” — пусть это будет, в ожидании лучших времен, призывом якобинцев, ибо вот где виновным несть числа.

В этом отрывке явственно просматривается система Казота, основанная на необходимости человеческого действия для установления связи небес с землей. Так, в своих письмах он часто сетует на недостаток мужества у короля Людовика ХVI, который, по его мнению, слишком полагается на Провидение и мало — на себя самого. В подобных рекомендациях чувствуется даже больше протестантской назидательности, нежели чистого католицизма:

Нужно, чтобы король пришел на помощь Национальной гвардии, чтобы он показался народу, чтобы он твердо сказал: “Я так хочу, я приказываю!” Ему дарована власть от Бога, ему все обязаны повиноваться, нынче же на него смотрят как на мокрую курицу; демократы осмеивают его, причиняя мне этим почти физические страдания.

Пусть он сядет на коня и внезапно, в сопровождении двух-трех десятков гвардейцев, явится перед мятежниками; всё склонится перед ним, все падут ниц. Самое главное уже сделано, друг мой: король смирился и предал себя Господней воле; судите сами, какое могущество это сулит ему, если даже Ахав, погрязший в грехах Ахав, лишь на один миг и единым деянием угодивший Богу, одержал затем победу над врагами. У Ахава было дикое сердце и развращенная душа, мой же король обладает чистейшей душою, преданной Господу, а небесная, августейшая Елизавета наделена поистине божественною мудростью... Не опасайтесь ничего со стороны Лафайета — у него, как и у его сообщников, связаны руки. Как и каббала, им исповедуемая, он подчинен духам смятения и ужаса и не сможет избрать путь, ведущий к победе; самое лучшее для него — это попасть в руки недругов стараниями тех, кому он столь безраздельно доверяет. А мы по-прежнему станем возносить мольбы наши к Небу, по примеру того пророка, что взывал к Господу, пока сражался Израиль.

Человек должен действовать здесь, на Земле, ибо она — место приложения его сил; и добро и зло могут твориться лишь его волею. И пусть почти все церкви были закрыты либо по приказу властей, либо по невежеству; теперь дома наши станут нашими молельнями. Для нас настал решительный миг: либо Сатана продолжит царствовать на Земле, как нынче, и это будет длиться до тех пор, пока не сыщется человек, восставший на него, как Давид на Голиафа; либо царство Иисуса Христа, столь благое для людей и столь уверенно предсказанное пророками, утвердится здесь навечно. Вот в какой переломный момент мы живем, друг мой; надеюсь, Вы простите мой сбивчивый и неясный слог. Мы можем, за недостатком веры, любви и усердия, упустить удобный случай, но пока что у нас еще сохраняется шанс на победу. Не станем забывать, что Господь ничего не свершит без людей, ибо это они правят Землею; в нашей воле установить здесь то царство, которое Он заповедал нам. И мы не потерпим, чтобы враг, который без нашей помощи бессилен, продолжал при нашем попустительстве вершить зло!

В общем, Казот почти не питает иллюзий по поводу торжества своего дела; письма его изобилуют советами, которым, вероятно, полезно было бы следовать; однако из них видно, что и его самого одолевает отчаяние от полного бессилия, заставляющее усомниться и в себе и в своей науке.

Я доволен, что мое последнее письмо обрадовало Вас. Вы не посвящены! — поздравьте же себя с этим. Вспомните слова “Et scientia eorum perdet eos”. Если уж я, кому Божией милостью удалось избежать западни, подвергаюсь опасностям, то судите сами, чем рискуют люди, в нее угодившие... Знание оккультных тайн — это бурный океан, где трудно достичь берегов.

Означает ли это, что Казот забросил обряды, вызывающие, по его мнению, духов тьмы? Неизвестно; видно только, что он надеялся побороть демонов их же оружием. В одном из писем он рассказывает о некоей пророчице Бруссоль, которая, подобно знаменитой Катрин Тео, искала сношений с мятежными духами к пользе якобинцев; он надеется, что и ему удалось, действуя против нее, добиться некоторого успеха. Среди этих прислужниц официальной пропаганды он особенно выделяет маркизу д ’ Юрфе, “предводительницу французских Медей, чей салон ломится от эмпириков и людей, жадно ухватившихся за оккультные науки...” В частности, Казот упрекает ее в том, что она “обратила и вовлекла во зло” министра Дюшатле.

Невозможно поверить, что эти письма, захваченные в Тюильри кровавым днем 10 августа, способствовали обвинению и казни старика, тешавшегося безвредными мистическими грезами, если бы некоторые фразы не наводили на мысль о вполне реальных замыслах. Фукье-Тенвиль в своем обвинительном акте привел выражения, свидетельствующие о причастности Казота к так называемому заговору “рыцарей кинжала”, раскрытому 10—12 августа; в другом, еще более недвусмысленном письме указывались способы организации бегства короля, находившегося по возвращении из Варенна под домашним арестом; намечался даже маршрут: Казот предлагал свой дом для временного приюта королевской семьи.

Король проедет до долины Аи, там он окажется в двадцати восьми лье от Живе и в сорока — от Меца. Он, конечно, может остановиться в Аи, где для него самого, для свиты и гвардейцев сыщется не менее тридцати домов. Но я был бы рад, если бы он предпочел мой Пьерри, где также имеется два-три десятка домов; в одном из них стоит двадцать кроватей; у меня довольно места, чтобы принять на ночлег две сотни людей, поместить в конюшнях тридцать—сорок лошадей и разбить палатки в пределах крепостной стены. Но пусть кто-нибудь другой, более смышленый и менее заинтересованный, чем я, взвесит преимущества обеих возможностей и сделает верный выбор.

Отчего так случилось, что политические пристрастия помешали оценить запечатленную в этом отрывке трогательную самоотверженность почти восьмидесятилетнего старца, почитающего себя слишком заинтересованным в том, чтобы предложить законному королю жизнь своей семьи, гостеприимство в своем доме, имение для поля битвы?! Отчего подобный “заговор” не сочли одною из иллюзий, порожденных ослабевшим старческим умом?! Письмо, написанное Казотом своему тестю господину Руаньяну, в ту пору секретарю Совета Мартиники, с призывом организовать сопротивление шести тысячам республиканцев, посланных на захват колонии, воскрешает память о доблестном мужестве, с которым он в молодости дал отпор англичанам: он перечисляет все необходимые меры обороны, пункты, требующие укрепления, провиант и боеприпасы — словом, все, что подсказывал ему былой опыт борьбы с морскими захватчиками. Вполне естественно, что и это послание было сочтено преступным. <...>

Республиканцы повсюду искали доказательства роялистского заговора “рыцарей кинжала”; завладев бумагами королевского интенданта Лапорта, они обнаружили среди них письма Казота к Понто; тотчас же было состряпано обвинение, и Казота арестовали прямо у него в доме в Пьерри.

— Признаете ли вы эти письма своими? — спросил его представитель Законодательного собрания.

— Да, они писаны мною.

— Это я писала их под диктовку отца! — вскричала его дочь Элизабет, страстно желавшая разделить с отцом любую опасность.

Она была арестована вместе с ним; обоих препроводили в Париж в экипаже Казота и заключили в тюрьму при аббатстве Сен-Жермен-де-Пре. Случилось это в последние дни августа. Госпожа Казот тщетно умоляла позволить ей сопровождать мужа и дочь.

Злосчастные узники этой тюрьмы тогда еще пользовались в ее стенах относительной свободой. Им разрешалось встречаться друг с другом в определенное время дня, и нередко бывшая часовня — место их собраний — напоминала великосветский салон. Воодушевленные этой свободой узники забывали об осторожности: они произносили речи, пели, выглядывали из окон. Возмущенный народ обвинял “пленников 10 августа” в том, что они радуются успехам армии герцога Брауншвейгского и ждут его как избавителя. Осуждалась медлительность чрезвычайной комиссии, созданной под давлением Коммуны Законодательным собранием; ходили слухи о заговоре, зреющем в тюрьмах, о подготовке к бунту в связи с приближением иностранных армий; говорили, что аристократы, вырвавшись из заточения, собираются устроить республиканцам вторую Варфоломеевскую ночь.

Известие о взятии Лонгви и преждевременные слухи о захвате Вердена окончательно распалили народ. Был провозглашен лозунг “Отечество в опасности”.

Однажды, когда узники собрались в часовне за обычной беседой, вдруг раздался крик тюремщика: “Женщины на выход!” Тройной пушечный залп и барабанная дробь, последовавшие за этой командой, вселили в пленников ужас; не успели они опомниться, как женщины были выведены прочь; двое священников из числа арестованных поднялись на кафедру и объявили оставшимся об ожидавшей их участи.

В часовне воцарилось гробовое молчание; вошедшие тюремщики, а с ними десяток горожан-простолюдинов выстроили пленников вдоль стены и отобрали пятьдесят три человека.

Начиная с этого момента каждые четверть часа выкликали новые имена; этого промежутка времени импровизированному судилищу у ворот тюрьмы едва хватало на то, чтобы огласить приговор.

Некоторые были помилованы; среди них оказался почтенный аббат Сикар; остальных убили прямо в дверях часовни фанатики, добровольно взявшие на себя эту страшную работу. К полуночи выкрикнули имя Жака Казота.

Старик хладнокровно предстал перед неумолимым трибуналом, заседавшим в небольшой приемной аббатства; председательствовал грозный Майяр. В этот момент опьяненные кровью убийцы потребовали судить и женщин, заставив их по очереди выходить из камер, однако члены трибунала отклонили это предложение. Майяр приказал надзирателю Лавакри увести их обратно и, перелистав список арестованных, громко вызвал Казота. Услышав имя отца, Элизабет, как раз выходившая вместе с другими женщинами, опрометью бросилась назад и пробилась сквозь толпу в тот миг, когда Майяр произнес роковые слова: “К производству!” — что означало “казнить”.

Отворилась наружная дверь; двор, окруженный высокой монастырской стеной, где совершались казни, был полон народу; слышались стоны умирающих. Бесстрашная Элизабет кинулась к двум убийцам, уже схватившим ее отца, — говорят, их звали Мишель и Соваж, — и стала умолять пощадить старика.

Ее неожиданное появление, трогательные мольбы, преклонный возраст узника, чье политическое преступление трудно было сформулировать и доказать, жалость, внушаемая благородным видом несчастных и горячей дочерней любовью, смутили толпу, пробудив в ней сострадание. Раздались крики о помиловании. Майяр заколебался. Мишель налил, стакан вина и протянул его Элизабет со словами: “Послушайте, гражданка, коли вы хотите доказать гражданину Майяру, что вы не из аристократов, выпейте это за спасение Отечества и победу Республики!”

Смелая девушка без колебаний осушила стакан; марсельцы расступились перед нею; толпа с рукоплесканиями пропустила отца и дочь; их тотчас увезли домой. <...>

На следующий день после того, как народ с триумфом сопроводил Казота до дома, к нему явились с поздравлениями друзья. Один из них, господин де Сен-Шарль, бросился к Казоту со словами: “Слава богу, вы спасены!”

— О, ненадолго! — отвечал Казот с грустной улыбкой. — За миг до вашего прихода мне было видение: за мною приехал жандарм от Петьона и приказал следовать за ним; далее предстал я перед мэром Парижа, который велел посадить меня в Консьержери, а оттуда меня привели в революционный Трибунал. Вот так и настал мой час.

Господин де Сен-Шарль расстался с Казотом в полном убеждении, что рассудок старика помутился от перенесенных ужасных испытаний. Адвокат по имени Жюльен предложил Казоту убежище в своем доме, обещая укрыть от преследований, но тот твердо положил не перечить судьбе. И действительно: 11 сентября явился человек из его видения; то был жандарм, вручивший ему приказ, подписанный Петьоном, Пари и Сержаном. Его увезли в мэрию, а оттуда в Консьержери; свидания с друзьями были запрещены. Тем не менее Элизабет умолила тюремщиков позволить ей ухаживать за отцом и прожила в тюрьме до последнего дня его жизни. Однако все ее ходатайства перед судьями не возымели того успеха, что в первый раз перед народом, и после двадцатисемичасового допроса Казот был приговорен, на основании обвинения Фукье-Тенвиля, к смертной казни.

Перед оглашением приговора Элизабет заключили в камеру, боясь, что ее мольбы растрогают присутствующих; адвокат обвиняемого тщетно взывал к милосердию судей, напоминая, что несчастную жертву помиловал сам народ. Трибунал остался глух к его речам и твердо держался принятого решения.

Самым странным эпизодом этого процесса можно назвать речь председателя трибунала Лаво — тоже, как и Казот, бывшего члена общества иллюминатов.

— Бессильная игрушка старости! — возгласил он. — Твое сердце не смогло оценить все величие нашей святой свободы, но твердость суждений на этом процессе доказала твою способность пожертвовать самою жизнью во имя убеждений; выслушай же последние слова твоих судей, и да прольют они в твою душу драгоценный бальзам утешения, и да исполнят они тебя готовностью сострадать тем, кто приговорил тебя к смерти, и да сообщат они тебе тот стоицизм, что поможет тебе в твой последний час, и то уважение к закону, которое мы сами питаем к нему!.. Тебя выслушали равные тебе, ты осужден равными тебе, но знай, что суд их был чист, как и совесть, и никакая мелкая личная корысть не повлияла на их решение. Итак, собери все свои силы, призови все свое мужество и без страха взгляни в лицо смерти; думай о том, что она не имеет права застать тебя врасплох: не такому человеку, как ты, убояться единого мгновения. Но перед тем как расстаться с жизнью, оцени все величие Франции, в лоно которой ты безбоязненно и громогласно призывал врага; убедись, что отчизна, бывшая прежде и твоею, противостоит подлым недругам с истинным мужеством, а не с малодушием, каковое ты приписывал ей. Если бы закон мог предвидеть, что ему придется осуждать виновных, подобных тебе, он из почтения к твоим преклонным летам не подверг бы тебя никакому наказанию; но не сетуй на него: закон суров до тех лишь пор, пока преследует, когда же настает миг приговора, меч тотчас выпадает из рук его, и он горько сострадает даже тем, кто пытался растоптать его. Взгляни, как он оплакивает седины того, кто заставил уважать себя вплоть до самого вынесения приговора, и пусть зрелище это побудит тебя простить ему все, и пусть он сподвигнет тебя, злосчастный старец, на искреннее раскаяние, коим искупишь ты в это краткое мгновение, отделяющее тебя от смерти, все до единого гнусные деяния твоего заговора! И еще одно слово: ты был мужчиною, христианином, философом, посвященным, так сумей же умереть как мужчина и как истый христианин — это все, чего твоя страна еще ждет от тебя!

Речь эта, с ее странной, таинственной подоплекой, поразившей страхом всех собравшихся, не произвела, однако, никакого впечатления на самого Казота; пока председатель взывал к его совести, он поднял глаза к небу и жестом подтвердил незыблемость своих убеждений. Затем он сказал окружающим, что “знает, что заслуживает смерти, и что закон суров, но справедлив”. Когда ему обрезали волосы, он посоветовал состричь их как можно короче и просил своего духовника передать их дочери, все еще запертой в одной из тюремных камер.

Перед казнью он написал несколько слов жене и детям; поднявшись на эшафот, громко вскричал: “Я умираю, как и жил, верным Господу и моему королю”. Казнь состоялась 25 сентября в семь часов вечера на площади Карусель.

Элизабет Казот, давно уже помолвленная с шевалье де Пла, офицером полка, стоявшего в Пуату, восемь лет спустя вышла замуж за этого молодого человека, перешедшего на сторону партии эмиграции. Судьба не пощадила героическую женщину и в замужестве: она погибла в результате кесарева сечения. Перед тем как произвести на свет ребенка, она приказала врачам, если понадобится, разрезать ее на куски, чтобы спасти его. Младенец пережил ее лишь на несколько минут. Другие члены семьи Казота остались в живых. Его сын Сцевола, каким-то чудом избежавший кровавой резни 10 августа, живет в Париже и благоговейно хранит память об идеалах и добродетелях своего отца.(Перевод Ирины Волевич)
Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 2000, №4
Писатель о писателе

@темы: революция, литература, предромантизм

---

[rosarosa]

Пишет  Rea_Silvia:

11.07.2008 в 11:52

На том же сайте наткнулась на "разбор полетов" Блейковского "Тигра".

The Tyger

Tyger! Tyger! burning bright
In the forests of the night,
What immortal hand or eye
Could frame thy fearful symmetry?

In what distant deeps or skies
Burnt the fire of thine eyes?
On what wings dare he aspire?
What the hand dare sieze the fire?

And what shoulder, & what art,
Could twist the sinews of thy heart?
And when thy heart began to beat,
What dread hand? & what dread feet?

What the hammer? what the chain?
In what furnace was thy brain?
What the anvil? what dread grasp
Dare its deadly terrors clasp?

When the stars threw down their spears,
And water’d heaven with their tears,
Did he smile his work to see?
Did he who made the Lamb make thee?

Tyger! Tyger! burning bright
In the forests of the night,
What immortal hand or eye
Dare frame thy fearful symmetry?

Очень милое cтихотворение, такое надо в школе на уроке английского учить, ИМХО.
По причине его простоты, его не перевел разве что ленивый.

Но я не думала, что у него может быть столько вариантов перевода.

Классический перевод - Бальмонт.

Тигр, Тигр, жгучий страх,
Ты горишь в ночных лесах.
Чей бессмертный взор, любя,
Создал страшного тебя?


В небесах иль средь зыбей
Вспыхнул блеск твоих очей?
Как дерзал он так парить?
Кто посмел огонь схватить?


Кто скрутил и для чего
Нервы сердца твоего?
Чьею страшною рукой
Ты был выкован -- такой?


Чей был молот, цепи чьи,
Чтоб скрепить мечты твои?
Кто взметнул твой быстрый взмах,
Ухватил смертельный страх?


В тот великий час, когда
Воззвала к звезде звезда,
В час, как небо все зажглось
Влажным блеском звездных слез, --


Он, создание любя,
Улыбнулся ль на тебя?
Тот же ль он тебя создал,
Кто рожденье агнцу дал?

И Маршак.

Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи,
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?


В небесах или глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился он века?
Чья нашла его рука?


Что за мастер, полный силы,
Свил твои тугие жилы
И почувствовал меж рук
Сердца первый тяжкий стук?


Что за горн пред ним пылал?
Что за млат тебя ковал?
Кто впервые сжал клещами
Гневный мозг, метавший пламя?


А когда весь купол звездный
Оросился влагой слезной, --
Улыбнулся ль, наконец,
Делу рук своих творец?


Неужели та же сила,
Та же мощная ладонь
И ягненка сотворила,
И тебя, ночной огонь?


Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи,
Чьей бессмертною рукой
Создан грозный образ твой?

Но это был второй вариант Маршака. А вот первый:

Тигр, тигр -- огонь, горящий
В глубине полночной чащи.
Чьей бессмертною рукой
Создан страшный образ твой?


В небесах или глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился древле он?
Чьей рукою был пленен?


Что за мастер, полный силы
Свил твои тугие жилы
И почувствовал меж рук
Сердца первый тяжкий стук?


Он ли сталь твою ковал?
Где твой гневный мозг пылал?
Кто впервые взял клещами
Гневный мозг, метавший пламя?


Испытал ли наслажденье,
Завершив свое творенье,
Твой создатель? Кто же он?
Им ли агнец сотворен?

А теперь - вариации и народное творчество:

В.Л. Топоров

В.Л. Топоров

Тигр, о тигр! Кровавый сполох,
Быстрый блеск в полночных долах,
Устрашительная стать,
Кто посмел тебя создать?


В преисподней иль в эдеме <sic!>
Некто в царской диадеме
Огнь в очах твоих зажег?
Как он вытерпел ожог?


Кто качнул рукою властной
Сердца маятник ужасный
И услышав грозный стук,
Не убрал смятенных рук?


Кто хребет крепил и прочил?
В кузне кто тебя ворочал?
В чьих клещах твой мозг пылал?
Чьею злобой закипал?


А когда ты в ночь умчался,
Неужели улыбался
Твой создатель, возлюбя
И ягненка, и -- тебя?


Тигр, о тигр! Кровавый сполох,
Быстрый блеск в полночных долах,
Устрашительная стать, --
Кто велел тебя восстать?

С. Степанов

С. Степанов

Тигр, о Тигр, в кромешный мрак
Огненный вперивший зрак!
Кто сумел тебя создать?
Кто сумел от тьмы отъять?


Из пучины иль с небес
Вырван огнь твоих очес?
Кто к огню простер крыла?
Чья десница унесла?


Кто узлом железных жил
Твое сердце напружил?
Кто слыхал, как дик и яр
Первый бешеный удар?


Кто ужасный млат вздымал?
Кто в клещах твой мозг сжимал?
А когда сошел на нет
Предрассветный звездный свет --


Неужели был он рад,
Встретив твой зловещий взгляд?
Неужели это был
Тот, кто Агнца сотворил?


Тигр, о Тигр, в кромешный мрак
Огненный вперивший зрак!
Кто посмел тебя создать?
Кто посмел от тьмы отъять?

В. Бойко

В. Бойко

Тигр! Тигр! яркий зрак,
Озаривший в чащах мрак,
Чья рука, чей вечный взор
Ткали грозный твой узор?

В глубине ли, в небесах
Зрел пожар в твоих глазах?
Что за крылья, чья ладонь
Посягнули на огонь?

У кого достало сил
Свить сплетенье алых жил?
Кто твою стальную грудь
Смог без страха всколыхнуть?

Кто ковал и, словно воск,
Плавил твой могучий мозг?
Кто посмел клещами сжать
Ужасающую стать?

А когда, сложив мечи,
Звезды плакали в ночи,
Рад ли твой создатель был?
Он ли Агнца сотворил?

Тигр! Тигр! яркий зрак,
Озаривший в чащах мрак,
Чья рука, чей вечный взор
Дерзко ткали твой узор?

Т. Стамова

Т. Стамова

Тигр, горящий в кущах ночи,
Чьи тебя прозрели очи?
Кто явил на свет черты
Этой страшной красоты?

В бездне или средь небес -
Плоти где свершен замес?
Где рождался грозный рев?
Где таился мрак зрачков?

Кто огонь в тебя вложил?
Кто сплетал канаты жил?
Слышал сердца мощный гул?
Плоть твою ломал и гнул?

Кто твой мозг надменный плавил?
Кто восстать тебя заставил?
Кто, неведомый уму,
Отпустил тебя во тьму?

И в ответ на твой оскал
Чей бессмертный взор сиял?
Светлый, словно херувим,
Агнец тоже создан им?

Тигр, горящий в кущах ночи,
Чьи тебя прозрели очи?
Кто явил на свет черты
Этой страшной красоты?

М. Калинина

М. Калинина

Тигр, о тигр, ночной кошмар,
Затаенный в чаще жар!
Кто дерзнул тебе придать
Ужасающую стать?

Кто раздул в полночный час
Уголья бездумных глаз?
Кто, спокойствие храня,
Вынимал их из огня?

Кто распутал вен клубок,
Направляя крови ток?
Кто взлелеял сердца стук
В колыбели грубых рук?

Кто сжимал, презревши страх,
Гневный мозг в стальных клещах?
Кто из горна вынимал
Плоти яростный металл?

А когда блеснул рассвет,
Улыбнулся или нет
Он творенью своему,
Прежде чем уйти во тьму?

Кто он, пастырь тайных сил?
Неужели агнец был
Порожденьем тех же чар?
Тигр, о тигр, ночной кошмар?!

О. Коновалов

О. Коновалов

Тигр, тигр, слепящий свет,
Ты во мрак лесов одет,
Кто, бессмертною рукой
Создал страшный облик твой?

В небесах или в аду
Бился в дьявольском бреду,
Пламенел твой жуткий взгляд, -
Кто открыл смертельный яд?

Что за воля, чье искусство
Нервы выпряли и чувства?
Кто создал и для чего
Ярость сердца твоего?

Молот чей на наковальне
Отковал твои желанья?
Цепи чьи стянули тело,
Что так билось и ревело?

А когда ты мчался в ночь
От проклятой кузни прочь,
Кто, не ведая тревоги,
Улыбался на пороге,
Сотворив и возлюбя
И ягненка, и тебя?...

Тигр, тигр, слепящий свет,
Ты во мрак лесов одет.
Чьей безумною мечтой
Создан страшный облик твой?

В. Жмудь

В. Жмудь

Тигр, Тигр, яркий глаз,
Что во тьме пугает нас,
Кто, бессмертною рукой
Создал страшный облик твой?

Кто раздул в полночный час
Уголь этих жарких глаз?
Этот пламенный рубин -
Жар небес он иль глубин?

Что за мастер, полный сил,
Свил сплетенья этих жил?
Кто, услышав сердца стук,
Не прервал работы рук?

Кто и чем тебя ковал?
В чем он мозг твой выплавлял?
Что за сила в тех тисках,
Что сдержали вой и страх?

Труд окончив, наконец,
Улыбнулся ль твой Отец?
Тот же самый ли Творец
Создал тигра и овец?

Тигр, Тигр, яркий глаз,
Что во тьме пугает нас,
Кто, бессмертною рукой
Создал страшный облик твой?

В. Николаев

В. Николаев

Тигр! Тигр! Блеск очей
Посреди лесных ночей!
Создан был рукою чьей
Весь страх гармонии твоей?

На каких летя крылах,
В бездне или в небесах,
Отыскал он взор-огонь,
Взяв без страха на ладонь?

И каких запястий сила
Жилы сердца в узел свила?
Из каких бессмертных рук
Сердце свой прияло стук?

В жуткой кузнице какой
Дикий мозг ковался твой?
И какой печи горнило
Ужас весь в тебе отлило?

И когда, роняя слезы,
Опустили копья звезды,
Был ли рад он, как ребенок?
Им ли создан был ягненок?

Тигр! Тигр! Блеск очей
Посреди лесных ночей!
Создан был рукою чьей
Весь страх гармонии твоей?

Savin

Savin

Тигр! Тигр! злым лучом
Промелькнул в лесу ночном.
Чья бессмертная ладонь
Страшный высекла огонь?

Кто зажег, в местах каких
Жгучий уголь глаз твоих?
Кто и как пресечь бы мог
Твой, как молния, бросок?

Кто ковал и из чего
Связки сердца твоего?
Дух какой сумел вдохнуть
Жизнь в твою стальную грудь?

Что за молот смял и сбил?
Кто твой мозг в печи калил?
Кто сжимал ? В каких руках ?
Этот ужас, этот страх?

Видя звездный хоровод
Под разверстой хлябью вод,
Был он рад , кто, жизнь любя,
Создал агнца и тебя?

Тигр! Тигр! злым лучом
Промелькнул в лесу ночном.
Чья бессмертная ладонь
Страшный высекла огонь?

Mic29

Mic29

Тигр, тигр, свет и стать,
Смел в лесах ночных блистать.
В чьих руках бессмертных ты -
Символ мрачной красоты?

В мраке бездн, небес дали
Кто зрачки твои калил?
Крылья чьи и чья ладонь
Разжигали глаз огонь?

Что за власть и мастерство
Свили мощь и естество,
Воплотив ужасный дар
В сердца трепетный удар?

Как в цепи звена овал
Кто твой дух в огне ковал?
Молот чьих безмерных сил
Хватку страха воплотил?

Сквозь погоды круговерть,
Создавая жизнь и смерть,
Тот смотрел с улыбкой вниз
Кто исполнил свой каприз?

Тигр, тигр, свет и стать,
Смел в лесах ночных блистать.
В чьих руках бессмертных ты -
Символ мрачной красоты?

C. Долгов

C. Долгов

Тигр! Тигр! Ночью, в чаще
Два огня его горящих,
Чьи смогли рука и зренье
Ужас превратить в творенье?

Из глубин ли, в небесах -
Пламя плещется в глазах?
Кто взлетел над облаками?
Взять посмел огонь руками?

Чьи плечо, искусство - жилы
Уложили так, чтоб жили?
В чьих руках раздался вдруг
Сердца кованого стук?

Молот чей и наковальня?
Цепи, клещи, горн и пламя?
Чья уверенная хватка
В ужас мозг вложила гладко?

Побросали копья звёзды,
И когда пролили слёзы,
Улыбнулся, что ты ожил,
Кто? Ягнёнка создал он же?

Тигр! Тигр! Ночью, в чаще
Два огня его горящих,
Кто посмел, рука и зренье,
Ужас превратить в творенье?

Magus

Magus

Тигр, тигр! Лик огня –
Не бывает ночи, дня,
Не проходит года, века,
Чтобы путь для человека,
Сердцу своему согласный,
И свирепый, и опасный,
Ты во тьме не указал.
Тигр, кто тебя призвал?

Кто создатель твой великий?
Где тот молот медноликий,
Что ковал твой грозный стан?
Кто поил тебя дыханьем,
Кто дарил тебя стараньем,
Кем стук сердца тебе дан?

Тигр, тигр! Лунный свет –
Для тебя преграды нет.
Грудью цепи разорвав,
Тенью ты скользишь в лесах.
Но звезде своей послушен,
Ты суров и равнодушен:
Душу вырвешь из того,
Кто несет по жизни зло.

Кто тобой одним лишь жил?
Кто тепло в печи хранил,
Что, сиянием слепя,
Силой полнила тебя?
Кто недрогнувшей рукой
Смог нарушить твой покой?
И теперь свободен ты
Под покровом темноты!

Но не каждый в темноте
Может верен быть тебе,
Слепо тщась ответ найти:
Тот ли тигра сотворил,
Что и агнца пустил
Нас, слепых, к Нему вести?

Тигр, тигр! Лик огня –
Тьмой ночной и светом дня
Ты рычаньем громогласным
Нас ведешь путем опасным.
Тигр, тигр! Лунный свет –
Для тебя преграды нет,
И звездой над облаками
Твой Творец следит за нами.

Олег Н.

Олег Н.

Тигр, тигр – ужас ночи,
Тёмный лес в тебе бормочет.
Вечность чью твой взгляд впитал,
Гармоничной мукой стал?

От каких вершин стремленье,
Очерк страсти правит зренье?
Кто в полёте легкокрылом
Смел страданьем, волен силой?

Кто искусством страшных грёз
Сердца дань тебе принёс?
И ударам первым вторя
Чья рука дрожит на воле?

Уголь страсти, уз сцепленье,
В печи огненной горенье,
Наковальня. Чей же вал
Смертным сном тебя сковал?

Чья душа тебя желала?
Показалось жизни мало?!
Кто пустил тебя на свет
Сквозь туман и холод лет?

Видя звёзд больную радость,
Неба плачущего сладость,
Улыбнулся ль он тогда
Агнцу страшного труда?

Тигр, тигр – ужас ночи,
Тёмный лес в тебе бормочет.
Вечность чью твой взгляд впитал,
Гармоничной мукой стал?

Вадим К.

Вадим К.

Тигр! Тигр! В мраке ночи -
Обжигающие очи!
Чья бесcтрашная рука
Разукрасила бока?

С высот каких лучи от тлеющей зарницы
Углями желтыми в его глазницах?
На крыльях на каких спустился он?
Что за рука осмелилась схватить огонь?

Каким плечом, какой волшбой
Дал мышцам сердца первый бой?
Какая мощная десница
Велела сердцу тигра биться?

Каким же молотом ты сделал цепь?
В какой печи еще свободный мозг,
Швырнув на наковальню , сделав крепь,
Отважно ужас вылепил , как воск?

Когда же звезды стрелы cбросили на троны,
И сбили с гордых небесов их водные короны ,
Ты, верно, улыбнулся, глядя на свою работу ?
И Ты же сотворил ягненка, проявив заботу?

Тигр! Тигр! В мраке ночи -
Обжигающие очи!
Чья бесcтрашная рука
Разукрасила бока?

Kamikaze

Kamikaze

Тигр, о Тигр! Ожог в глазах.
Сердце-гонг. Пещерный страх.
Чья рука спустила в ночь
Эту грацию и мощь?

Ад глубин? Небесный слог?
Жар твоих зрачков зажег?
Пальцев ловких чей расчет -
Твой рывок-прыжок-полет?

Чья иглу держала кисть
В вены впрыснувшую жизнь?
Разорвала пульс в висках
Чья всесильная рука?

Кто сковал твой мозг как сталь?
В пламя - в воду. Вглубь и вдаль.
Чьей руки последний взмах
Сжал в тисках смертельный страх?

Звезды пали в каплях слез...
Он с улыбкою? Всерьез?
Мрак - черты его лица:
"От Создателя Агнца!"

Тигр, о Тигр! В глазах - ожог.
Страх пещерный. Сердце-гонг.
Чья рука спустила в ночь
Эту грацию и мощь?

Haltrin

Haltrin

Тигр! Тигр! Алчно-Ал
Среди черных чащ и скал,
Что за смелый бог создал
Жуткий этот идеал?

Пекло бездн иль блеск светил
Глаз Тигровый подхватил?
На к а к и х крылах витал
тот, кто огнь рукой хватал?

Бицепс чей, чье мастерство,
Сердца ком из жил сплело?
И когда забился ком,
Чем отдался пульс и в ком?

Что за молот? Что за цеп?
Что за горн, где зуб твой креп?
Что за кузня? В чьих тисках
Плющился столь жгучий страх?

Когда Звезды копья сдали,
Свод в слезах своих купали,
Труд свой видя, был ль он рад?
Твой ль творец творил ягнят?

Тигр! Тигр! Алчно-Ал
Среди черных чащ и скал,
Что за смелый бог создал
Жуткий этот идеал?

@темы: литература, романтизм

---

[tes3m]

Пишет  Rea_Silvia:

11.07.2008 в 00:43

"I had a dream, which was not all a dream..."
Наткнулась нынче на потрясающий разбор переводов одного из моих любимых стихотворений Байрона "Тьма".

Очень много букаф

Стихотворение Байрона "Darkness" в русских переводах
Сергей Сухарев

Сегодня, 22 января 2008, исполняется 220 лет со дня рождения Джорджа Гордона Байрона. Предлагаю Вашему вниманию статью, написанную мной к его двухсотлетию.

Стихотворение "Darkness", написанное Байроном в июле 1816 в Швейцарии, - одно из наиболее известных лирических произведений поэта. Для русских переводчиков оно издавна обладало особой притягательностью: первые переводы появились в петербургских журналах в начале 1822, два новых перевода напечатаны в год 200-летия поэта. Всего, по нашим данным, опубликовано 25 переводов - цифра для русских переводов лирики Байрона беспрецедентная.
Понятно, что мера приближения к оригиналу и характер его истолкования во многом зависят не только от творческого потенциала переводчика, но и от общих мировоззренческих и стилевых традиций той литературной эпохи, которой этот перевод принадлежит. В России, по словам Ю.Д. Левина, "классицизм, романтизм, реализм и т.д. в разные эпохи определяли стиль как оригинальной литературы, так и переводной, причем это проявлялось не только в выборе произведений для перевода, но и в переводческих принципах" (1). Анализ всякого перевода необходимо должен соотноситься с конкретным ходом национального литературного процесса, развертыванию которого в немалой степени способствует и переводческая деятельность.
Основная цель предлагаемой статьи - попытка сравнительной характеристики переводов стихотворения Байрона на фоне менявшихся со временем идейных и стилевых тенденций в передаче иноязычной поэзии.

Стихотворение это вызвало и продолжает вызывать разнородные, зачастую противоречивые толкования, однако в наши дни оно, несомненно, приобрело особую значимость. Если первый рецензент Байрона - Френсис Джеффри, редактор "Эдинбургского обозрения", отдавая должное мастерству поэта, упрекал его за чрезмерную необузданность и мрачность фантазии, страдающей "преувеличениями в немецком духе" [something of a German exaggeration and a fantastical solution of incidents] (2), то современные критики усматривают здесь и иллюстрацию теории тепловой смерти Вселенной, и картину "ядерной зимы", и пророческое предупреждение человечеству о том, что ему грозит экологический кризис.
Отмечалось сказавшееся в этом стихотворении влияние на Байрона Библии - преимущественно книг пророков и Откровения Иоанна Богослова, а также финала "Потерянного Рая" Мильтона, у которого заимствована не только тема (Адам провидит будущее человечества), но традиционная для английских эпических и драматических жанров, однако до Вордсворта редкая в лирике, стихотворная форма - белый пятистопный ямб.
Исследователи обычно указывают на тесное сюжетное родство стихотворения с Апокалипсисом, однако изображенная Байроном грандиозная картина всеобъемлющей катастрофы наполнена совершенно противоположным содержанием. Если в Апокалипсисе силы добра и света побеждают мировое зло, Бог отирает "всякую слезу" (21, 4) и пророк видит "новое небо и новую землю"
(21, 1), где "смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни" (21, 4), то здесь, напротив, никакого Страшного Суда не происходит: темные силы зла воцаряются в человеческой душе, разрушая ее, и безраздельно овладевают Вселенной, обращая мироздание в изначальный хаос (3). По сути, это опровержение Апокалипсиса, анти-Апокалипсис - или Апокалипсис по Байрону, где с наибольшим трагизмом проявляются богоборческие мотивы, присущие байроновскому творчеству, в особенности мистериям. Стихотворение "Darkness" - это апофеоз "рас-сотворения мира", отрицание милости и всемогущества Творца, книга Не-Бытия.
Однако само стихотворение - вовсе не беспорядочное нагромождение ужасов, как, по-видимому, представлялось иным читателям и переводчикам. Композиционно оно тщательно выверено и строго подчинено новаторскому художественному замыслу.
Первая строка "I had a dream, which was not all a dream" (Я видел сон, который не всецело был сном) вносит в стихотворение субъективно окрашенное, личностное начало. Весь последующий текст, занимающий 81 строку, представляет собой развернутое повествование. Лирическое "я" здесь совершенно отсутствует: это своеобразный эсхатологический эпос - как бы документальный отчет о постепенном прекращении жизни, прекращении истории.
Описание "конца света" целиком построено на приеме градации: непрерывное нарастание драматического напряжения достигается сменой сцен, все более выразительно рисующих вырождение человечности и утрату многообразных связей человека с себе подобными и с целым миром (4).
С гибелью "расчисленных светил" переворачивается и весь земной уклад: меняются все функции и представления (например, самым завидным жилищем становятся вулканы, а сигнальные костры служат средством поддержания жизни). Прежде всего гибнет социальная иерархия, гибнет цивилизация: в огонь летят и хижины, и дворцы ("the palaces of crowned kings - the huts"), но люди еще собираются у пепелищ ради того, чтобы при отблесках пламени видеть лица друг друга:

And men were gathered round their blazing homes
To look once more into each other's face.

Далее исчезают межличностные отношения, связи внутри сообщества. Всюду царит смятение, люди перестают замечать ближних и согласовывать свои действия. Человек забывает и о своем особом месте в иерархии живых тварей: у людей ищут защиты хищники и даже, вопреки библейскому предсказанию, ядовитые змеи, но их убивают на съедение (ср. Бытие, III, 14-15). Распадается и личность как таковая: живые и мертвые пожираются без разбора, причем каждый насыщается кровавой добычей в одиночку, прячась во мраке ото всех остальных: "and each sate sullenly apart //Gorging himself in gloom". Поистине, "нет звездного неба над головой" - нет и нравственного "категорического императива". По ироническому контрасту, образец бескорыстной преданности и самоотверженности являет собой один-единственный пес, до конца охраняющий труп хозяина: только животное наделено альтруизмом - и даже по отношению к мертвецу...
Апогей разобщения есть и финал рода человеческого. Ничто более не соединяет оставшихся в живых - ни надежда, ни вера, ни любовь, ни ненависть. Утрачивается сам человеческий облик - ''подобие Божие". Кульминационная точка - сцена встречи двух последних на земле людей. Бывшие заклятые враги сходятся у оскверненного святилища, раздувают слабую искру - и простой взгляд, нечаянно брошенный ими друг на друга, не позволивший им хоть как-то осознать смысл встречи, поражает обоих насмерть:

Even of their mutual hideousness they died,
Unknowing who he was upon whose brow
Famine had written Fiend.
(И умерли они при виде взаимного безобразия, не зная, кто был тот, на чьем челе Голод начертал: Дьявол.)

Развязка - торжество Тьмы, всеобщего мрака: земля вновь "безвидна и пуста", но Дух Божий не носится над водами - во Вселенной воцаряется мертвый покой.
В целом текст отличается редкой для Байрона суровой сдержанностью и внешне обманчивой скупостью выражения - почти полным отсутствием метафор, сравнений и оценочных эпитетов. Преобладают глаголы в прямом значении, прилагательные выполняют функцию простых определений; из множества конкретных существительных выделяются повторяющиеся ключевые слова из семантически противопоставленных рядов "тепло-холод", "свет-мрак", "жизнь-смерть", и т.д. Безличная, бесстрастно-объективная, детально скрупулезная фиксация происходящего создает особый эмоциональный завораживающий эффект, что не в последнюю очередь достигается монотонностью построения при неослабевающем смысловом усилении. Текст состоит из шести крупных семантико-синтаксических единиц - шести сложных развернутых независимых предложений, разделенных точкой. Внутри они дробятся на преимущественно простые нераспространенные предложения, соединенные посредством многократно повторенного анафорического сочинительного союза "and", в чем также следует усмотреть влияние Библии. Экспрессивность интонационно-синтаксического строя поддерживается и обилием стиховых переносов, разрывающих, как правило, атрибутивные и предикативные синтагмы.
Таким образом, шедевр Байрона представляет серьезные трудности для перевода - именно потому, что эти трудности не столь очевидны. Решались они в разное время с различным успехом.
История русских переводов стихотворения Байрона делится в основном на три этапа. Периоды наиболее интенсивного к нему обращения соотносятся с определенными моментами развития русской оригинальной литературы.

* * *
1820-е годы, как известно, - пора наивысшего расцвета романтизма в России, тесно связанная с именем Байрона. Однако до выхода в апреле 1822 "Шильонского узника" в столь памятном переводе В.А. Жуковского поэзия Байрона русским читателям была знакома, по существу, лишь понаслышке (5). Представление о ней основывается главным образом на прозаических переводах с французского языка (6). Французские переводчики - Амеде Пишо [Amйdйe Pichot] (7) и Эвсеб де Саль (Eusйbe de Salle) переводят прозой. Не случайно выполнены в прозе и первые русские переводы вызвавшего особый интерес (8) байроновского стихотворения - Ореста Сомова (9) и Федора Глинки (10), появившиеся почти одновременно в начале 1822; в 1825 к ним присоединяется также прозаический перевод Александра Воейкова (11).
"Прозою никогда стихи не заменяются" (12), - категорически утверждал в том же 1822 Павел Катенин. Принципиальную важность сохранения стихотворной формы оригинала отстаивали и многие другие его современники. Отмечая, что "поэзия, передаваемая прозою, точно то же, что музыка в устах человека, который ее слушал и который ее пересказывает" (13), Петр Плетнев в рецензии на "Шильонского узника" в переводе Жуковского указывал и на неполноценность существовавших тогда прозаических переводов из Байрона: ". . . мы начинали было с его именем соединять что-то странное, часто темное, а чаще ужасно-непонятное"(14).
Переводы Глинки, Сомова и Воейкова, давая лишь отдаленное представление о стихах Байрона, свидетельствуют скорее о тогдашней "малой обработанности" русской прозы, на которую сетовал в 1824 А.С. Пушкин (15).
Зависимость этих трех переводов от общего французского источника (16) несомненна и наглядно подтверждается целым рядом совпадений (Глинка, впрочем, гораздо более самостоятелен; Воейков же зачастую прямо копирует своего предшественника - Сомова). Сходно трактуется и оригинал - в частности, одинаково неверно передается важнейшая, ключевая сцена у алтаря, ошибочно представленная и Пишо. У Глинки: "...несчастные увиделись, ужаснулись, крикнули - пали мертвы, не распознав, кого из них голод сделал более похожим на привидение". У Сомова: "...они подняли глаза и, увидя друг друга, вскричали и умерли в ужасе от их взаимного безобразия, не зная, кто тот, на челе которого голод положил черты призрака могильного". У Воейкова этот образ опущен: "Они взглянули друг на друга, узнали себя, вскрикнули, и умерли, ужаснувшись своего взаимного безобразия". Ясно, что поскольку значение английского слова "Fiend" как эвфемистического наименования дьявола осталось Пишо - а вслед за ним и русским переводчикам - неизвестным, их интерпретация заметно упрощает центральную мысль стихотворения.
Уже с самых первых опытов выявилась пагубная для многих позднейших попыток тяга ко всевозможной амплификации и поэтизации оригинала, словно Байрон показался переводчикам неоправданно сухим и чересчур лаконичным. Особенно заметно это выражается в обильном уснащении текста эмоционально окрашенными эпитетами и развернутыми определениями. Например, у Байрона говорится: "были подожжены леса" ("forests were set on fire") - Глинка добавляет украшающее "веками возрощенные"); если Байрон называет луну "владычицей приливов" ("their mistress"), переводчики - вслед за Пишо ("La lune qui prйsidait jadis а leurs mouvements rйguliers n'etait dиjб plus") - дают обстоятельное "научное" толкование: "Не было уже благодатной луны, управлявшей некогда их движениями" (Глинка); "Луна, учреждавшая некогда правильные их движения" (Сомов); "Луна, имевшая влияние на их срочное движение, уже не светила" (Воейков). Если Байрон предельно лапидарно констатирует: "Мир опустел" ("The World was void"), то Сомов пытается усилить впечатление: "Мир соделался тогда огромным запустением"; если Байрон описывает небо как "покров минувшего мира" (The pall of the past World"), то у Сомова предстает "мрачный покров небес, который казался черною пеленою, накинутою на труп Вселенной"; у Глинки - "как черная мантия, как печальный креп висело оно распростертое над умирающею землею", и т.д.
В целом все три перевода, лексически и интонационно ориентированные на прозу русского сентиментализма, в которой экзальтация сочетается с просветительским рационализмом, допускают эклектическое смешение архаизмов ("глад", "человеки" у Глинки, "райны" у Сомова) с галлицизмами ("звезды, обнаженные лучей своих" - Сомов) и новейшими терминами ("атмосфера", "эгоизм" у Сомова, "вещество" у Воейкова); все три перевода несут на себе отпечаток переходности и наглядно отражают сложный процесс формирования нового национального литературного языка.

К концу 1820-х годов влияние Байрона уже глубоко сказалось на русской поэзии; миновала и пора переводов, преследовавших преимущественно ознакомительные цели. С другой стороны, широкое распространение в это время получают различные стихотворные переделки, нещадно варьирующие байроновские мотивы, представляя творческое лицо поэта в самом превратном и искаженном виде.
К таким откровенно вольным переложениям, свидетельствующим о кризисных тенденциях в русском романтизме, относятся произведения Александра Ротчева и Трилунного - псевдоним Дмитрия Юрьевича Струйского, прямо обозначенные в подзаголовке как "подражания Байрону".
Общая черта этих "подражаний" - стремление "Байрона перебайронить", приводящее к полной утрате тематического и композиционно-стилистического своеобразия подлинника. Оба - и Ротчев, и Трилунный - используют привычный для русской романтической традиции четырехстопный ямб с нерегулярной рифмовкой, оба доводят до абсурда крайности романтической поэтики. Субъективность и эмоциональная взвинченность высказывания находят выражение в обилии инверсий и восклицаний, перифразах, нагромождении шаблонных эпитетов, обостренной метафоричности и гиперболизации.
Сжатые строки оригинала превращены в образчик плеоназма, весьма далеко отступающий от оригинала и по форме, и по самой сути лирического выражения.
В описании страшных картин людоедства подчеркнуто натуралистические детали - "И зубы псов по черепам // Обезображенным скользили" (Ротчев) - соседствуют с вычурными эвфемизмами типа "Кто жив - тот мертвецу могила" (Трилунный). Ключевая для понимания стихотворения сцена у алтаря подается обоими переводчиками по-разному, но одинаково неверно.
Сравним:

Их взоры за огнем блуждали;
Вдруг в высоте сошлись они —
И ужасом поражены,
Враги на пепел мертвы пали!..
(Ротчев)

Сошлись!.. но громовым ударом
Разделены, упали в прах!
Земля охвачена пожаром,
Пожар и в небе и в морях!
Раздался плеск и хохот ада!
Князь тьмы в волнах огня предстал...
(Трилунный)

У Ротчева внезапная смерть бывших врагов вызвана достаточно простой причиной - одновременно поразившим обоих ужасом (никак, впрочем, не мотивированным). У Трилунного два последних на земле человека (кстати, о прежде разделявшей их вражде не сказано ни слова) гибнут в результате непосредственного вмешательства темной мистической силы.
Нужно отметить, что, несмотря на сходство отправных творческих позиций, между двумя этими "подражаниями" наблюдаются и существенные идейные и индивидуально-стилистические различия. У Ротчева (которому, между прочим, принадлежат "Видения Иоанна", 1828-1831 - стихотворные переложения Апокалипсиса) - эклектический набор романтических условностей и общих мест в духе изживающей себя традиции чувствительной элегии. У Трилунного же, претендующего на следование лирико-философской линии в романтизме, нагнетание демонизма внезапно разрешается религиозно-оптимистической концовкой в духе вполне ортодоксального христианства.

Пример прямо противоположного свойства, принципиально противостоящий всякому переводческому своеволию, - "Мрак" Михаила Вронченко, опубликованный в 1828 несколько ранее "подражания" Ротчева (20). Переводческое кредо Вронченко - точность: это подробно и убедительно показано в книге Ю.Д. Левина (21). Теоретические установки с успехом осуществлены Вронченко в его лучших работах, к которым, по нашему мнению, относится и данный незаслуженно забытый перевод, еще раз свидетельствующий, помимо прочего, и о высоком уровне переводческого мастерства, достигнутого в пушкинскую эпоху. Это - первая (во многом и до сих пор сохраняющая свое значение) творчески серьезная попытка максимально полно воссоздать средствами русского стиха художественное своеобразие подлинника.
Перевод Вронченко (по существу, первый и единственный до тургеневского перевод в полном смысле слова) относится к числу немногих переводов "Тьмы", соблюдающих нелегкое при переводе с английского условие эквилинеарности, однако посредством приема смысловой компенсации переводчика передать содержание подлинника без ощутимых потерь, сохраняя образный строй оригинала. Выполненный в системе романтической поэтики, "Мрак" Вронченко обладает вместе с тем приметами индивидуального стиля переводчика, ей не противоречащими: умеренная архаизация лексики в сочетании с некоторой тяжеловесностью синтаксиса придает переводу возвышенно-трагическую интонацию и бтльшую по сравнению с оригиналом эмоциональность. Возьмем
для примера самое начало перевода:

Я видел сон, не вовсе бывший сном.
Потухло, мнилось, солнце, без лучей
По беспредельности блуждали звезды,
И хладная земля чернелась в мрачной,
Безлунной тверди.

Отметим вводное слово "мнилось", отсутствующее у Байрона и подчеркивающее субъективность восприятия, и нагнетание однородных оценочных определений: "чернелась в мрачной, безлунной тверди" - кстати, первоначально в рукописном варианте вместо "чернелась" стояло "носилась".
В целом, несмотря на отдельные незначительные шероховатости (отчасти устраненные в процессе правки рукописи), перевод Вронченко не утратил своей эстетической убедительности и по сей день. Секрет этого успеха заключается, по-видимому, в последовательном воплощении концепции, основанной на верном и пристальном прочтении оригинала. Вронченко первым из переводчиков (а примеру его в дальнейшем сумели последовать далеко не все) безупречно истолковывает ключевые строки:

И вздрогнув, пали бездыханны: каждый
Другого видом страшным умерщвлен был,
Не распознав, на чьем челе так грозно
Десница глада начертала: враг.

Слово "враг" выделяется в тексте перевода курсивом и выступает очевидным синонимом слова "дьявола", как и английское - "Fiend".

Почти дословно это решение повторяет М.Ю. Лермонтов. Его датируемый 1830-м годом прозаический перевод "Мрак. Тьма" (окончательный вариант заглавия, видимо, не определился) явно не предназначен для печати и долго оставался в рукописи. Наиболее обстоятельная характеристика всех лермонтовских переводов дана А.В. Федоровым (23). Можно согласиться с мнением Л.М. Аринштейна, полагающего, что лермонтовские "переводы в прозе" (определение самого поэта), являясь "промежуточным этапом работы", в целом обладают вместе с тем " самостоятельной художественной ценностью" (24). Однако хотелось бы указать на не отмечавшиеся ранее многочисленные дословные совпадения, обнаруживающие несомненное влияние, которое оказал на прозаический перевод Лермонтова перевод Вронченко (25).
Сравним концовку:

Не стало волн; во гроб легли приливы —
Царица их, луна, скончалась прежде;
Истлели ветры в воздухе стоячем;
Погибли тучи — мрак уж и без них
Непроницаем был и повсеместен.
(Вронченко)

У Лермонтова: "скончались волны; легли в гроб приливы, луна царица их умерла прежде; истлели ветры в стоячем воздухе, и облака погибли; мрак не имел более нужды в их помощи - он был повсеместен" (26). Совпадение выделенных нами курсивом слов и целых конструкций вряд ли можно счесть случайным: дословность подобных заимствований свидетельствует об очевидной зависимости прозаического переложения Лермонтова от перевода Вронченко.

* * *
Основная масса переводов "второй волны" (свыше десяти) приходится
на 60-80-е годы прошлого века, однако новая ступень в освоении байроновского стихотворения отмечена хрестоматийно известным переводом И.С. Тургенева (1846) (27).
Первая публикация содержит две купюры (как раз в сцене у алтаря), вызванные, по общепринятому мнению, требованиями духовной цензуры. Тем не менее в гербелевском издании сочинений Байрона купюр нет (28), хотя все позднейшие перепечатки сохраняют пропуски, обозначенные точками (в общей сложности три строки), которые - вольно или невольно - выступают в данном случае "эквивалентами текста" (по Тынянову) и служат дополнительным выразительным средством.
Перевод Тургенева выявляет качественно новую тенденцию в подходе к тексту оригинала, а именно - тенденцию к прозаизации поэзии. Это, прежде всего, стремление к конкретизации за счет реалистически выверенных деталей и психологически обусловленных мотивировок, а также снижение общей тональности в сторону разговорной повествовательности посредством осовременивания языка - полного исключения архаизмов и упрощения синтаксиса. Возьмем для примера начальную строку: "I had a dream, which was not all a dream".
У Байрона синтаксическим построением актуализируется второе значение слова dream, подчеркивается двойственная природа сна - сна, приобретающего статус пророческого видения. У Тургенева: "Я видел сон... не все в нем было сном". Единая и цельная фраза расчленена на два самостоятельных предложения, разделенных паузой, которая отмечена многоточием. Получается, что данный сон содержал в себе лишь отдельные элементы реальной действительности - и в результате утрачивается лапидарная загадочность и двуплановость оригинала, содержащего в себе к тому же явный алогизм (определение через частичное отрицание). Для сравнения у Вронченко: "Я видел сон, не вовсе бывший сном" - наиболее точно, на наш взгляд, несмотря на неистощимую изобретательность позднейших переводчиков.
При всей строгости и ясности языка суровая патетика Байрона в переводе Тургенева заметно ослаблена: привносится излишняя детализация с уклоном в чувствительность (например, "в ужасе беды великой" "сердца... робко сжались - и застыли"). При увеличении объема на 8 строк перевод страдает определенной вялостью синтаксиса. Напомним, что у Байрона в тексте - 6 сложных независимых предложений, разделенных точкой; у Тургенева - 44 сравнительно коротких предложения, разделенных преимущественно многоточиями (у Вронченко, заметим, только 11 знаков препинания конечного типа). У Тургенева сочинение, как правило, бессоюзно: преобладают иные, более логизированные средства связи между предложениями, тогда как у Байрона союз "and" повторяется 56 раз; у Тургенева же союз "и" встречается только 16 раз (у Вронченко - 26 раз). Разумеется, здесь важны не сами цифры, а лишь общее соотношение, но это соотношение явно указывает на дробность, элегическую прерывность высказывания в переводе Тургенева, что существенно снижает суровую экспрессию подлинника.

Последняя треть XIX века, как известно, - период кризиса русской поэтической культуры. Активная переводческая деятельность принимает широкий размах, однако уже не влияет столь сильно на развитие оригинальной литературы. Невзыскательность требований, непонимание содержательности стихотворной формы, стилистическая глухота - вот наиболее характерные признаки переводной поэзии того времени.
Весьма показательны в этом отношении и многочисленные переводы "Тьмы".
В новой исторической обстановке совершенно иначе толкуется наследие Байрона, уже отошедшее в область классики. Распространение естественнонаучных представлений и позитивистских теорий, наряду с утратой веры в скорое и безупречно справедливое переустройство общества, формируют и специфическую трактовку апокалиптической темы. Интересно сопоставить с резюме Ф. Глинки
(см. примеч. 17) характерное для позднейшего восприятия Байрона высказывание А.И. Герцена: «Ни Каин, ни Манфред, ни Дон Жуан, ни Байрон не имеют никакого вывода, никакой развязки, никакого "нравоучения". Может, с точки зрения драматического искусства это и не идет, но в этом-то и печать искренности и глубины разрыва. Эпилог Байрона, его последнее слово, если вы хотите, это
"The Darkness""; вот результат жизни, начавшейся со "Сна". Дорисуйте картину сами. Два врага, обезображенные голодом, умерли, их съели какие-нибудь ракообразные насекомые. . . корабль догнивает, смоленный канат качается себе по мутным волнам в темноте, холод страшный, звери вымирают, история уже умерла, и место расчищено для новой жизни: наша эпоха зачислится в четвертую формацию, т.е. если новый мир дойдет до того, что сумеет считать до четырех» (29). Так или иначе, подобные настроения окрашивают переводы "Тьмы", выполненные во второй половине прошлого столетия.

К стихотворению Байрона в 60-80-е годы обращаются как видные поэты-переводчики (Дмитрий Минаев (30), Петр Вейнберг (31), Дмитрий Михаловский (32), так и второстепенные стихотворцы - Александр Милюков (33), Петр Каленов (34), Иван Кондратьев (35), А. Яснопольский (36), Н. Малышев (37). Однако даже самые добросовестные из этих переводов несамостоятельны по сути - и им не удается возвыситься над уровнем посредственности. Уровень дарования и умения у переводчиков весьма различен, но переводы обладают большим сходством: все они, игнорируя идейно-стилистическую специфику оригинала, направлены главным образом на возможно более полный пересказ словесного содержания, нередко расцвеченного собственной фантазией переводчика. Правило эквилинеарности никем не соблюдается - и разбухание стиховой ткани ведет к появлению различного рода добавок, тавтологий, пояснений, толкований и пр. Трагизм Байрона тонет в блеклой описательной многословности. Намеченная Тургеневым тенденция к прозаизации утрируется и парадоксально сочетается с широким использованием обветшалой псевдоромантической фразеологии - всевозможных штампов и банальностей: "царство мрака" (Минаев), "грозный светоч" (Каленов), "волнения страстей" (Вейнберг), "дремлющее лоно" (Милюков), "трепетная рука" (Милюков), "безумная улыбка" (Каленов), "холодный и немой труп" (Милюков), и т.д. И наряду с этими стертыми поэтизмами - явно диссонирующие с контекстом "группы людей" (Минаев), "чугунная масса" (Кондратьев), "горючие вещества" (Вейнберг), "доконал" (Михаловский), и т.д. Стилистическая какофония, допускающая смешение столь разнородной лексики, влечет за собой и неточное или прямо неверное словоупотребление: "сменялись зори" (Минаев, - в данной ситуации вещь невозможная), "воя, скрежетали" (Вейнберг), "зажглась резня" (Минаев), "землю в недра рыли" (Кондратьев), "сердца сожмались" (Малышев), и т.п. Метрические трудности нередко вызывают и неоправданную перестановку ударений: "рвалИ" (Минаев), "крохУ" (Вейнберг), "былО" (Михаловский), "стоЯ" (Яснопольский) и др.
Пренебрежение стихотворной формой оригинала проявляется не только в увеличении объема на 10, 20 и даже более строк (в переводе Михаловского - 120 строк, Вейнберга - 105 строк, Кондратьева – 110 строк): если у Минаева в пятистопном ямбе шестистопные строки (типа "И с скрежетом зубов, с проклятьями, в пыли") попадаются, видимо, по недосмотру, то Милюков прибегает к сплошному - часто нецезурованному - шестистопному ямбу, необычайно тяжеловесному.

* * *
Наконец, третий (после полувекового перерыва) подступ к Байрону - современные переводы. Получившая злободневное звучание "Тьма" привлекала к себе внимание нескольких советских поэтов: в 1953 стихотворение перевел Михаил Зенкевич (38), в самое последнее время к нему обратились Андрей Вознесенский (39), Лариса Васильева (40), Юрий Кузнецов (41), а также ленинградский переводчик Сергей Степанов (42).
Ни Вознесенский, ни Васильева задач перевода в строгом смысле слова перед собой не ставят. Их вариации интересны главным образом как неоспоримые факты их собственного поэтического творчества.
Текст Вознесенского, озаглавленный "Из Байрона", начинается строками:
«Я перевел стихотворенье "Тьма"//как "Ядерная зима"». Установка заявлена и реализована: стихи Вознесенского - это парадоксальное переосмысление апокалиптической темы в свете современного исторического опыта. Весь текст представляет собой выдержанную в привычной для поэта экстравагантной манере пространную публицистическую тираду "на мотив" из Байрона - коллаж переведенных и непереведенных строк, свободного пересказа и использующего любые пласты лексики авторского комментария. Концовка:

Я видел сон, which was not all a dream.
Вражда для драки выдирает дрын.
Я жизнь отдам, чтобы поэта стон
перевести: "Все это только сон".

Текст Васильевой - образец традиционной сентиментальной лирики, отмеченный воздействием некоторых стилевых черт современной поэзии - в частности парцелляции: текст изобилует знаками препинания конечного типа (всего их 48). Вместо белого стиха применяется "героический куплет" - парнорифмованные двустишия пяти-, а изредка и шестистопного ямба с неупорядоченной мужской и женской клаузулой, однако зависимость от рифмы влечет за собой серьезные последствия. Содержание (несмотря на то, что текст перевода короче оригинала на 3 строки!) обедняется и искажается в сторону экзальтированной морализации; немало добавляется "от себя"; словоупотребление подчас случайно и неточно. Вот пример: "... сбегались звери робкими стадами, топча траву ненужными следами"(?). Сцена у алтаря оставляет совершенно иное по сравнению с подлинником впечатление:

Они сошлись, отчаяньем горя,
у гаснущих остатков алтаря.
золу вдвоем руками раскопали
и огонек негаснущей достали.
Он вспыхнул слабо. Осветил на миг
уже лишенных облика двоих.
Они взглянули жгуче друг друга
и умерли от дикого испуга.

Перевод Михаила Зенкевича - серьезная и добросовестная работа опытного мастера. Поэт, вдумчиво учитывая опыт предшественников, опирается на основные принципы советской переводческой школы. Заметно "акмеистическое" тяготение переводчика к строго классическим образцам - ясности и взвешенной упорядоченности выражения. Текст перевода отмечен бережным отношением к подлиннику и стремлением к наиболее адекватному воссозданию единства формы и содержания. Вместе с тем крупным поэтическим событием назвать этот перевод нельзя: для выхода на новый уровень приближения к Байрону ему явно недостает самостоятельности. Структурные особенности оригинала воспроизведены старательно - есть и находки (правда, наряду с отдельными смысловыми неточностями), однако концепция оригинала в целом не отличается последовательностью.
Перевод Юрия Кузнецова также обнаруживает стремление передать лицо подлинника возможно более точно, но обладает меньшей внутренней целостностью и допускает ряд стилистических просчетов: так, не совсем уместными в переводе из Байрона выглядят такие обороты: "Горящие леса стремглав темнели"; "В золе глухой они глухим дыханьем //Раздули искру"; "Громада смерти - хаос бренных тел"; "Разваливались мачты по частям"; "Ни дуновенья в спертой тишине"; и т.п.
Наибольшие возражения вызывает интерпретация обоими переводчиками сцены у алтаря.
У Зенкевича:
... и закричав
От ужаса, вдруг мертвыми упали —
Так поразил обоих вид ужасный,
Хотя они не знали, чье лицо
Так дьявольски обезобразил голод.

Наречие "дьявольски" здесь почти полностью десемантизируется, так как служит целям простого эмфатического усиления, в результате чего совершенно исчезает мистический план - торжество врага рода человеческого.

У Кузнецова:
Издали вопль и умерли на месте
От обоюдной мерзости, не зная,
На чьем челе знак голода оставил
Незримый Сатана.

Здесь, пожалуй, наоборот: мысль акцентирована чрезмерно, ситуация демонизирована - и слишком уж прямолинейно, однако причина и следствие явно меняются местами. По Байрону, вселенский голод вызван отнюдь не происками дьявола: наоборот, физические муки голода, оказываясь сильнее человеческого достоинства, приводят к духовному уничтожению, а поскольку арена борьбы двух начал - душа человеческая, именно это и налагает на "образ Божий" печать лукавого.
Перевод Сергея Степанова ориентирован на подчеркнутую стилизацию библейской патетики: на фоне динамически остраненного восприятия широко употребляются архаизмы ("днесь", "сей", "длань", "диавол" и т.д.); настойчиво повторяется союз "и" (27 раз):

И был мне сон…Но был ли это сон?..
Затмилось солнце, звезды покосились
И разбрелись, луча не проронив
В бездонный мрак; ослепшая земля
В пространстве черном без пути металась;
И день за днем заря была бесплодна…

Вместе с тем сталкивание высокой лексики с разговорными и даже просторечными оборотами ("звезды покосились//И разбрелись";
"земля…металась"; "В лицо друг другу глянуть"; "кто с улыбкой дикой//Таращился во мрак"; "страшный голод // Скрутил кишки", и т.п.), преследуя цели усиления экспрессивности высказывания, вызывает стилистический разнобой, не имеющий опоры в подлиннике (43).
Общая тенденция современных переводов байроновской "Тьмы" - стремление преломить оригинал через призму субъективно-обостренного восприятия, любыми способами приблизить оригинал к читателю, нередко путем прямой модернизации. Вопрос о том, должен ли перевод классики давать ощущение определенной временной дистанции - или же он должен представляться и нынешним читателям созданным "здесь и сейчас", в теоретической области, по-видимому, надолго останется спорным; на практике обоснованность того или иного подхода обусловливают подлинно талантливые нетривиальные переводческие решения.

Итак, в истории русских переводов стихотворения Байрона "Darkness" различаются три этапа: условно говоря, эпоха романтизма, эпоха реализма и современная эпоха (для ее характеристики есть соблазн употребить еще более условный термин - эпоха стилистического плюрализма).
Главные вехи обозначаются переводами М.П. Вронченко и И.С. Тургенева. Переводы эти принадлежат разным литературным эпохам и выполнены в разном ключе. По-разному представлен в этих переводах и Байрон. Оба переводчика, однако, обладали оригинальной, продуманной и по-своему цельной концепцией оригинала, адекватно воплощенной ими на практике, что обусловило внутреннюю гармоничность стихотворных текстов и предопределило значимость вклада в русскую переводную поэзию.
Наряду с этими вершинными достижениями имеется широкий диапазон переводческих попыток, нацеленных как на рабское копирование, так и на безудержный произвол и нередко демонстрирующих маловыразительную эклектику или художественную неполноценность (44).

Такова - изложенная по необходимости вкратце - 166-летняя история русских переводов стихотворения Байрона, которая, безусловно, получит со временем продолжение. Сквозь частное всегда проступает общее, и эта "малая история" перевода одного стихотворения в определенной мере иллюстрирует, как нам представляется, и ход "большой истории" - эволюцию принципов стихотворного перевода в России, отражает (тоже, разумеется, лишь отчасти) и некоторые существенные моменты в истории русской поэзии в целом.

======================================================

(1) Левин Ю.Д. Об исторической эволюции принципов перевода: (К истории переводческой мысли в России) // Международные связи русской литературы.
М.; Л.: 1963. С.6.
(2) Edinburgh Rev. 1816. Vol. 27, № LIV. P. 308-309.
(3) Так, М.П. Алексеев называет среди произведений искусства, оказавших несомненное воздействие на воображение Байрона при создании им "Тьмы", последнюю гравюру Уильяма Хогарта "Низменное, или Падение Возвышенного в живописи. Посвящено торговцам старыми картинами" (1764), на которой в образе умирающего Сатурна изображена предсмертная агония Времени со всеми атрибутами распада и разрушения мира. См.: Хогарт У. Анализ красоты. Л.: 1987. С. 69.
(4) Елистратова А.А. Байрон. М.: 1956. С. 99-100; Дьяконова Н.Я. Лирическая поэзия Байрона. М.:1975. С. 128-129.
(5) Начало знакомства в России с личностью и творчеством Байрона наиболее полно освещено М.П. Алексеевым. См.: Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVII в. - первая половина XIX в.) // Лит. Наследство. М.:1982. Т. 91. С. 394-468.
(6) Байрона в оригинале читали тогда немногие: примечательно, что неточно приведенную первую строку стихотворения - "I had a dream that was not all a dream" - берет эпиграфом Александр Бестужев к своему "Роману в семи письмах" (Полярная Звезда на 1824 год. СПб.:1823. С. 273).
(7) О нем см.: Bisson L.A. Amйdйe Pichot: A romantic Prometheus. Oxford: 1945. (8) Cp.: Simmons E.L. English literature and culture in Russia.
Cambridge (Mass.):1935. P. 271.
(9) Мрак: (Из сочинений Лорда Байрона) // Благонамеренный. 1822. Ч. 17, № 3. С. 122-126 (ценз. разрешение - 9 декабря 1821). Подпись: С фр. О. Сомов. Данный перевод читался автором 21 декабря 1821на шестом заседании Дружеского Литературного Общества (Вольного Общества Премудрости и Словесности) С.Д. Пономаревой, куда Сомов входил членом под именем "Арфин". См.: Веселовский А.А. Сословие Друзей Просвещения // Рус. библиофил. 1912. № 4/6. С. 65.
(10) Тьма: (Из Байрона) // Соревнователь просвещения и благотворения. 1822.
Ч. 17, № 2. С. 159-164 (ценз. разрешение - 1 февраля 1822).
Подпись: Фед.--- Глин.---
(11) Тьма: (Из Лорда Байрона) // Новости литературы. 1825. Кн. 12, июнь.
С. 172-175. Подпись: Я. Дата: "Царское село, 1824".
(12) Катенин П. Письмо к издателю // Сын Отечества. 1822. Ч. 76, № 14.
С. 303.
(13) Соревнователь просвещения и благотворения // 1822. Ч. 19. № 2, С. 215.
(14) Там же.
(15) Пушкин А.С. Полн. собр. соч. [М.; Л.]: 1949. Т. 11. С. 21.
(16) Les Tйnиbres // Oeuvres complиtes de Lord Byron / Trad. de I'angl. par MM.A.P. et E.-D.S. Paris:1821. T. 3. P. 173-176.
(17) Ф. Глинка снабдил свой перевод характерным примечанием, содержащим морализаторски-дидактическое толкование оригинала: "Знаменитый Сочинитель сего небольшого отрывка, представляя как поэт ряд высоких мыслей и картин ужасных, кажется, имел и нравственную цель: показать всю бедность людей и все ничтожество пышных красот земли, когда не станет для нее неба и светил его"
(С. 159).
(18) Тьма: (Подражание Байрону) // Рус. зритель. 1828. Ч. 4, № 13/14. С. 64-67. Без подписи; Тьма: (Из Лорда Байрона) // Северные Цветы на 1829 год. СПб.: 1828. С. 137-141. Подпись: Ротчев (с иной редакцией отдельных строк и целым рядом пунктуационных разночтений).
(19) Тьма: (Подражание Байрону) // Северные Цветы на 1832 год. СПб.:1831.
С. 35-39.
(20) Мрак: (Из Байрона) // Атеней. 1828. Ч. 2, № 6. С. 150-152; То же: Лит. прибавления к "Русскому инвалиду". 1833, 15 марта, № 21. С. 167. Сохранившийся автограф (ИРЛИ. 19439/СХХХ б. 1. Л. 2. об.-9) имеет целый ряд заметных расхождений (в 11 строках, помимо пунктуации) с печатным текстом.
(21) Левин Ю.Д. Русские переводчики XIX века и развитие художественного перевода. Л.:1985. С. 26-50.
(22) Впервые опубликован в кн.: Лермонтов М.Ю. Полн. собр. соч. СПб.:1910. Т. 2. С. 422-423.
(23) Федоров А.В. Творчество Лермонтова и западные литературы // Лит. наследство. М.: 1941. Т. 43/44. С. 142-158; Федоров А.В. Лермонтов и литература его времени. Л.: 1967. С. 312—335. Ср. также: Шувалов С. Лермонтов — переводчик Байрона // Шувалов С. Семь поэтов. М.: 1927. С. 75-113.
(24) Лермонтовская энциклопедия. М.: 1981. С. 371.
(25) Интересно, что именно в "Атенее" два года спустя состоялся дебют Лермонтова в печати (1830, ч. 4 — стихотворение "Весна").
(26) Цит. по: Лермонтов М.Ю. Полн. собр. соч. М.; Л.: 1936. Т. 1. С. 409-410.
(27) Тьма: (Из Байрона) // Петербургский сборник, изданный Некрасовым. СПб.: 1846. С. 501-503. То же: Для легкого чтения…СПб.:1856. Т. 3. С. 213-216.
(28) Сочинения Лорда Байрона в переводах русских поэтов / Изд. под ред. Н. Гербеля. СПб.: 1864. Т. 2. С. 39-42. То же - во втором (СПб.: 1874. Т. 1. С. 42-43) и третьем (под ред. О. Гербель. СПб.: 1883. Т. 1. С. 48-49) изданиях, также вышедших при жизни И.С. Тургенева. Приводим опущенные при первой публикации строки (взяты в квадратные скобки):
. . . встретились они
У гаснущих остатков алтаря,
Где много было собрано вещей
Святых [для грешного употребленья];
Взглянули, вскрикнули и тут же вместе
От ужаса взаимного, внезапно,
Упали мертвыми [не зная, кто
Был тот, на чьем лице стояло слово
Голодный — то есть враг].
(29) Герцен А.И. Собр. соч. М.: 1956. Т. 10. С. 122 ("Былое и думы").
(30) Тьма (Байрона) // Рус. мир. 1860. 28 сент., № 75. С. 168-169. То же (с некоторыми разночтениями): Думы и песни Д.Д. Минаева…СПб., 1863. С. 43-45;
В сумерках: Сатиры и песни Д.Д. Минаева. СПб., 1868. С. 120-122.
(31) Тьма: (Из Байрона) // Рус. слово. 1864. № 4. С. 313-316.
(32) Тьма: (Из Байрона) // Рус. мысль. 1887. Кн. 10. С. 29-31; То же: Байрон. Полн. собр. соч. в переводе русских поэтов / Под ред. Д. Михаловского. 4-е изд. СПб.: 1894. Т. 1. С. 138-139.
(33) Тьма: Поэма лорда Байрона // Сын Отечества.1869. 25 мая, № 15. С. 267.
(34) Тьма: (Из Байрона) // Рус. вестник. 1876. Т. 121, кн. 2. С. 676-678.
(35) Тьма: Из Байрона // Мирской толк. 1880. 15 апр., № 15. С. 171-172.
То же в кн.: Кондратьев И.К. Под шум дубрав…М.: 1898. С. 319-322.
(36) Иллюстрир. Неделя. 1873. 18 марта, № 11. С. 172.
(37) Тьма (Darkness) // Стихотворения Н.А. Малышева. М., 1882. Кн. 2. С. 3-6. Явным влиянием Байрона отмечены собственные подражательные стихотворения
Н. Малышева "Конец земли" (1879) и "Всеобщая могила" (1881).
(38) Тьма // Байрон. Избр. произведения. М.: 1953. С. 53.
(39) Из Байрона // Юность. 1984. № 9. С. 55—56. То же в кн.: Поэты мира в борьбе за мир. М.: 1985. С. 109-113.
(40) Тьма // Васильева Л.Н. Зеркало. М.: 1985. С. 139-141.
(41) Тьма // Иностр. лит. 1988. № 1. С. 163-164.
(42) Тьма // Байрон Дж. Г. Паломничество Чайльд-Гарольда. Пермь, 1988.
С. 376-378.
(43) Для демонстрации возможного переводческого решения (разумеется, нимало не претендующего на окончательность) предлагаем не публиковавшийся ранее перевод, выполненный автором статьи (совместно со Светланой Шик):

Тьма
Я видел сон — то был не просто сон.
Погасло солнце, звезды потускнели,
Бродя в просторе вечном без дороги;
И ледяная, чёрная Земля
Блуждала слепо в воздухе безлунном;
День наступал, не приводя рассвета;
И вытеснил людские страсти ужас
Пред запустеньем мира — охладели
Сердца в мольбе, мольбе своекорыстной.
Ютились у костров сторожевых:
Царей венчанных троны и чертоги,
Лачуги бедных — всякое жилище
Пошло в огонь; сжигались города
И люди к пламенным столпам стремились —
Еще хоть раз взглянуть в лицо друг другу;
Был счастлив тот, кто жил вблизи вулканов —
При свете горных факелов; одною
Надеждой робкой мир существовал.
Зажгли леса — и ежечасно с шумом
Обугленные рушились деревья,
И снова надвигалась чернота;
Прерывистые вспышки временами
Людские лица тускло озаряли,
Им придавая вид потусторонний:
Иные у огня ничком лежали
И плакали; иные, опершись
На сцепленные руки, улыбались;
Иные собирали суетливо
Обломки на костер свой погребальный,
Бросая взгляды с диким беспокойством
На небосвод — былого мира саван;
И в прах кидались, скрежеща зубами
И страшные проклятья изрыгая;
И по земле встревоженные птицы
Бессильными крылами тщетно били;
И хищники являлись со смиреньем
Искать защиты; приползали змеи,
Свиваясь в кольца посреди толпы,
Шипели, но не жалили, — на пищу
Их убивали; и опять Война,
Забытая, свой пир возобновила:
Кусок стал кровью добываться; каждый,
Таясь во мраке, жадно насыщался;
Любовь исчезла; мысль одна царила
О смерти — смерти скорой и бесславной.
Утробы голод грыз, мор начался,
Но мертвецы могил не обретали:
Глодали тощих тощие, и псы
Кидались на хозяев; лишь один,
Рыча, холодный труп оберегал
От алчных челюстей — и с долгим воем
Он руку безответную лизал,
Визжал отчаянно, надрывно лаял,
Забыв о пище — ослабел и смолк.
Так постепенно все погибли… Двое
Жильцов осталось в городе огромном:
Враги заклятые, у алтаря
Они сошлись над утварью священной,
Что послужила целям нечестивым;
Костлявыми руками тёплый пепел
Разворошили — и движеньем слабым
Раздули искру: словно бы в насмешку
Блеснуло пламя, на одно мгновенье
Глаза их встретились — и тут, вскричав
От ужаса, они упали оба,
Сражённые взаимным безобразьем;
И так и не узнали, кто был тот,
На чьем челе жестокий голод вывел
Прозванье: Враг… Мир опустел: могучий
И многолюдный мир стал мёртвой глыбой
Без трав, дерев, без солнца, без людей —
Безжизненной и мёрзлой глыбой праха.
Озёра, реки и моря застыли,
Безмолвие царило в их глубинах;
Заброшенные гнили корабли;
Кренились мачты — их обломки, рушась,
Не возмущали бездны недвижимой;
Приливы успокоились в гробнице;
Исчезла их владычица Луна;
Зачахли ветры в воздухе недвижном;
Не стало туч, но не было в них нужды —
И всю Вселенную объяла Тьма.
(44) 3а недостатком места ограничимся указанием на следующие переводы: Тьма: Из Бейрона // Утро (Лит. и политич. сборник, издаваемый М. Погодиным). М.:1866. С. 240-242. Подпись: СМ. (по нашим предположениям, автором данного перевода — явно дилетантского — мог быть Степан Алексеевич Маслов); Мрак // Полн.собр. соч. лорда Байрона (Ежемес. лит. приложение к журналу "Живописное обозрение"). СПб.: 1894. Т. 6.С. 222-223; То же: Лорд Байрон. Полн. собр. соч. Киев; СПб.; Харьков: 1904. Стлб. 535—536 (прозаический пер. К. Гумберта,
А. Богаевской и Стальки); Тьма: (Байрона) // Эллис. Иммортели. Вып. 2. М., 1904. С. 154-156. То же: Чтец-декламатор. Т.2. Киев: 1905. С. 25-28.

- В кн.: Великий романтик: Байрон и мировая литература [Сб.статей]. М.: Наука, 1991. С.221-236.


Все ж таки самый лучший перевод у Тургенева. Я к нему как то привыкла

Я видел сон... Не все в нем было сном.
Погасло солнце светлое, и звезды
Скиталися без цели, без лучей
В пространстве вечном; льдистая земля
Носилась слепо в воздухе безлунном.
Час утра наставал и проходил,
Но дня не приводил он за собою...
И люди - в ужасе беды великой
Забыли страсти прежние... Сердца
В одну себялюбивую молитву
О свете робко сжались - и застыли.
Перед огнями жил народ; престолы,
Дворцы царей венчанных, шалаши,
Жилища всех имеющих жилища -
В костры слагались... города горели...
И люди собиралися толпами
Вокруг домов пылающих - затем,
Чтобы хоть раз взглянуть в глаза друг другу.
Счастливы были жители тех стран,
Где факелы вулканов пламенели...
Весь мир одной надеждой робкой жил...
Зажгли леса; но с каждым часом гас
И падал обгорелый лес; деревья
Внезапно с грозным треском обрушались...
И лица - при неровном трепетанье
Последних замирающих огней
Казались неземными... Кто лежал,
Закрыв глаза, да плакал; кто сидел,
Руками подпираясь, улыбался;
Другие хлопотливо суетились
Вокруг костров - и в ужасе безумном
Глядели смутно на глухое небо,
Земли погибшей саван... а потом
С проклятьями бросались в прах и выли,
Зубами скрежетали. Птицы с криком
Носились низко над землей, махали
Ненужными крылами... Даже звери
Сбегались робкими стадами... Змеи
Ползли, вились среди толпы, шипели,
Безвредные... Их убивали люди
На пищу... Снова вспыхнула война,
Погасшая на время... Кровью куплен
Кусок был каждый; всякий в стороне
Сидел угрюмо, насыщаясь в мраке.
Любви не стало; вся земля полна
Была одной лишь мыслью: смерти - смерти
Бесславной, неизбежной... Страшный голод
Терзал людей... И быстро гибли люди...
Но не было могилы ни костям,
Ни телу... Пожирал скелет скелета...
И даже псы хозяев раздирали.
Один лишь пес остался трупу верен,
Зверей, людей голодных отгонял -
Пока другие трупы привлекали
Их зубы жадные... Но пищи сам
Не принимал; с унылым долгим стоном
И быстрым, грустным криком все лизал
Он руку, безответную на ласку,
И умер наконец... Так постепенно
Всех голод истребил; лишь двое граждан
Столицы пышной - некогда врагов -
В живых осталось... Встретились они
У гаснущих остатков алтаря,
Где много было собрано вещей
Святых . . . . . . . . . . .
Холодными костлявыми руками,
Дрожа, вскопали золу... Огонек
Под слабым их дыханьем вспыхнул слабо,
Как бы в насмешку им; когда же стало
Светлее, оба подняли глаза,
Взглянули, вскрикнули и тут же вместе
От ужаса взаимного внезапно
Упали мертвыми . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . И мир был пуст;
Тот многолюдный мир, могучий мир
Был мертвой массой, без травы, деревьев
Без жизни, времени, людей, движенья...
То хаос смерти был. Озера, реки
И море - все затихло. Ничего
Не шевелилось в бездне молчаливой.
Безлюдные лежали корабли
И гнили на недвижной, сонной влаге...
Без шуму, по частям валились мачты
И, падая, волны не возмущали...
Моря давно не ведали приливов...
Погибла их владычица - луна;
Завяли ветры в воздухе немом...
Исчезли тучи... Тьме не нужно было
Их помощи... она была повсюду...

Диодати, июль 1816


Только сейчас поняла, что Диксовская "Атомная зима" (и конец "Старости") чертовски напоминает мне это стихотворение. В "переводе" Вознесенского оно даже называется "Ядерная зима". Некоторые строчки как будто оттуда выдернуты и в песню вставлены. Не думаю, что Драу плагиатил Байрона, просто совпадение забавное.

Ну а с оригиналом ничто, разумеется, не сравнится.

DARKNESS
I had a dream, which was not all a dream.
The bright sun was extinguish'd, and the stars
Did wander darkling in the eternal space,
Rayless, and pathless, and the icy earth
Swung blind and blackening in the moonless air;
Morn came and went--and came, and brought no day,
And men forgot their passions in the dread
Of this their desolation; and all hearts
Were chill'd into a selfish prayer for light:
And they did live by watchfires--and the thrones,
The palaces of crowned kings--the huts,
The habitations of all things which dwell,
Were burnt for beacons; cities were consum'd,
And men were gather'd round their blazing homes
To look once more into each other's face;
Happy were those who dwelt within the eye
Of the volcanos, and their mountain-torch:
A fearful hope was all the world contain'd;
Forests were set on fire--but hour by hour
They fell and faded--and the crackling trunks
Extinguish'd with a crash--and all was black.
The brows of men by the despairing light
Wore an unearthly aspect, as by fits
The flashes fell upon them; some lay down
And hid their eyes and wept; and some did rest
Their chins upon their clenched hands, and smil'd;
And others hurried to and fro, and fed
Their funeral piles with fuel, and look'd up
With mad disquietude on the dull sky,
The pall of a past world; and then again
With curses cast them down upon the dust,
And gnash'd their teeth and howl'd: the wild birds shriek'd
And, terrified, did flutter on the ground,
And flap their useless wings; the wildest brutes
Came tame and tremulous; and vipers crawl'd
And twin'd themselves among the multitude,
Hissing, but stingless--they were slain for food.
And War, which for a moment was no more,
Did glut himself again: a meal was bought
With blood, and each sate sullenly apart
Gorging himself in gloom: no love was left;
All earth was but one thought--and that was death
Immediate and inglorious; and the pang
Of famine fed upon all entrails--men
Died, and their bones were tombless as their flesh;
The meagre by the meagre were devour'd,
Even dogs assail'd their masters, all save one,
And he was faithful to a corse, and kept
The birds and beasts and famish'd men at bay,
Till hunger clung them, or the dropping dead
Lur'd their lank jaws; himself sought out no food,
But with a piteous and perpetual moan,
And a quick desolate cry, licking the hand
Which answer'd not with a caress--he died.
The crowd was famish'd by degrees; but two
Of an enormous city did survive,
And they were enemies: they met beside
The dying embers of an altar-place
Where had been heap'd a mass of holy things
For an unholy usage; they rak'd up,
And shivering scrap'd with their cold skeleton hands
The feeble ashes, and their feeble breath
Blew for a little life, and made a flame
Which was a mockery; then they lifted up
Their eyes as it grew lighter, and beheld
Each other's aspects--saw, and shriek'd, and died--
Even of their mutual hideousness they died,
Unknowing who he was upon whose brow
Famine had written Fiend. The world was void,
The populous and the powerful was a lump,
Seasonless, herbless, treeless, manless, lifeless--
A lump of death--a chaos of hard clay.
The rivers, lakes and ocean all stood still,
And nothing stirr'd within their silent depths;
Ships sailorless lay rotting on the sea,
And their masts fell down piecemeal: as they dropp'd
They slept on the abyss without a surge--
The waves were dead; the tides were in their grave,
The moon, their mistress, had expir'd before;
The winds were wither'd in the stagnant air,
And the clouds perish'd; Darkness had no need
Of aid from them--She was the Universe.
1816

@темы: литература, романтизм

---

Французская революция как школа современного революционера

[rosarosa]

Попалась весьма любопытная статья: " Четыре автора о причинах революции во Франции". К сожалению, имя автора по какой - то причине не было указано. Но повторяю, статья достаточно своеобразна, причем датирована 1998 годом. И мне, в свою очередь, было интересно ее прочесть: "1. Томас Карлейль о причинах Революции

Карлейль очень по вкусу современной пост-советской бюрократии. Поэтому, она переиздает его книгу, "Французская Революция" в 1991 году - памятный год прихода Бориса Ельцина и "либеральных реформаторов" типа Егора Гайдара к власти. Почему же Карлейль так пришелся по вкусу этой архи-реакционной братии? В общем, Карлейль не поднимается до уровня науки, что значит в первую очередь делать предположения о причинах событий. Карлейль - это литератор-морализатор.

Философия истории у Карлейля, его понимание глубинной причины Французской революции отображено в следующем параграфе: "Друзья мои! Виноват во всем каждый негодяй, будь то вельможа или чистильщик сапог, который, мошеннически притворясь деятельным и энергичным, совершенно никакой деятельности не обнаружил - нельзя же считать деятельностью регулярный прием пищи. Бездеятельность и ложь (знайте же, что ложь не исчезает бесследно, но, подобно брошенному в землю зерну всегда приносит плод), накапливаясь со времен Карла Великого, т.е. вот уже тысячу лет, давно ждут, когда наступит день расплаты..."

Весьма интересно узнать у автора: каким же образом чистильщик сапог может "мошеннически притворяться деятельным и энергичным", совершенно никакой деятельности не обнаруживать? Как это может делать вельможа, который тратит свое состояние на прожигание жизни, в то время как крестьяне округа на него работают - это понятно. Как может бюрократия притворяться деятельной и "выполнять и перевыполнять" свои бумажные обязательства, свои труды по передвижению стопок бумаги - это нам тоже понятно. Но вот как чистильщик сапог может притворяться деятельным, когда ему клиент должен заплатить после окончания его услуг, заплатить по результату - вот это остастся для нас загадкой. Как видно автор пытается затушевывать паразитизм современных лендлордов и городской буржуазии теорией что якобы все классы общества так или иначе причастны к "видимости деятельности"; виноваты в Революции (!) все "ленивые люди".

Стоять на такой позиции - это значит во-первых стоять на контр-революционной позиции, ибо Революция видется как некое зло. Во-вторых, это значит игнорировать основные факты истории; например, в "Исповеди" Жан Жака Руссо мы видим крестьянина который прячет свой хлеб и другие продукты от первого встречного, т.к. боится собирателя налогов. Это система очень похожая на вымогательство современных нам советских чиновников.

Итак, обобщая "пафос" нашего английского автора, скажем только что главной причиной революции для него является праздность и паразитизм, ложь и лицемерие всех "людей", вне их классовой принадлежности. Что касается более существенных причин Революции, то Карлейль только отмечает финансовое банкротство государства, но опять же причиной этому все те же моральные качества о которых речь шла выше: "духовное банкротство наступило уже давно, но оно перешло в банкротство экономическое, и стало невыносимым."

2. Олар о причинах Французской революции

Олар очень метко характеризует писателей типа Карлейля. Говоря о методе своего исследования, в предисловии к своей "Политической истории Французской революциии, 1789-1804", он пишет: "лишь очень недавно во Франции образовалась группа писателей и профессоров, которые стараются заменить в областе новейшей и современной истории старую школу, называемую ими литературной, - школу, видевшую, например, в истории французской революции прежде всего удобный случай для назидательной проповеди или для интересного рассказа, школою, которую они называют, быть может несколько претенциозно, научною."

Интересно отметить диалектику форм познания: от литературной формы, а-ля Карлейль, к буржуазно-научной, а-ля Олар. Буржуазия способна развивать историю как науку только до определенного уровня. Современные революционеры уже не говорят об "истории", а о совершенно другом предмете, перманентной Революции. Другими словами, это не только объект созерцания для них, но также и деятельность в которую они вовлечены сами (пошла на хуй теория о "нейтральности ценностей" для ученого, value neutrality thesis). Более того, это не есть процесс который ограничен временными рамками, но постоянный, трансформирующий себя из более низких в более высокие формы.

Если советская бюрократия адаптировала взгляд на историю а-ля Карлейль, образца 1830 года, то можно судить о том, как глубого реакционна она, как глубоко анти-научна, к какому упадку культуры ведет она. Даже Олар, который является дипломированной буржуазной служкой, стоит выше ее уровня. Однако лозунг "Долой Карлейля!" еще не значит "Да здравствует Олар!".

История Французской революции для Олара есть разработка той "глубокой идеи" которая заложена в Декларации прав человека. По Олару, не будь этих клочков бумаги, мы бы лишились прелестей буржуазной цивилизации; "в этой политической истории французской революции я задаюсь целью показать, как применялиь на практике принципы Декларации прав в период от 1789 до 1804 г., как осуществлялиcь они в учреждениях, истолковывались в речах, в печати, в действиях различных партий, в тех или других проявлениях общественного мнения."

Кстати, Олар осмеливается со своей кафедры заигрывать с социализмом, хотя только как с опасным зверьком. И как уже можно догадаться, Олар видит в социализме тоже развитие Декларации прав человека: "ошибочно противопоставлять социализм принципам 1789 года... Несомненно, социализм находился в резком противоречии с социальной системой, установленной в 1789 году; но он является логическим, крайним и опасным (если хотите) выводом из принципов 1789 года; этим выводом и воспользовался Бабеф, теоретик "равных" ... в Декларации прав, обсуждавшейся в промежутке времени с 20 по 26 августа 1789 года, содержится в скрытом состоянии вся демократическая и социальная республика."

В чем ложность такого взгляда на историю? Этот взгляд идеалистичен, ибо считает историю воплощением бог весть откуда взявшейся вечной идеи. Олар только тем отличается от богослова, что роль бога у него играет Декларация прав (этим он обнаруживает свою классовую принадлежность). Каковы же истоки самой этой Декларации? Интересам каких же классов общества она соответствует больше всего? Сам Олар следующим образом отвечает на этот вопрос: "... со времени американской войны во Франции наблюдается общее восхищение американскими учреждениями, которые, несомненно, явились продуктом английской мысли, вели свое начало от Локка и республиканцев 1648 года, но вместе с тем по своей форме и своему характеру казались детищем французской мысли."

Получается интересный замкнутый круг у Олара: французская декларация 1789 года взята у американцев. Те же взяли ее частично у английских и французких республиканских идеологов. У англичан это в основном Локк, у французов надо полагать это писатели эпохи Просвещения. Мысль порождает мысль, и воплощаясь посредством партий, общественного мнения, политических учреждений в жизнь, двигает историю; таков политический идеализм Олара.

3. Петр Кропоткин о причинах Революции

У каждой революции, считает Кропоткин, имеется две глубинные причины. Первая из них это "наплыв новых понятий относительно политического переустройства государства" среди просвещенных классов. Вторая причина это желание "третьего сословия" улучшить свое положение. В общем, это называется "теория двойного движения в революции": мысль теоретиков + народное действие. Вот как сам Петр Кропоткин описывает свою теорию революции в письме к одному из исследователей анархизма Неттлау: "чтобы достигнуть таких крупных результатов, чтобы движение приняло размер революции, как это было в 1648 - 1688 гг. в Англии и в 1789 - 1793 во Франции, еще недостаточно было того, чтобы среди образованных классов проявилось известное идейное течение, как бы это течение ни было глубоко; недостаточно было и одних народных бунтов, как бы ни были они многочисленны и как бы широко они ни распостранялись. Нужно было, чтобы РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДЕЙСТВИЕ, исходившее из народа, совпало с ДВИЖЕНИЕМ РЕВОЛЮЦИОННОЙ МЫСЛИ шедшим ... от образованых классов. Нужно было, чтобы они, хотя на время, подали друг другу руку."

Эпоха Просвещения предшествовала Французской революции. В нее были вовлечены литераторы, философы и экономисты не только Франции, но и всех стран Европы. Гносеологический скептицизм Юма в Англии ("Исследование о природе человеческого знания"), пробуждает от догматического сна Канта в Пруссии (см. его предисловие к "Критике чистого разума"); физиократы во Франции, во главе с Кенэ, Тюрго, Мирабо (отцом) и другими дают теоретическую почву для Адама Смита и его "Богатства народов", изданной в год начала американской революции (1776); работы Вольтера ("Философские рассказы") осмеивают церковь, идеологический бастион любой реакции в современной истории. Чего только стоит его лозунг "Ecraser l'infame!", "Раздавите гадину!", сказанный по отношению к религии, и упорно замазываемый другой современной гадиной, советской бюрократией и ее идеологическими служками. Барон Гольбах обосновывает материализм, новое миросозерцание вместо старого церковного, а работы его протеже Дидро дают прикурить заносчивому, беспомощному, и паразитическому дворянству ("Племянник Рамо") и церкви ("Монахиня"), и вместо них возвышают третье сословие, "производительные классы", по выражению Мирабо-сына.

В отношении того, что анархист Кропоткин называет "народным действием", то тут основным двигателем являются не столько идеи эпохи Просвещения, сколько "отчаяние, овладевавшее крестьянином в неурожайные годы, когда он видел, как земля остается необработанной в руках помещиков и служит только для дворянских развлечений, в то время как голод свирепствует в деревнях." ГОЛОД И ПОТРЕБНОСТЬ В ЗЕМЛЕ - ВОТ ГЛАВНАЯ ПРИЧИНА КОТОРАЯ ВОЗБУДИЛА ДУХ ВОССТАНИЯ В ФРАНЦУЗСКОМ НАРОДЕ.

Восстания начинаются сразу после смерти короля Людовика XV в 1774 году. Народ ждет немедленных улучшений. Ведь число официально зарегистрированных нищих в этот период превышает один миллион человек, при общем населении в 25 миллионов. В апреле 1775 года начинаются бунты. В Дижоне народ громит дома и мельницы хлеботорговцев. Затем тоже происходит в Оксере, Амьене и Лилле. Народ собирается в Понтуазе, в Пуасси, в Сен-Жермене, и направляется в Версаль с прошением к королю снизить цены на хлеб. Король конечно же это обещает, но не выполняет. Войска рассеивают "разбойников" которые вошли в Париж и разгромили булочные. "Двое бунтовщиков были повешены на площади Грэвы, и, умирая, они кричали, что умирают за народ." "С 1782 и 1783 гг. бунты, однако, возобновляются и идут, все усиливаясь, до самой революции."

1786 год - восстание ткачей в Лионе. Основная причина: несоответствие заработной платы и стоимости жизни. 1787 год - парижский парламент отказывается регистрировать указ короля о новых пошлинах. Парламент ссылают в Труа. Народ проводит бурные демонстрации в поддержку парламента, и, так как волнения усиливаются, то парламент возвращается в Париж. 1788 год - восстание в Бретане. Причина: конфликт между парламентом и королем. То же самое происходит в Гренобле. В этом же, 1788 году в Париже происходят столкновения между войсками и народом во время шествий и демонстраций где народ празднует отставку его кровососов, таких например как архиепископа Санса.

В брошюре изданной 10 апреля 1789 года, заглавие которой "Les fleux de l'agriculture..." мы находим некоторые из причин которые мешают развитию земледелия: громадные налоги, вред наносимый вследствие злоупотреблением помещиками правом охоты, и придирки правосудия.

Критика теории Кропоткина о причинах революции вообще, и Французской революции в частности, сводятся к следующему:

Во-первых, почему волнения среди крестьян начали увеличиваться после смерти Людовика XV, а не допустим после смерти Людовика XIV? Что происходило в это время в плане развития материального производства? Нам следовало показать экономическую историю данного периода.

Во-вторых, если "движение революционной мысли идущее от образованных классов" во взаимодействии с народным бунтом есть причина революции, то неясным остается природа этого взаимодействия. Французский народ, в своей общей массе, был безграмотным. Вот, например, что пишет Олар: "в Немурском округе, в приходе Шавами, 47 первых выборщиков подали свои голоса; из них 10 человек подписали свои фамилии, а 37 подписались крестом, что составляет 79% неграмотных. В Драгиньянском сенешальстве, во Флэйоске, из 460 избирателей только 89 умели подписать свои фамилии; в Вериньоне из 66 оказались только 14 грамотных, причем первый и второй коммерческие судьи не могли подписаться." Если выборщики по своей большей часте оказываются неграмотными, то что уж говорить о простых крестьянах? Народ, в общей массе, не читал Руссо или Мабли, и его идеи были чисто отрицательными (например "На фонарь аристократов!"). Мы должны лучше понять каким образом революционные идеи могут взаимодействовать с народом для того, чтобы поднять революцию.

4. Жан Жорес о причинах Французской революции

Жорес причисляет себя к марксистам. Поэтому, он должен уважить основной марксисткий тезис о причинах революции. Этот тезис можно найти у Маркса например в введении в "К критике политической экономии" за 1859 год: "В социальном производстве жизни, люди входят в определенные отношения которые являются необходимыми и независимыми от их воли, отношения производства которые сообразуются с определенным уровнем в развитии материальных производительных сил. Общая сумма этих производственнных отношений образуют экономическую структуру общества, подлинное основание, на котором возвышается легальная и политическая надстройка и которая соотносится с определенными формами общественного сознания. Форма производства материальной жизни определяет общественную, политическую и интеллектуальный жизненный процесс в общем. Не сознание людей определяет их бытие, но, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На определенном уровне их развития, материальные производительные силы общества приходят в конфликт с существующими отношениями производства, или - что является только легальным выражением того же самого - с отношениями собственности которые имелись до сих пор. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются и их кандалы. ТОГДА НАЧИНАЕТСЯ ЭПОХА СОЦИАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ. С изменением в экономическом основание, вся громада надстройки более или менее быстро трансформируется..."

Уважил ли Жорес этот тезис, т.е. гипотезу о том, что фундаментальной причиной революции является конфликт между развитием производительных сил и существующими отношениями производства? Рассмотрим же что он говорит о причинах революции (главы 1 и 2 его "Социалистической истории Французской революции").

Во-первых, тяжесть налогов ложилась на крестьянство и буржуазию, т.к. церковь и дворяне уклонялись от них. Однако это не является причиной революции с точки зрения Жореса: "...весьма вероятно, что феодальные права в совокупности не приносили больше сотни миллионов, и если вспомнить, что Артур Юнг путем очень точных расчетов определил стоимость валового продукта сельского хоозяйства Франции в 1789 году как слегка превышающую 5,5 миллиардов, а стоимость прибавочного продукта - приблизительно в 2,5 миллиардов, то, конечно, изъятие 100 миллионов в пользу феодалов, каким бы архаичным и ненавистным оно не было, не могло обременить нацию."

Во-вторых, Жорес считает, что если бы монархия могла "обеспечить буржуазии, промышленной, торговой и финансовой, безопасность в ее делах, скурпулезное соблюдение договорных обязательств и строгое и бережливое обращение с государственнми финансами, то весьма вероятно, что Революции 1789 года не было бы."

"Безопасность в делах" означает ни что иное как безопасность буржуазной собственности от экспроприации, от посягательств на нее со стороны господствующего класса в дореволюционной Франции, т.е. придворного дворянства. И в самом деле, мы узнаем, что подобные посягательства имели место. Например, когда королю нужны были деньги для бюджета, его контролеры могли запустить лапу в Учетную кассу и насильственно одолжить там нужную сумму у финанасовой буржуазии. Поэтому, Ривароль писал: "Революцию сделали рантье".

Буржуазная собственность всегда находится под угрозой посягательств со стороны государства, если у штурвала власти не стоит сама буржуазия, как например сегодня в странах типа СССР.

В-третьих, главной причиной революции Жорес считает "социальную зрелость" буржуазии, с одной стороны, и прогресс наук, с другой: "в конце XVIII века две великие силы, две революционные силы оказали огромное влияние на умы, на ход событий ... С одной стороны, французская нация к тому времени достигла интеллектуальной зрелости. С другой стороны французская буржуазия достигла социальной зрелости... Французская буржуазия осознала свою силу, свое богатство, свои права, свои почти безграничные возможности дальнейшего развития: словом, буржуазия достигла классового самосознания, между тем как научная мысль достигла осознания Вселенной. Это и есть те два пламенных источника, два источника огня Революции."

Итак, самосознание верхушки угнетенных классов является одной из причин революции. Самосознание означает то, что данный слой в обществе достиг определенной силы и осознает это. Второй причиной революции является прогресс наук.

Подобный тезис о причинах революции защищал Наполеон; он пишет: "Это плод работы идеологов". Ипполит Тэн (1828-1893), один из представителей позитивизма, считает, что революция является продуктом абстрактного мышления, корень которого кроется в классической культуре древней Греции: "она была увлечена на путь опаснейших систематических ошибок и опаснейших крайностей под воздействием общих и туманных понятий, почти лишенных содержания, таких, как равенство, человечество, право, народный суверенитет, прогресс..."

Комментируя это заявление Тэна, Жорес говорит: "он рассуждает так, как если бы чисто философские теории могли воспламенить и поднять на восстание целый народ ... Ему остался неведомым тот огромный рост произодства, труда, накоплений, тот промышленный и торговый прогресс, которые позволили буржуазии стать первостепенной общественной силой и побудили ее взять на себя руководство обществом, в котором ее интересы заняли столь важное место и могли подвергаться многим опасностям."

Лучшее объяснение революции у Жореса мы находим в его обзоре теории Барнава. Антуан Барнав, непосредственный участник революции, был одним из лидеров партии фейянов, т.е. партии крупной буржуазии, которая состояла из пайщиков Учетной кассы, акционеров Ост-Индийской компании, откупщиков налогов, и других крупных рантье. Барнав написал в 1792 году великолепную книгу, "Introduction a la Revolution francaise". В этой книге Барнав дает нам то, что более всего можно назвать "марксисткой теорией" Французской революции и теорией развития человеческого общества в целом (задолго до рождения Маркса).

Во-первых, говорит Барнав, революцию в одной стране следует рассматривать как результат диалектического развития во всех странах: "Нельзя составить себе надлежащего понятия о той великой революции, которая взволновала Францию, рассматривая ее изолировано, вне связи с историей соседних государств и предшествующих веков. Чтобы определить ее характер и обнаружить ее истинные причины, необходимо расширить кругозор, надлежит определить место, занимаемое нами в более обширной системе: рассматривая то общее движение, в силу которого со времен феодализма до наших дней в европейских государствах последовательно изменялась форма правления..."

Таким образом, он приоткрывает перед нами методологию изучения Революции. Понять одну революцию изолировано от других невозможно. Французскую Революцию XVIII века необходимо изучать во взаимосвязи с другими революциями, например с Английской революцией в XVII веке, и с Русской революцией в XX веке. Только таким образом мы сможет уловить те основные признаки, общие черты, которые позволят нам увидеть существенные части этого процесса, за всем нагромождением частных деталей, имен, законопроектов, и проч. Повторим еще раз слова Гегеля: "сущность должна являться".

Дальше, Барнав пишет: "...среди множества причин, порождающих политические события, есть столь тесно связанные с природой вещей, постоянное и систематическое воздействие которых настолько превосходит влияние случайных причин, что в течение известного промежутка времени они почти неотвратимо приводят к определенному результату. Эти-то причины почти всегда способствуют изменению облика наций, все малые события определяются общими результатами, порождаемыми этими причинами. Великие исторические эпохи подготавливаются этими причинами, тогда как причины второстепенные, коим это почти всегда приписывается, лишь придают им определенный характер ..." Здесь интересна мысль о том, что существует два вида причин: глубинные и поверхностные; вторые придают первому виду "определенный характер", в то время как первые "изменяют облик наций". Каковы же эти главные причины?

Барнав рисует нам исторические эпохи в развитие человечества. Вначале человек добывал себе пропитание охотой с помощью лука, стрел. В таком обществе преобладала демократия, ибо люди были независимы друг от друга и между ними преобладало "ествественное равенство". Затем, увеличение населения и необходимость в более постоянном источнике пищи заставляют людей взяться за пастушество. Они приручают зверей которых раньше убивали. Здесь начинает возникать собственность, т.к. появляется некоторый излишек продуктов по сравнению с тем, что требуется для каждодневного пропитания . Одноврменно, возникают и политические учреждения, для защиты этой собственности. Они принимают монархическую или аристократическую форму. Дальнейший рост населения заставляет людей отойти от кочевного образа жизни и заняться земледелием. Это ведет к появлению института собственности на землю. Раб, который раньше смотрел за скотиной, теперь нужен для обработки земли. Такому обществу больше всего подобает децентрализованная аристократическая форма правления. Однако, согласно Барнаву, "...господство аристократии длится до тех пор, пока земледельческий народ пребывает в неведении или пренебрежении к промыслам, а земельная собственность продолжает оставаться единственной формой богатства. Поскольку естественное развитие общества состоит в непрестанном росте народонаселения и промышленности, пока они не достигнут высшего уровня цивилизации, учреждение мануфактур и торговли должно неизбежно последовать за господством земледелия." Здесь, Барнав явно обнаруживает колебание чему-же приписать развитие общества: росту народонаселения или же развитию промышленности. В конечном счете, Барнав склоняется ко второму: "С тех пор как промыслы и торговля проникают в недра общества и создают в пользу трудового класса новый источник обогащения, подготовляется революция в политических законах; НОВОЕ РАСПРЕДЕЛЕНИЕ БОГАТСТВА ПОРОЖДАЕТ НОВОЕ РАСПРЕДЕЛЕНИЕ ВЛАСТИ. Подобно тому как владение землею возвысило аристократию, промышленная собственность усиливает власть народа..." . Физиономия этого трудового класса постоянно меняется; если заре капитализма таковым были торговцы и ремесленники, то в XIX веке таковыми были рабочий класс и буржуазия. В наше время (закат капитализма, развитие к социализму) "трудовыми классами" являются те, кто работают в сфере информатики и наиболее передовых знаний.

Итак, согласно Барнаву, "прогресс промыслов" является главной причиной политической революции. Но вот Жорес, комментируя Барнава, говорит немного другое: "Революция как бы подготовлена тем движением, которое длится испокон веков той огромной социальной эволюцией, которая мало-помалу придала собственности решающее значение и, следовательно подчинила силы политической власти изменчивым формам самой собственности [!]. Ныне промышленная и движимая собственность, т.е. буржуазная собственность, находится в полной силе: стало быть, возвышение буржуазной демократии неизбежно и революция является исторической необходимостью". Мне представляется, что фейян Барнав более "марксист" чем социалист Жорес, ибо последний путает юридическое понятие ("собственность") с действительным развитием производительных сил. Такая теоретическая ошибка не случайность, ибо Жорес - теоретический представитель Второго Интернационала перед начало Первой Мировой Войны. Можно провести прямую родословную от Жан Жореса (1910-х), к Леону Блюму (1930-х), к Франсуа Миттерану (1980-х). Подобный "марксизм" подготавливает почву для Ле Пена, а за ним - фашизма.

* * *

Рассмотрение взглядов различных историков на причины революции можно продолжить, рассмотрев, например, взгляды Альберт Матьеза. Однако представляется, что они не могут дать ничего существенно нового. Дальше революционной точки зрения (представленной Барнавом) историография прыгнуть не может. Ибо она предназначается не как "руководство к действию", а как возвышенное времяпровождение для "образованных классов".

Резюмируя:

1. Карлейль - на уровне морального повествования. Он видит причины революции в праздности и лжи.

2. Олар - пытается поднять историю до уровня науки. Он видит Французскую революцию как воплощение Декларации Прав Человека.

3. Кропоткин - анархист, теоретик революции; видит причину революций в союзе движения революционной мысли со стороны образованных классов и бунтарских выступлений, вызванных голодом, со стороны народа.

4. Жорес - псевдореволюционер. Наиболее ценное в его рассказе это воскресение взглядов революционера-фейяна Барнава. Причина революций - в развитие производительных сил, и соответственно этому изменяются общественные и политические институты общества".
MORE]

@темы: публикации

---

[tes3m]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

немного о Клейсте

[mojito_taste]

Из лекций профессора по зарубежной литературе Бента Марка Иосифовича

Для многих современников самоубийство Клейста, это трагическое событие, было показателем безответственного самоуправства, дерзкого романтического своеволия. Спустя 13 лет Гете еще раз высказывается о Клейсте: «содрогание и отвращение, хорошо задуманные природой, но охваченные неизлечимым недугом тела». Для Гете романтизм оставался синонимом болезни, хотя романтики (особенно ранние) просто боготворили Гете.

Самоубийство Клейста добавляет последний штрих в его судьбе, которая во многих проявлениях предстает как образец романтического существования, характерной первоосновой его является конфликт личности с окружающим миром. Конфликт подтверждается наблюдениями о жизни Клейста. Будущий поэт рано остался без родителей, воспитывался в кадетском корпусе. Почти ребенком в 13 лет принял участие в Майнской кампании против революционной Франции в 1792 году. Отвращение к военной профессии и феодальной армии, которая представляется ему «ожившим монументом тирании» заставило его вскоре подать в отставку. Вопреки настояниям родственников, он отвергает расчетливость при выборе жизненного пути, которая была ему навязана обстоятельствами. Так Клейст выбрал писательство.
Через несколько лет французские власти арестовывают его по подозрению в шпионаже. 7 месяцев Клейст проводит как пленник крепости Фор-де-Жур в Юрских горах и в Шалоне на Марне.

Полное отчуждение между Клейстом и миром повседневности, обывательской морали плюс неудовлетворенность любой реальностью, максимальные притязания к себе и другие характерны для романтиков «нетерпения сердца». Клейст рано понял, к каким последствиям может привести этот разрыв. «Это моя прирожденная беда…не уметь воспользоваться настоящим и всегда находиться в том месте, где меня нет и в такое время, которое либо прошло, либо еще не наступило». Особенно ярко разрыв обнаружился в тот момент, когда были исчерпаны все варианты жизненной цел, когда мысль о героическом служении родине столкнулась с фактом национального предательства: Фридриж Вильгельм III заключил альянс с Наполеоном. «У ворот то время… когда гражданские добродетели могут привести на виселицу», - Клейст.
Личные качества Клейста, неуравновешенность натуры, особенности происхождения и воспитания способствовали трагическому завершению его жизни.
Писательская судьба Клейста сложилась несчастливо. Ободренный похвалами Виланда, увидевшего в ранних опытах писателя дух Софокла и Шекспира, Клейст намеревался вступить в литературу с триумфом. Однако произведение, на которое он возлагал большие надежды, трагедия «Роберт Искар» осталась незавершенной, было уничтожено автором. Сохранился лишь фрагмент, восстановленный по памяти. Постановка комедии «Разбитый кувшин» в Веймарском театре провалилась. Клейст винил в этом Гете, разбившего пьесу на три длинных акта, он даже хотел вызвать Гете на дуэль. В письмах одному из друзей Клейста, Адама Миллеру, Гете объясняет свои претензии к этой пьесе. По словам Гете, она принадлежит «невидимому театру»: автор переносит действие за пределы сцены, превращая его в искусственный диалог, а надо бы развернуть событийный ряд в реальном плане. Представление состоялось 2 марта 1788 г., это был настоящий скандал, зрители свистели. Клейст жалуется на обывательский уровень современной драмы, Гете отвечает, что готов сказать каждому начинающему поэту: «Доказывай реально свои таланты».

Перед смертью Клейст писал невесте: «Если бы все люди вместо глаз имели зеленые стекла, им казалось бы, что все предметы окрашены в зеленый цвет. То же относится и к разуму». Для Клейста утрата веры в истину было моральной и психологической катастрофой. Остальные пьесы Клейста при жизни автора вообще не увидели сцены. Это относится к пьесам «Амфитреон» и «Пентезилея». Даже долгое время спустя, пьесы Клейста вызывали недоверие Гейне. Однако потомки по достоинству оценили их своеобразие и эмоциональный надрыв. Клейст в настоящее время известен как драматург, однако не стоит забывать о его новеллах, которые были созданы незадолго до смерти автора.

ЖАНРОВАЯ ДИНАМИКА НОВЕЛЛЫ КЛЕЙСТА КАК ОТРАЖЕНИЕ ЛИЧНОСТНОЙ ПРОБЛЕМАТИКИ (Глава из книги Бента М.И. «Немецкий романтизм»)

Посмертная слава Клейста-драматурга, автора патриотических пьес, долго оставляла в тени его новеллистику, И позитивные оценки (Гофман, Гейне, Брандес) и критические суждения (Гёте, Арним, Тэн) о новеллах Клейста носили односторонний характер. Среди работ о новеллистике писателя преобладают конкретные исследования, посвященные замкнутому анализу отдельных произведений (например, работы Г. Фрикке и Б. фэн Визе о “Михаэле Кольхаасе”, Э. Штайгера о “Локарнской нищенке” и т, п.), а также исследования, рассматривающие новеллы Клейста с точки зрения композиции, стиля или сюжетных мотивов (работы В. Кайзера, Г. Вейганда, М. Линцеля и др.). Более непосредственно проблемы жанрового своеобразия новеллистики Клейста затрагиваются в трудах по истории новеллы (Э. К. Беннет, И. Клейн, Г. Химмель, Ф. Локкеман, Г. Понгс), а такие в интересных статьях Н. Я. Берковского и В. Мюллера-Зайделя, которому принадлежит целый ряд работ о Клейсте.
Попытки найти обобщенное определение для новеллы Клейста не дали ощутимых результатов, но при этом были высказаны ценные и убедительные соображения, в частности, о ее драматизме и метафоричности. Еще Гейне назвал Клейста “поэтом по преимуществу пластического склада” [15, IX, с. 419]. Почти ни одно исследование о новеллах Клейста не обходится без указания на их драматический характер. Однако объяснение этого драматизма представляется недостаточным: в одних случаях специфику жанра выводят из противоречивости Клейста как личности (Ф. Штрих, Ф. Виткоп, И. Клейн), в других “драматизм” связывают с некоторыми формальными признаками, свойственными новелле вообще, либо со стилистическими особенностями прозы Клейста (А. Вильбрандт, П. Клукхон, Э. Штайгер).
Напряженный драматизм, выделяющий новеллы Клейста, имеет, по нашему убеждению, двойные корни: он проистекает из специфики действительности и из клейстовской концепции личности. Действительность, современником и свидетелем которой был поэт, — это величайшая из европейских революций прошлого, это наполеоновские войны и крушение феодализма в Европе. Уже было показано (Г. А. Корф, Б. фон Визе), что “взрывчатые ситуации “представительствуют” в новеллах Клейста за весь миропорядок. Важно отметить еще одну особенность: Клейст произвел радикальную перемену в структуре новеллы, устранив так называемую “раму” и сделав события “большого мира” непосредственным источником трагических коллизий.
Другой источник драматизма — романтическая концепция личности, находящейся в конфликте с миром и предстающей в новеллах Клейста чаще всего в момент выбора, напряжения внутренних сил. “Репрезентативный” характер коллизий и образов придает новеллам Клейста обобщенность, о которой по-разному говорят Беннет, Понгс, Берковский, Шнейдер. В творчестве Клейста новелла перестает быть “частной” историей, становится “метафорой”, “моделью”, “типом” истории человечества и приближается к трагедии.
Структура новелл Клейста отразила ряд факторов его духовного развития, которые нашли свое выражение также в знаменитой статье “О театре марионеток”. Ее основная мысль иносказательно выражена в итоговом суждении: “Нужно вторично вкусить от древа познания, чтобы вновь обрести невинность”. В соответствии с этим новеллы Клейста показывают рождение индивидуалистического сознания в условиях становящейся, по существу революционной, действительности, кризис этого сознания и обращение к внеличному началу (родина, вера). Такова и структура почти всех новелл, складывающаяся из исходной позиции, момента кризиса (выбора) и поисков выхода. Отдельные произведения акцентируют разные моменты: либо активное противостояние личности и мира (и тогда драматизм фиксируется в точке их столкновения: “Найденыш”, “Землетрясение в Чили”), либо1 кризис личностного начала, свободы воли (и тогда драма происходит в душе героя: “Маркиза д'О.”, “Михаэль Кольхаас”, отчасти “Обручение на Сан-Доминго”), либо отказ от личностного начала в пользу мистики и веры (и тогда драматизм становится невозможен, как в “Поединке”, “Локарнской нищенке”, “Св. Цецилии”), Границы между этими группами очень условны: произведения создавались в короткий промежуток времени (пять лет) и отразили разные грани кризиса романтического сознания.
Клейстом написано восемь новелл, большая часть которых была напечатана одновременно в конце его жизни. Это затрудняет датировку. Исследовать логику развития жанра новеллы у Клейста — значит в какой-то мере пролить свет и на вопросы хронологии <...>

Определение “новелла судьбы”, распространяемое некоторыми исследователями на все повествовательные произведения Клейста, особенно охотно применяется к новеллам “Найденыш” и “Землетрясение в Чили”. Клейст, вынесший из “кризиса в связи с Кантом” убеждение в непознаваемости окружающего мира, демонстрирует здесь хаос и непостижимость действительности: чреда трагических событий отмечает развитие сюжета в “Найденыше”; колебания от отчаяния к надежде, от спасения к гибели характеризуют содержание “Землетрясения в Чили”. Таинственный рок неизменно разрушает все планы и намерения героев. Человеческий разум не в силах проникнуть в загадочность жизни. Источником драматизма являются в этих новеллах не душевные конфликты, а столкновение цельных натур с непостижимыми явлениями действительности. Таким образом, мысль о господстве “рока”, “судьбы” действительно играет в этих новеллах существенную роль, однако определяющим для их структуры оказывается представление о свободе воли, об абсолютном характере человеческого поведения. Хаос мира еще более оттеняет свободу выбора, которая доступна человеку, так как этот выбор носит трагический характер...

@темы: литература, Клейст, немецкий романтизм, лекции

---

[tes3m]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Мода с 1786 по 1795 из книги "История костюма и моды" Джека Кессин-Скотта.

[rosarosa]

Щеголи 90-х годов получили прозвище "мюскадены" за то, что насили при себе ароматные мускусные пластинки.





граждане слэшного вида


Мне не нравятся лица этих людей, но ... смотрите на костюмы. В другой раз я покажу рисунки из других книг.

@темы: мода

---

Сэмюель Кольридж

[tes3m]

Баллада о старом моряке
Перевод Игоря Меламеда
В СЕМИ ЧАСТЯХ

КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ

О том, как корабль, пересекший Экватор, был заброшен штормами в холодную страну близ Южного полюса, как оттуда он уплыл в тропические широты Великого Тихого океана, о странных событиях, там произошедших, и о том, как Старый Моряк возвратился в свое отечество.

I

Седой Моряк, остановил

Он юношу в двери.

"Старик с безумным блеском глаз,

Что нужно? Говори!

Все гости в сборе, ждет меня

Жених: ему я брат.

И сей порой там пир горой,

Ты слышишь, как шумят!"

"И был корабль…" - сказал старик,

Держал всё гостя он.

"Ну что ж, Моряк, пойдем со мной,

Коль твой рассказ смешон".

"И был корабль…" - тот молвил вновь,

Но тут рванулся гость:

"Прочь, седовласый плут, не то

Мою узнаешь трость!"

Но старика горящий взгляд

Вернее цепких рук:

И юноша пред Моряком

Преобразился вдруг.

Послушно он на камень сел

У двери, а Моряк,

Сверкнув очами на него,

Рассказ свой начал так:

"Толпа ревет, корабль плывет,

И нет счастливей нас.

И холм, и церковь, и маяк

Скрываются из глаз.

Вот солнце слева поднялось,

И океан в огне.

И вновь на дно идет оно

По правой стороне.

Оно всё выше с каждым днем

Над мачтою встает…"

У гостя вновь вскипает кровь:

Вблизи гремит фагот.

Невеста чинно входит в зал,

Чаруя каждый взор.

Она как роза хороша,

Ей кланяется хор.

И снова гость смиряет злость:

Не вырваться никак.

Сверкнув очами на него,

Моряк продолжил так:

"О незнакомец! Вихрь и шторм

Пришли на горе нам.

И долго шквал корабль наш гнал,

Как щепку, по волнам.

Туман, и снег, и холода

На горе нам идут.

Громадный лед встает из вод,

Блестя, как изумруд.

Здесь солнца нет. Зловещий свет

Горит сквозь лед и снег.

Жить не могли б средь этих глыб

Ни зверь, ни человек.

Здесь всюду лед, здесь лед везде,

Здесь всё вокруг во льду,

И он трещит, и он гремит,

Грохочет, как в аду.

Благой Творец! К нам наконец

Прибился Альбатрос.

И, как с родным, приветлив с ним

Был каждый наш матрос.

Пока из рук кормился он,

Над палубой кружа,

Спасались мы от снежной тьмы,

Проклятый лед круша.

Попутный ветер нас нашел,

Нас южный ветер нес.

И пищу брать, иль поиграть

Слетал к нам Альбатрос.

Он в час ночной во мгле сырой

На мачте спал у нас.

Едва видна, над ним луна

Всходила девять раз".

"Что смотришь так, седой Моряк?

Спаси тебя Христос

От силы злой!" - "Моей стрелой

Убит был Альбатрос".



II

"Вот солнце справа поднялось,

И океан в огне.

Теперь на дно идет оно

По левой стороне.

Попутный ветер мчит корабль

По ласковым волнам.

Никто играть иль пищу брать

Не прилетает к нам.

По мненью всех был смертный грех,

Был адский грех свершен:

Тот Альбатрос нам бриз принес,

И мной застрелен он.

Но солнца луч возник из туч,

И я оправдан был:

Тот Альбатрос туман принес,

И я его убил.

Он вестник бед, и горя нет,

Что я его убил.

И ветер пел, и вал кипел,

И шел корабль вперед.

И первым он нарушил сон

Безмолвных этих вод.

Тут бриз пропал, и парус пал,

И каждый мореход

Вдруг стал кричать, чтоб лишь взорвать

Молчанье этих вод.

Жара стоит, у солнца вид

Кровавого пятна.

Над мачтой замерло оно -

Не больше, чем луна.

Немое море и корабль

Недвижны в духоте,

Как будто кто-то написал

Их кистью на холсте.

Кругом вода, одна вода,

Но сухо на борту.

Кругом вода, одна вода -

Ни капли нет во рту.

Мой Бог, как пусто в глубине! -

Там только гниль и слизь.

И твари скользкие наверх

Оттуда поднялись.

Во тьме ночной огонь дурной

То здесь, то там горел,

Как в лампах ведьм, - и океан

Был зелен, синь и бел.

И нам во снах явился дух,

Погнавший нас сюда,

Тот дух, что плыл за нами вслед

Из края мглы и льда.

У каждого из нас язык

Как бы сожжен дотла,

И все мы немы, словно рты

Забила нам зола.

Меня винят и стар и млад,

Их каждый взгляд и жест.

И мне на шею Альбатрос

Повешен был, как крест.



III

Я что-то в небе увидал,

Какое-то пятно.

И походило на туман,

И двигалось оно.

И мне казалось, что вдали

Белеет полотно.

Виденье близилось, оно

Скользило над водой,

Ныряло, делало круги,

Как резвый дух морской.

Смолк плач, смолк смех - давно у всех

Пропали голоса.

Я впился в руку черным ртом

И выпил крови, и с трудом

Им крикнул: "Паруса!"

Хоть крик был тих, во взорах их

Зажег он к жизни страсть.

И всем им стало вдруг легко,

И все вздохнули глубоко,

Как бы напившись всласть.

Но я всмотрелся, страха полн,

В корабль чудесный тот:

Он шел без ветра и без волн

И не касался вод.

Кончался день, и запад весь

Охвачен был огнем,

Ложилось солнце в океан

И отражалось в нем,

И призрак тот меж солнцем плыл

И нашим кораблем.

Решеткой забран солнца лик,

Как будто бы оно

(Помилуй, Дева, нас!) глядит

В тюремное окно.

Он близко! (ужасался я

И продолжал следить)

Не паруса ль блестят в лучах,

Как паутины нить?

Не ребра ли его сейчас

Нам застят солнца свет?

И кто там скалится на нас? -

Старуха и скелет!

Скелет сей был черней могил

И ада самого.

И лишь местами, точно ржой,

Покрылась бурою корой

Сырая кость его.

У той, что с ним, бесстыдный взгляд,

Кроваво-красный рот,

А кожа савана белей -

То Смерть, и воздух рядом с ней

Холодный, точно лед.

Они играют в кости там,

Злорадства не тая.

И Смерть свистит, и Смерть кричит:

"Я выиграла! Я!"

Тут вихрь на миг качнул их бриг,

В скелет ударил он,

Да так, что в дырах глаз и рта

Раздался свист и стон.

И тотчас призрачный корабль

Уплыл бесшумно прочь.

И меж рогов луны зажглась

Одна звезда, как яркий глаз,

И наступила ночь.

У всех на лицах страх и боль

Читал я при луне.

И каждый взор следил за мной,

И слал проклятье мне.

Их было двести человек,

И каждый мертвым пал -

Без всяких мук, как будто вдруг

Сраженный наповал.

И души их неслись во мрак

Иль в райские края,

И рассекали воздух так,

Как та стрела моя.



IV

"Меня пугаешь ты, Моряк!

Худа твоя рука,

Как лунь ты сед, у кожи цвет

Намокшего песка.

Ты тощ, как жердь, костляв, как смерть,

И взгляд ужасен твой".

"Не бойся, гость, я уцелел

Проклятой ночью той.

Совсем один, один я был

На целый океан,

И Царь Небесный не целил

Моих душевных ран.

Лежат красавцы-моряки:

О, сколько, сколько их!

А слизни мерзкие живут,

И я среди живых.

Я глянул на море, но гниль

Я видеть не хотел.

Взглянул на палубу, но там

Лишь груда мертвых тел.

Взглянул на небо, но молясь,

Был холоден и сух,

Как будто бы в меня вошел

Какой-то злобный дух.

Я веки тяжкие смежил

От боли, но, увы,

И океан, и небеса

Давили на мои глаза, -

И все вокруг мертвы!

Их лица хладный пот покрыл,

И каждый, как живой,

На мне, на мне остановил

Взор беспощадный свой.

Кто проклят сиротой, тот стал

Добычею чертей.

Но знай: проклятье мертвецов

Во много раз страшней,

Когда ты смотришь в их глаза

Семь дней и семь ночей.

Бесплотным призраком взошла

Над тишиной воды

Луна и за собой вела

Одну иль две звезды.

И жаркий океан белел

Как снег в лучах луны,

Но там, где тень корабль бросал,

Был цвет воды зловеще ал

До самой глубины.

Вдали от тени корабля,

В сиянье белом я

Увидел дивных змей морских:

Они всплывали, и у них

Светилась чешуя.

В сиянье лунном их наряд

Заметен был везде:

Зеленый, черный, голубой,

И след тянулся золотой

За ними по воде.

Мой Бог, какое счастье быть

Творением Твоим!

Я неожиданно послал

Благословенье им!

От всей души моей послал

Благословенье им.

И помолился, и спустя

Мгновение одно

С меня сорвался Альбатрос

И камнем пал на дно.



V

О милый легкокрылый сон,

Отрада всех сердец!

Мне с неба Пресвятая Мать

Желанный сон, как благодать,

Прислала наконец.

Мне снилось, как в пустой наш бак

Текла воды струя.

И пил во сне я, и под шум

Дождя проснулся я.

Был влажен черный мой язык

И холодна гортань.

А дождь шумел, и плоть моя

Пила его сквозь ткань.

Ни рук не чувствуя, ни ног,

Я легок был, как пух.

Быть может, умер я во сне

И ныне - райский дух?

Вдруг до меня издалека

Донесся ветра гул.

И ветер тот уже слегка

Наш парус шевельнул.

И мириадами огней

Взорвался небосклон:

Летел волшебный фейерверк

Вперед, назад, и вниз, и вверх,

И звезд касался он.

Стал дальний ветер так могуч,

Что парус ожил вмиг,

И дождь хлестал из черных туч,

Затмивших лунный лик.

И пелена разодралась,

Скрывавшая луну,

И, как поток с отвесных круч,

Упала молния из туч

В кипящую волну.

И с воем вихрь настиг корабль,

Но тотчас и заглох.

Ударил гром, и мертвецов

Раздался тяжкий вздох.

Они вздыхают и встают,

Молчание храня.

Как это странно! Иль кошмар

Преследует меня?

И кормчий вновь повел корабль,

Хоть мертвый штиль кругом,

И каждый занят был своим

Обыденным трудом,

Безжизнен, точно автомат,

И страшен, как фантом.

Стоял племянник мой, плечом

Прижавшийся ко мне.

И мы тянули с ним канат

В ужасной тишине.

Но голос мой звучал бы там

Ужаснее вдвойне.

И все с рассветом собрались

У мачты в тесный круг,

И упоительную песнь

Они запели вдруг.

И каждый звук порхал вокруг,

И улетал в зенит,

И одиноко падал вниз

Иль был с другими слит.

То будто жаворонка трель

Я слышал, а порой

Всех птиц поющих голоса,

Что наполняют небеса

Меж сушей и водой.

Мне чудился оркестра гром

И дудочки напев,

Хор ангелов, какому рай

Внимает онемев.

И стихло всё. Осталось лишь

Гуденье парусов:

Так летним днем шумит ручей

В тиши густых лесов

И усыпляет их, журча

Среди ночных часов.

О, слушай, слушай, юный гость!"

"Моряк, покорен я:

Под взором замерли твоим

Душа и плоть моя".

"Ничья история еще

Так не была грустна.

Печальней завтра и мудрей

Ты встанешь ото сна.

Никто из смертных не слыхал

Истории грустней…

И вновь матросы занялись

Работою своей.

Тянуть канаты принялись,

Молчание храня,

И, словно я прозрачен был,

Глядели сквозь меня.

И до полудня шел корабль,

Хоть штиль стоял кругом.

Он ровно плыл, как будто был

Самой водой ведом.

И плыл под ним из царства зим,

Где вечный мрак и лед,

Суровый дух и гнал корабль

По глади мертвых вод.

Но в полдень стихли паруса,

И наш прервался ход.

Под жгучим солнцем встали мы

В безмолвии морском.

Но тут нас бросило вперед

Отчаянным рывком,

И вновь отбросило назад

Отчаянным рывком.

И наш корабль подпрыгнул вдруг,

Как конь, чей норов дик,

И я на палубу упал,

И чувств лишился вмиг.

Не знаю, долго ль я лежал,

Как будто неживой.

Не выходя из забытья,

Два голоса услышал я,

Паривших надо мной.

"Не тот ли это человек, -

Послышался вопрос, -

Чьей волей злой и чьей стрелой

Повержен Альбатрос?

Он тяжкий грех свершил: его

Любила птица та,

А к ней пылал любовью дух,

Владыка мглы и льда".

И голос сладкий, как нектар,

Послышался в ответ:

"Он должен кару понести,

Чтобы увидеть свет".

VI

ПЕРВЫЙ ГОЛОС

"О, что-нибудь еще скажи,

Пока Моряк наш спит.

Что движет быстрым кораблем?

Каков у моря вид?"

ВТОРОЙ ГОЛОС

"Оно, как раб перед царем,

В недвижности немой.

Громадный глаз его сейчас

Заворожен луной.

Луне оно подчинено

И в штиль, и в ураган.

Смотри же, брат, как мягок взгляд

Луны на океан".

ПЕРВЫЙ ГОЛОС

"Но как без ветра кораблю

Возможно так идти?"

ВТОРОЙ ГОЛОС

"Раздвинут воздух перед ним

И сомкнут позади.

Уж близко ночь, летим же прочь,

Чтоб не застиг нас мрак.

Корабль вот-вот замедлит ход,

Придет в себя Моряк".

Я встал. Шел тихо под луной

Корабль уставший наш.

И вновь возник передо мной

Ужасный экипаж.

И вновь на палубе они

Столпились, и на мне

Остановился каждый взор,

Блестевший при луне.

Всё то ж проклятие навек

В глазах застыло их:

Ни отвернуться я не мог,

Ни помянуть святых.

И в этот миг, как злой кошмар,

Исчезло колдовство.

Я стал глядеть вперед, почти

Не видя ничего.

Так тот, кто темною тропой,

Дрожа, пустился в путь,

Идет и голову назад

Не смеет повернуть,

И оставляет за спиной

Таинственную жуть.

Тут ветер на меня подул

Неслышною струей.

Он веял и не возмущал

Поверхности морской.

Как дуновение весны,

Как луговой зефир,

Ласкал он щеки и глаза,

Вселяя в душу мир.

И всё быстрее плыл корабль,

Но тихо, как во сне.

И всё нежнее ветер дул,

И льнул он лишь ко мне.

Иль это вправду сон? И я

Опять в родном краю?

И холм, и церковь, и маяк

С волненьем узнаю.

Мы входим в гавань, и в слезах

Я стал молить Творца:

"Дай мне проснуться, или пусть

Не будет сну конца!"

Залива гладкая вода

Прозрачнее стекла,

И в ней луна отражена, Огромна и светла.

Залив сиял, пока над ним

Не вырос рой теней,

Как будто это вился дым

От факельных огней.

И рой пурпуровых теней

Над кораблем витал.

Я глянул на руки свои:

Их цвет был странно ал.

Всё та же жуть сдавила грудь,

Я поглядел назад:

О Боже правый! Мертвецы

Пред мачтою стоят!

И руки подняты у всех,

Прямые, как мечи.

И полыхают руки те,

Как факелы в ночи.

И отражают их глаза

Пурпурные лучи.

Молясь, отворотясь от них,

Я стал глядеть вперед:

В заливе ветра нет, и тих

Простор прибрежных вод.

Вот холм сверкает золотой,

На нем светлеет храм,

Недвижен флюгер под луной,

И так спокойно там!

И, молчалив, сиял залив,

Пока, за строем строй,

Не вырос в воздухе над ним

Теней пурпурных рой.

Они над самым кораблем

Парили в вышине.

Мой взор на палубу упал:

О, что открылось мне! -

Лежали трупы, но клянусь

Распятием святым:

Стоял над каждым мертвецом

Лучистый серафим.

И звал меня, рукой маня,

Лететь за ним вослед

В страну немеркнущего дня,

Откуда нес нам свет.

И звал меня, рукой маня,

И этот зов немой,

Клянусь, был слаще для меня

Всей музыки земной.

И вскоре плеск весла и крик

Гребца услышал я.

Невольно обратясь назад,

Смотрю: плывет ладья.

Но чудотворный свет погас,

И трупы при луне

Опять стоят и за канат

Берутся, как во сне.

Не мог их риз коснуться бриз,

И льнул он лишь ко мне.

С гребцом в той лодке мальчик плыл -

О всеблагой Творец! -

Я так им рад был, что забыл

О мертвых наконец.

Отшельник третьим был в челне.

Я слышал, как в тиши

Он громко гимны пел, что сам

Слагал в лесной глуши. -

Кровь Альбатроса смоет он

С измученной души.



VII

Отшельник тот у самых вод

Живет в глуши лесной.

И песнь его слышна кругом,

И с чужеземным моряком

Толкует он порой.

В молениях анахорет

Проводит целый день.

Ему подушку заменил

Обросший мохом пень.

Челн приближался. "Странно как! -

Гребца раздался глас -

Где ж этот дивный райский свет,

Сиявший нам сейчас?"

Святой сказал: "Никто на наш

Не отвечает зов.

Гнила обшивка корабля,

А ткань у парусов

Как истончилась, погляди!

Так посреди лесов

Сухие листья тлеют - их

Уносит прочь ручей,

Когда ложится снег окрест

И свой приплод волчица ест

Под злобный крик сычей".

"Мне страшно! - отвечал гребец -

То был бесовский свет!"

"Не бойся и веди ладью!" -

Велел анахорет.

Челн приближался. Я застыл,

Рукой не шевеля,

И вслушивался в грозный гул

Под килем корабля.

И грянул гром, подняв со дна

Гигантскую волну,

И миг спустя ушел корабль

Свинцом во глубину.

Дрожали небо и залив,

И я был страха полн,

Когда, подобно трупу всплыв,

Отдался воле волн,

Но чудом вновь остался жив:

Попал в тот самый челн.

Он там кружился, где корабль

Сразил подводный гром.

Настала тишь, и эхо лишь

Носилось над холмом.

Гребец упал без чувств, едва

Я приоткрыл глаза.

Святой молился и глядел

С тревогой в небеса.

Я сел грести, но тут дитя,

Видать, с ума сошло:

Хохочет громко, на меня

Посматривает зло,

"Ха! Ха! - кричит, - веселый вид!

Бес взялся за весло!"

Но вот уж берег мой родной,

И я на твердь ступил!

Святой с трудом покинул челн:

Он был совсем без сил.

"Послушай исповедь, отец!" -

Крестясь, анахорет

Спросил меня: "Ты кто такой?

Немедля дай ответ!"

И повесть горькую мою

Услышал тотчас он,

И от мучительной тоски

Я был освобожден.

Но часто с той поры меня

Тоска гнетет опять

И заставляет эту быль

Все время повторять.

И я, как ночь, из края в край

Хожу и каждый раз

Распознаю в толпе людской

Того, кто должен слушать мой

Трагический рассказ.

За дверью той всё пир горой,

И нет гостям числа.

В саду поет девичий хор,

Невеста так мила!

Но слышишь звон? Меня во храм

Зовут колокола.

О гость! Я так был одинок

В безжизненных морях,

Как, верно, не был даже Бог

В заоблачных мирах.

О юный гость! Я отдал дань

Забавам и пирам.

Но слаще с добрыми людьми

Идти молиться в храм.

Идти во храм, как повелел

Небесный наш Отец,

Где благодать приобретя,

Совместно молятся дитя,

И старец, и юнец.

Прощай теперь, но верь, но верь,

Лишь тот блажен вовек,

Кому родной и всякий зверь,

И всякий человек.

Блажен, кто молится за всех,

За всю живую плоть,

Что сотворил и возлюбил

Великий наш Господь".

Моряк с безумным блеском глаз

И белой бородой

Исчез, а гость побрел к себе,

И был он сам не свой.

Ушел от свадебных дверей

Смущен, ошеломлен,

Но и печальней, и мудрей

Проснулся утром он.
публиковано в журнале:
«Слово\Word» 2005, №46
ПОЭЗИЯ

@темы: литература, романтизм

---

Из моего дневника. Для Хюльдры, посмотревшей наконец "Дантона".

[tes3m]

Я прочла отзыв о фильме "Дантон" и недоумеваю. . Он может нравиться или не нравиться, но это произведение искусства... Очень субъективное, очень авторское ... Но разве Вайда снимал пособие для школы? www.robespierre-m.narod.ru/vaida.html
Согласна только с тем, что Робеспьер, Демулен и Сен-Жюст выглядят старше своих лет . Увы, Робеспьеру и Демулену явно не 34 года, а лет на 10 больше(зато Демулена играет режиссер Патрис Шеро.) И Сен-Жюсту не 27.
Остальное же ... "«Элеонора» заходит в комнату «Робеспьера», он просыпается, садится на постели, машет ручкой и опять падает. М-да… Одно объяснение – косяк. " То, что он ( в соответствии с исторической правдой ) был перед этим тяжело болен - не объяснение?
"А ближе к финалу, помните, когда «Сен-Жюст» прибегает с «радостной» новостью о том, что «Дантон» отправлен в «командировку», и пора бы объявить диктатуру. «Робеспьер» вместо того, чтобы запрыгать от радости, вдруг прячется под одеяло! Зачем? Ясно – кокаинчик понюхать." Неужели режиссеру надо было вставить титры, как в немом кино : " Сен-Жюст радовался, потому что ему удалось избавиться от Дантона и Демулена , но Робеспьеру было невыносимо больно потерять друга детства и сознавать, что он сам помог ему взойти на гильотину..." ( Даже Гейне писал по этому поводу что-то вроде :"Я уверен, что в то время как друг Камиль клал голову под нож гильотины, друг Максимильен рыдал, уткнувшись в подушку." и т. п.) Можно подумать , в фильме не показано , как Робеспьер дважды пытается спасти Демулена. О том, что и Дантона-то ему казнить не хотелось , и вообще проливать кровь не хотелось, тоже можно легко понять из самого фильма... ( Легко? Я уже не понимаю , что легко, что сложно. Набоков писал о людях, способных посмотреть "Ревизора" и " понять" пьесу так, что Хлестаков был настоящим ревизором.)

@темы: кино, Робеспьер, Сен-Жюст, Дантон, Демулен

---

Из "Нового литературного обозрения"

[rosarosa]

Александр Чудинов
На руинах памяти: о новейших российских изданиях по истории Французской революции XVIII в.

Гордон А.В. ВЛАСТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ: СОВЕТСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ ВЕЛИКОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ. 1918—1941. — Саратов: Научная книга, 2005. — 252 с.

Бовыкин Д.Ю. РЕВОЛЮЦИЯ ОКОНЧЕНА? ИТОГИ ТЕРМИДОРА. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 2005. — 320 с.

Мягкова Е.М. “НЕОБЪЯСНИМАЯ ВАНДЕЯ”: СЕЛЬСКИЙ МИР НА ЗАПАДЕ ФРАНЦИИ В XVII—XVIII ВЕКАХ. — М.: Academia, 2006. — 288 с.

Киясов С.Е. МАСОНЫ И ВЕК ПРОСВЕЩЕНИЯ: СТАНОВЛЕНИЕ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО ФЕНОМЕНА.— Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2006. — 484 с.

В 1920-е гг. французский социолог Морис Хальбвакс выдвинул и обосновал тезис о существовании феномена коллективной памяти как средства самоидентификации различных сообществ людей. При жизни ученого это открытие не вызвало сколько-нибудь заметного отклика у коллег-гуманитариев и только спустя несколько десятилетий после того, как М. Хальбвакс погиб в Бухенвальде, получило широкое признание в научном мире. В частности, идея о том, что у каждой нации есть своя историческая память, определяющая идентичность данного народа, но при этом порою весьма далекая от научных представлений о прошлом, вдохновила французских историков на грандиозный проект “Места памяти”, осуществленный под руководством Пьера Нора1. Участники проекта — без малого сотня ведущих историков современной Франции — поставили перед собой цель “ввести клинок критики между стволом памяти и корой истории”2, или, иными словами, подвергнуть критическому анализу существующую в исторической памяти французов картину прошлого. Различие между исторической памятью и историей-наукой П. Нора сформулировал следующим образом: “Память — это жизнь, носителями которой всегда выступают живые социальные группы <…> История — это всегда проблематичная и неполная реконструкция того, чего больше нет. Память — это всегда актуальный феномен, переживаемая связь с вечным настоящим. История же — это репрезентация прошлого. Память в силу своей чувственной и магической природы уживается только с теми деталями, которые ей удобны. Ее питают воспоминания туманные и противоречивые (télescopants) <…> История же как интеллектуальная и десакрализующая (laïcisante) операция обращается к анализу и критическому дискурсу. Память помещает воспоминание в священное, история его оттуда изгоняет, делая прозаическим. Память порождается той социальной группой, которую она сплачивает <…> Напротив, история принадлежит всем и никому, что делает универсальность ее призванием”3.

К сожалению, подобное деление существующих в обществе представлений о прошлом на “историю” и “память” пока не получило широкого распространения в российской научной литературе. К сожалению — потому, что при изучении отечественной историографии оно, на мой взгляд, может быть чрезвычайно полезным, ведь целые ее разделы на протяжении длительного времени являли собою территорию почти безраздельного господства исторической памяти, практически недоступную для критического анализа. Во многом именно таковой была советская историография Французской революции XVIII в. По крайней мере, на эту мысль наводит чтение новейших работ отечественных историков, посвященных данному событию.

* * *

Тема монографии главного научного сотрудника ИНИОН РАН доктора исторических наук А.В. Гордона — бурная и трагическая история становления советской историографии Французской революции. Впрочем, жанр этой книги едва ли можно определить как сугубо историографический. Автор не только анализирует труды предшественников, но и детально воспроизводит тот идейно-политический контекст, в котором эти труды создавались. В данном отношении у старейшего на сегодняшний день члена сообщества российских историков Французской революции есть огромное преимущество перед его более молодыми коллегами — опыт личного общения с теми учеными старшего поколения, кто стоял у истоков советской историографии и кому удалось дожить хотя бы до 1950-х гг., когда началось профессиональное становление самого автора. И он это преимущество использует в полной мере: пространные аналитические пассажи перемежаются рассыпанными по всему тексту книги краткими фрагментами мемуарного характера, несомненно, оживляющими изложение. Кроме того, подобные “реплики в сторону” приближают предмет исследования к читателям, делают его более конкретным и “осязаемым”, что, как мне кажется, должно облегчить его восприятие, особенно для молодых коллег. За последние два десятилетия наше общество претерпело столь быстрые и радикальные перемены, что сегодняшним студентам и аспирантам — знаю это как преподаватель — уже довольно трудно вообразить себе многие реалии научной жизни даже начала 1980-х годов, не говоря уже о 1920-х или 1930-х.

Интерес к истории Французской революции долгое время носил у нас в стране отнюдь не только академический характер. Еще до 1917 г. определенная часть российской интеллигенции придавала рассказу о французских событиях конца XVIII в. квазисакральный смысл “пророчества” о будущем России4, из-за чего только здесь и больше нигде, включая саму Францию, эту революцию именовали Великой. С установлением же коммунистического режима трактовка ее истории и вовсе приобрела государственное значение. Большевики, декларируя разрыв с традициями национальной истории как с “проклятым прошлым”, пытались обрести легитимизацию своей политики в революционном опыте других стран, и в первую очередь Франции. “Общество, возникшее благодаря революции, искало в исторической памяти человечества особо поучительные и вдохновляющие образцы революционного созидания нового общественного строя” (Гордон А.В., с. 19).

Апелляции к французскому прецеденту широко использовались большевистской пропагандой для обоснования самых разных мер новой власти в сфере политики, экономики, культуры. Соответственно, “правильная”, с точки зрения большевистского режима, интерпретация событий Французской революции приобретала огромную идеологическую важность. Эту “правильную” интерпретацию должна была обеспечить новая, советская, или, как вскоре станут ее называть, марксистско-ленинская, историография. Подготовка кадров для нее началась уже в годы Гражданской войны. “Вероятно, несколько упрощая, — пишет А.В. Гордон, — мы можем признать, что ведущим импульсом в формировании советской историографии Великой французской революции стала потребность в политико-идеологическом обеспечении, а затем и научнотеоретическом обосновании победы Октябрьской революции, в утверждении записанных ею на своих знаменах идеалов” (с. 25).

Подробно освещая процесс становления советской историографии, пришедшийся на 1920-е гг., А.В. Гордон неоднократно подчеркивает его противоречивость. С одной стороны, эта историография складывалась, казалось бы, отнюдь не на пустом месте: в России уже существовала прочная академическая традиция изучения Французской революции историками “русской школы”, имевшей широкое международное признание. Те историки-марксисты, чье профессиональное становление началось до 1917 г. (Н.М. Лукин, В.П. Волгин, Я.М. Захер, П.П. Щеголев), успели приобщиться к этой традиции еще в семинарах своих университетских наставников. Впрочем, и более молодые их коллеги имели в 1920-е гг. возможность личного соприкосновения с представителями “русской школы”, работая бок о бок с Н.И. Кареевым, Е.В. Тарле, Е.Н. Петровым и др. в научных учреждениях Москвы и Ленинграда. Однако, с другой стороны, “новая советская школа” эту преемственность отвергала и, стремясь “провозгласить свое революционно-марксистское слово в деле изучения революции”, решительно отмежевывалась от предшественников, видя в них идеологически чуждых себе “буржуазных историков”.

Какая же из этих двух тенденций отношения к предшествующей традиции — объективная преемственность или субъективное отторжение — оказалась определяющей для молодой советской историографии? Сумела ли та стать наследницей “русской школы”, если и не превзойдя ее по качеству исследований, то хотя бы сохранив прежний уровень? И смогла ли избежать опасности оказаться из-за своего стремления писать историю с чистого листа в положении амбициозного, но вечно догоняющего ученика? Ответы автора книги на эти вопросы столь же противоречивы, как и описанная им ситуация.

Во многом эта противоречивость определяется той личной его приближенностью к предмету исследования, которая в ином контексте оборачивалась преимуществом. Знакомство, в одних случаях непосредственное, в других — опосредованное рассказом близких людей, с историками 1920-х гг., чьи труды он теперь анализирует, вызывает у автора вполне естественное желание подчеркнуть сильные стороны их творчества и защитить от возможного умаления их научных заслуг. “Распространившиеся после 1991 г. представления о дилетантстве советских историков 20-х годов и примитивности их работ (доходящее до отрицания самой научности) я нахожу некорректными”, — решительно заявляет А.В. Гордон (с. 22). Порою это по-человечески вполне объяснимое стремление воздать должное предшественникам принимает даже слегка утрированную форму, когда, например, пропагандистское и далеко не безупречное в плане изложения фактов сочинение Н.М. Лукина “Максимилиан Робеспьер” автор объявляет “полноценным научным исследованием” (с. 26)5.

Впрочем, по мере знакомства с текстом книги все чаще ловишь себя на мысли, что, раз за разом повторяя тезис о “научности” ранней советской историографии Французской революции, автор борется не столько с ее гипотетическими недоброжелателями, сколько… со своими собственными сомнениями. Характерно, что в приведенной выше фразе относительно “распространившихся после 1991 г. представлений о дилетантстве советских историков 20-х годов” нет никаких имен. Действительно, число исследований о Французской революции, вышедших у нас стране за последние полтора десятка лет, относительно невелико, и, насколько мне известно, автор ни одного из них не высказывал столь широкого, обобщающего суждения обо всех историках 1920-х гг., хотя бы потому, что до сих пор никто не занимался изучением в целом советской предвоенной историографии данной темы. Высказывание же о “распространенности” подобных представлений, похоже, и вовсе всего лишь риторический оборот. В то же время содержащийся в книге самого А.В. Гордона внимательный и, подчеркну, весьма объективный анализ некоторых советских работ 1920-х гг. по истории Французской революции если и не дает оснований для столь радикальной оценки их содержания, как “дилетантство”, то определенные сомнения на сей счет у читателя все же оставляет.

В самом деле, что давало основание представителям формирующейся советской историографии свысока смотреть на “русскую школу” и пренебрежительно отмахиваться от ее наследия? Может быть, они превосходили своих предшественников в профессиональной подготовке? Едва ли. Пришедшие после 1917 г. в науку советские историки еще только начинали постигать азы профессионального мастерства. Даже у признанного лидера советской историографии стран Запада и, в частности, Французской революции Н.М. Лукина к тому моменту, как он возглавил подготовку новых историков для большевистского режима, еще не было ни одной научной публикации. Может, в таком случае, марксистские исследователи располагали более широким кругом источников, чем их дореволюционные коллеги, и соответственно строили свои выводы на значительно более солидном фактологическом основании? Опять же нет. Представители “русской школы” годами работали в центральных и департаментских архивах Франции, тогда как у советских историков лишь в самом конце 1920-х гг. появилась возможность посещать Париж на относительно краткий срок, да и та просуществовала недолго. Иначе говоря, сравнение профессионального потенциала “русской школы” и молодой советской историографии свидетельствует явно не в пользу последней. И тем не менее начинающим историкам-марксистам было свойственно высокомерно-снисходительное отношение к предшественникам.

Ощущение собственного превосходства советским историкам давала их глубокая убежденность во всемогуществе марксистского метода объяснения прошлого и преобразования настоящего — убежденность или, точнее сказать, вера, не нуждавшаяся в доказательствах, ибо, как гласила известная ленинская аксиома, “учение Маркса всесильно, потому что оно верно”. В отношении российской истории подобная позиция была почти афористично выражена М.Н. Покровским: “Вся история марксистской революции в России может быть понята только человеком, который стал сам на марксистскую точку зрения. Иначе мы, действительно, оказываемся перед необъяснимым, перед чудом”. Процитировав это высказывание, А.В. Гордон замечает: “Метод, которому приписывались столь чудодейственные свойства революционного изменения действительности, переставал быть просто научным методом, наравне с другими. Это было больше, чем мировоззрение — особое состояние духа людей, претендующих на свою исключительность; и формулировка Покровского откровенно передает эту “вдухновенность”” (с. 35). Подобной же верой в превосходство марксистского метода отмечены, как наглядно показывает А.В. Гордон, и работы советских историков Французской революции.

Таким образом, новизна вклада большевистской историографии в разработку данной темы сводилась во многом к реинтерпретации фактов, установленных в рамках традиционных подходов. А.В. Гордон так пишет об этом: “Убежденность в абсолютном методологическом превосходстве диктовала, казалось бы, превращение формирующейся марксистской концепции советских историков в прямую противоположность той, что существовала в “буржуазной историографии” революции XVIII в. Однако реальность оказалась гораздо более нюансированной. Радикально-новаторские принципы носили преимущественно полемический характер и становились большей частью заявлением о намерениях, а фактура работ зачастую бывала достаточно традиционной; и в воссоздание общей канвы революционных событий советские историки 20— 30-х гг. не внесли больших изменений” (с. 36).

Вместе с тем, вера в исключительность и непогрешимость марксистского метода предполагала возможность найти с его помощью некое единственно верное (истина всегда одна!) объяснение любому историческому явлению, в данном случае — Французской революции. Ну а поскольку для большевистского режима отсылки к революционному опыту прошлого имели, как уже отмечалось, огромное идеологическое значение, такая “правильная” трактовка приобретала и большую политическую важность. Для обозначения этой “единственно верной” — в гносеологическом, идеологическом и политическом смысле — трактовки А.В. Гордон использует понятие “канон”. “Вся советская история, — подчеркивает он, — находилась в рамках идеологического канона, хотя бы потому, что тот индоктринировался в головах ее представителей, сделавшись внутренним фактором существования и движения науки. Можно тем не менее согласиться, что внешнее давление ощущалось в разных областях исторического знания с неравной интенсивностью, и Французская революция, например, была более “привилегированной” областью политических интересов, чем большинство других частей новой истории, не говоря уже об античности и средних веках” (с. 11). Эта формулировка мне кажется весьма точной, пожалуй, лишь за одним малым исключением: можно ли в данном случае говорить о “науке”? Если обратиться к изложенным в начале этого обзора соображениям П. Нора об истории-науке и об исторической памяти, думается, подобное канонизированное представление о прошлом скорее относится к домену коллективной памяти, нежели к области собственно научного знания. Четко определенный, идеологически жестко детерминированный образ Французской революции стал для большевистского режима средством самоидентификации (отчасти через аналогии, отчасти через противопоставление), из-за чего и подвергся сакрализации, будучи облечен в форму утвержденного свыше “канона”.

Подобная каноническая форма трактовки Французской революции советской историографией проявилась со всей очевидностью еще во время знаменитой дискуссии 1920-х гг. о Термидоре. Данный сюжет подробно освещен в известном исследовании Т. Кондратьевой6, однако А.В. Гордону удается добавить к нарисованной ею картине новые яркие штрихи. На ряде примеров он наглядно показывает, в какой степени тезис о “термидорианском перерождении” руководства СССР и ВКП(б), выдвинутый троцкистской оппозицией и придавший теме Термидора особую идеологическую остроту, сделал политически опасной любую трактовку соответствующих событий XVIII в., отличную от канона. “Аналогии, — пишет он, — буквально загонялись в подсознание, становясь, отчасти помимо воли историков 20-х (не только советских), двигателем формирования исследовательских установок, когда вся история революции XVIII в. на какой-то момент стала рассматриваться сквозь призму июльских событий 1794 г.” (с. 54).

Впрочем, даже при господстве в представлениях о Французской революции образов исторической памяти, целенаправленно формировавшихся государством, в советском обществе 1920-х гг. сохранялось и определенное пространство для истории-науки. Таковым в значительной степени были те академические учреждения, где наряду с историками-марксистами вели исследовательскую работу “последние могикане” уходившей в прошлое “русской школы”. Да и отдельные представители новой советской историографии, как показывает А.В. Гордон на примере своего будущего научного руководителя Я.М. Захера, еще верили в возможность совмещать неизбежную дань идеологии с “чисто академическим подходом” (с. 53). Однако в 1930-е гг. даже эта весьма ограниченная территория науки стала сокращаться, как шагреневая кожа.

Начало стремительному наступлению идеологии на последние оазисы науки — А.В. Гордон образно именует этот процесс “великой перековкой” — положило “академическое дело”. Идеологическое прикрытие репрессий советских карательных органов против ученых дореволюционной формации обеспечила кампания изобличения историками-марксистами “буржуазных ученых”. Она привела не только к вытеснению иных, отличных от марксистского канона интерпретаций истории (в частности, и не в последнюю очередь истории Французской революции), но и к “кристаллизации” самого канона. Если ранее в его рамках еще допускалось некоторое, хотя и умеренное различие взглядов, то одной из основных, по мнению А.В. Гордона, целей идеологической кампании начала 1930-х гг. “было утвердить дисциплину единомыслия, выучить научные кадры советской формации мыслить по-партийному” (с. 73). Характерно, что в указанный период отечественная историография Французской революции потеряла не только последних мэтров “русской школы” — Н.И. Кареева и Е.В. Тарле (он вернется в науку лишь несколько лет спустя), но и таких, пожалуй, наиболее оригинальных историков из когорты марксистов, как Я.В. Старосельский и Я.М. Захер7. В ходе этой кампании, отмечает А.В. Гордон, “были обозначены установочные пределы для исследовательской мысли. На смену более или менее свободным поискам и плюрализму подходов, в большей степени потенциальному, чем реальному, утверждалась “генеральная линия”. <…> Возникало соответственно явление вброса методологической установки извне в качестве окончательного (на данный политический момент) решения исторической проблемы и разрешения историографических расхождений. <…> Историки приучались мыслить в установочных категориях “как надо”” (с. 82—83).

Одним из важнейших результатов “великой перековки” стало, по мнению автора книги, утверждение в исторической науке специфической “культуры партийности”. “Партийность в этом смысле означала самоидентификацию ученых с политическим сообществом, подразумевавшую абсолютное подчинение установленным им и в нем нормам. В узком смысле это означало распространение на ученых (независимо от наличия партбилета) той специфической дисциплины, что отличала большевистскую организацию и закрепилась в структуре политического образования <…>. Вся система знания восприняла различные структурообразующие принципы правящей партии — строгую иерархичность (в частности, образование “штаба науки”), корпоративную замкнутость, тяготение к единомыслию в виде монополии одной теории, одной школы, одного лидера” (Гордон А.В., с. 101—102).

Подробный анализ различных аспектов этой культуры партийности и ее проявлений в исторической науке занимает значительную часть монографии А.В. Гордона и является, на мой взгляд, одним из ее очевидных достоинств. Но пересказывать чужую книгу — дело неблагодарное, лучше отослать читателя к первоисточнику. Ограничусь лишь тем, что приведу авторскую характеристику того нового типа научных работников, который получил распространение после “великой перековки”: “Культура партийности формировала особый тип людей науки, ставивших во главе угла ту или иную предписанную, усвоенную и нередко выстраданную идеологическую позицию. Как бы она ни менялась, ее смыслом в каждый данный момент оставалась исключительность, не допускавшая альтернатив” (с. 117).

Мне кажется, автор не случайно использовал здесь словосочетание “люди науки”, избегая (возможно, подсознательно) термина “ученые”, потому что собственно с учеными — теми, кто находится в поиске нового знания ради такового, эти служители предписанной сверху абсолютной “истины” имели мало общего. Скорее они походили на жрецов, посвятивших свою жизнь хранению полученного свыше откровения. Да, в общем-то и о “науке” здесь говорить трудно. Подобный свод целенаправленно отобранных и сакрализованных представлений о прошлом опять же следует отнести скорее к исторической памяти, нежели к научному знанию.

А оставалось ли тогда, в 1930-е гг., вообще хоть какое-либо пространство для научных исследований по истории? Или, чтобы постановка вопроса не выглядела беспредельно широкой, уточним: по истории Французской революции. Вопрос этот отнюдь не риторический: ответа на него у меня нет. И нет его, похоже, у автора книги, который вообще выводит данный сюжет за рамки своей работы: “…оценка продуктивности утверждавшегося режима функционирования советской науки в задачу моего исследования не входит. Для меня достаточно выявить его “режимность”…” (с. 127). Думаю, однако, в своей будущей книге об изучении Французской революции в СССР 1956—1989 гг., которую А.В. Гордон анонсирует во введении к настоящей работе, ему все же так или иначе придется коснуться данной темы. Это будет необходимо хотя бы для того, чтобы по достоинству оценить перемены, произошедшие в советской историографии Французской революции после 1956 г., когда история-наука вновь расширила свои владения, потеснив историю-память, которая, впрочем, все же сохранила свое доминирующее положение.

Приведу лишь один пример, чтобы показать, насколько разным был уровень отечественной историографии Французской революции в 1930-е гг. и в постсталинский период. В сентябре 2006 г. автору этих строк и автору рецензируемой здесь книги довелось участвовать во франко-российском коллоквиуме, посвященном взаимовлиянию советских и французских исследований по истории Старого порядка и Революции XVIII в. В ходе дискуссии выяснилось, что ведущие на сегодняшний день французские специалисты по истории Революции хорошо знают и высоко ценят, с одной стороны, труды представителей “русской школы” конца XIX — начала ХХ в. — Н.И. Кареева, И.В. Лучицкого и Е.В. Тарле, с другой — появившиеся в 1960—1970-е гг. исследования советских ученых, прежде всего В.М. Далина и А.В. Адо. А вот работы советских историков 1920—1930-х гг., напротив, не только не находят никакого отклика в современной французской историографии, но и напрочь ею забыты. Причина тому отнюдь не в языковом барьере. Книга А.В. Адо8, вышедшая на русском языке в 1971 г., была издана по-французски лишь в 1995 г., тем не менее даже в этот промежуток времени французские коллеги находили возможность знакомиться с содержавшимися в ней фактами и выводами. Довоенные же работы советских историков, хотя и регулярно анонсировались (по крайней мере в 1920-е гг.) во французской научной периодике усилиями А. Матьеза и его сподвижников, за малым исключением9, никакого следа в международной историографии практически не оставили. Похоже, ростки истории-науки, пробивавшиеся сквозь толщу формируемой советским государством исторической памяти, были слишком хилыми и невзрачными, чтобы быть замеченными издалека. Если, конечно, таковые вообще выживали.

* * *

В постсоветский период отечественная историография Французской революции пережила свою собственную “революцию” — с падением политического режима, напрямую связывавшего свое происхождение с мировой революционной традицией, историческая память о французских событиях конца XVIII в. перестала быть для нашего общества средством самоидентификации. В отличие, к примеру, от истории Октябрьской революции 1917 г. или Великой Отечественной войны, история Французской революции сегодня уже не воспринимается в России как нечто, напрямую связанное с нашей современностью. Тема утратила былую идеологическую актуальность. А ведь еще относительно недавно, в 1980-е гг., решение о том, как интерпретировать Французскую революцию в связи с ее 200-летним юбилеем, принималось в СССР на высшем государственном уровне — в Политбюро ЦК КПСС. И когда “прорабы перестройки”, критикуя “командно-административную систему”, обращались к примерам из французских событий двухвековой давности, их читатели понимали с полуслова: пишем “Франция”, в уме — “Россия”. Но после 1991 г. прежний, политически ангажированный интерес к Французской революции испарился в мгновение ока. Широкой публике сегодня, по большому счету, безразлична как ее критика, так и ее апология. Едва ли не впервые в российской истории данная тема осталась предметом сугубо академического интереса. И на руинах исторической памяти об этом событии появились первые всходы научных исследований, посвященных сюжетам, которые для прежней истории-памяти были не слишком “удобны”.

Среди таких “неудобных” сюжетов в первую очередь, пожалуй, следует назвать тему Термидора. Выше уже говорилось о немалой политической остроте, которую она приобрела в 1920—1930-е гг. Мрачная тень той давней дискуссии, не столько научной, сколько идеологической, в последующие десятилетия довлела над советскими учеными, отбивая желание заниматься этим предметом. После публикации в 1949 г. ограниченным тиражом книги одесского исследователя К.П. Добролюбского10 исследований на данную тему советскими историками практически не проводилось11. Авторы же обобщающих работ, упоминая о термидорианском периоде Французской революции, обычно ограничивались воспроизведением ряда стереотипных клише, кочевавших из книги в книгу.

Учитывая вышесказанное, нетрудно понять тот интерес, с которым наше научное сообщество встретило выход в свет монографии доцента исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, кандидата исторических наук Д.Ю. Бовыкина об итогах Термидора. Хочу подчеркнуть, что “наше” означает здесь не только соответствующую профессиональную “корпорацию” российских историков, но и международное содружество специалистов по Французской революции в целом. И тут я ничуть не преувеличиваю. Работа Д.Ю. Бовыкина выполнена на основе широкого круга источников из французских архивов, ничуть не уступая в данном отношении трудам зарубежных коллег. Более того, она “вписывается” в общий спектр идущих в мире исследований по термидорианской тематике, хронологически являясь своего рода продолжением классической монографии швейцарского профессора Б. Бачко12. Причем основные положения книги Д.Ю. Бовыкина, нашедшие отражение в его статьях на французском языке, уже получили признание в международной историографии.

И тем не менее эта книга, не уступающая по своему уровню лучшим зарубежным образцам, написана, прежде всего, для российского читателя: автор, освещая тот или иной аспект политической жизни термидорианской Франции, явно принимает во внимание соответствующие клише советской исторической литературы и ненавязчиво позволяет читателю сравнивать их с теми реалиями, которые удается реконструировать путем анализа источников. О некоторых же, наиболее известных стереотипах, связанных с Термидором, Д.Ю. Бовыкин считает необходимым сказать чуть подробнее, прежде чем перейти к изложению результатов собственного исследования.

Один из таких стереотипов он определяет как “миф о конце Революции”. Мнение о том, что переворот 9 термидора ознаменовал собой завершение Французской революции и наступление эпохи контрреволюции, высказывалось еще некоторыми современниками этих событий, правда, в основном теми, кто занимал место на крайне левом фланге политического спектра. Позднее оно нашло отклик в трудах историков и философов, принадлежавших к социалистической традиции, в частности в работах К. Маркса и Ф. Энгельса. В ранней советской историографии эта точка зрения была и вовсе догматизирована: “…традиционной для большинства отечественных исследователей стала концентрация внимания на 1792—1794 годах в ущерб последующему периоду, а к моменту создания в 1941 г. фундаментального и программного коллективного труда “Французская буржуазная революция 1789—1794” хронологические рамки Революции уже не вызывали сомнений, и Термидор в них явно не попадал” (Бовыкин Д.Ю., с. 21). С 1956 г., когда директивность в освещении Французской революции несколько ослабла и появилась возможность сосуществования различных (в определенных пределах, конечно) точек зрения, наряду с представлением о том, что Термидор был концом Революции, получила распространение и несколько другая, слегка смягченная его трактовка. Согласно ей, после 9 термидора Революция двинулась по “нисходящей линии”, иначе говоря, если и не закончилась, то приобрела в некотором роде оттенок неполноценности, стала хиреть и угасать, пока не завершилась переворотом 18 брюмера.

Подобную “неполноценность” посттермидорианского периода Французской революции обычно связывают с “термидорианской реакцией” — понятием, которое, отмечает Д.Ю. Бовыкин, солидаризируясь в этом с А. Оларом, представляет собою еще одно клише, употребляемое потому, что “так принято”, но в действительности не имеющее под собой никаких оснований (с. 45). Анализируя различные аспекты явления, определяемого как “термидорианская реакция”, автор доказывает, что ни один из них не может трактоваться в качестве отступления от принципов 1789 г. Более того, по многим направлениям революция в этот период, напротив, даже углублялась и укоренялась. Если термин “реакция” и применим к действиям термидорианской власти, считает Д.Ю. Бовыкин, то лишь в том смысле, в каком его употребляли современники, — без негативного оттенка, для обозначения противодействия некому действию: “акция” — “ре-акция”. “Термидорианский Конвент, — пишет автор книги, — по многим направлениям проводил политику, ставшую реакцией на Террор, на вмешательство государства в экономику, на политику монтаньяров в целом; часть того, что было сделано в 1793—1794 гг., с негодованием отвергалась. Однако в этом смысле и саму диктатуру монтаньяров можно назвать реакцией, например, по отношению к работе Учредительного и Законодательного собраний” (с. 44).

Исследование, проведенное Д.Ю. Бовыкиным, само по себе служит убедительным опровержением многих из тех стереотипных характеристик Термидора, которые бытовали в советской исторической литературе. Как отмечено выше, его монография является своего рода продолжением известного труда Б. Бачко. Если профессор Женевского университета детально проанализировал процесс утверждения термидорианцев у власти, сопровождавшийся разрушением машины Террора, то российский историк самым подробным образом рассматривает их последующую созидательную деятельность — работу над Конституцией III года Республики. Чтение его книги сулит читателю немало интересного. Следуя вместе с автором за извилистым ходом дискуссии о той Конституции, которая, по мнению ее создателей, должна была подвести итог Революции, мы становимся свидетелями своего рода “мозгового штурма”, когда разные по жизненному опыту, социальному положению и политическим предпочтениям люди в жестко ограниченный отрезок времени старались найти наиболее оптимальные законодательные решения проблем будущего устройства Франции.

В своей книге Д.Ю. Бовыкин не только воссоздает коллективный портрет Конвента наряду с яркими персональными зарисовками наиболее видных его членов, но и дает эту картину в движении, наделяя ее своего рода кинематографичностью. Мы видим, как по мере развития дебатов о конституции и сопровождавших их событий происходила идейная эволюция всего Конвента и отдельных депутатов, как постепенно они расставались с идеализмом абстрактных теорий, отдавая предпочтение прагматике. Нередко к таким сугубо прагматическим решениям их подталкивало мнение избирателей, к которому творцы новой конституции, надо заметить, чутко прислушивались. Утверждая это, автор книги опирается на такой впервые вводимый им в научный оборот источник, как письма избирателей в Комиссию одиннадцати, занимавшуюся разработкой основного закона страны: “…они являлись для депутатов определенным индикатором общественного мнения, позволившим выявить наиболее популярные в обществе идеи, многие из которых вошли впоследствии в текст конституции” (Бовыкин Д.Ю., с. 282).

Если же читатель прежде черпал сведения о термидорианском периоде Французской революции исключительно из советской исторической литературы, то столь близкое “знакомство” с творцами Конституции III года принесет ему не только удовольствие от познания нового, но, уверен, и приятное удивление: “…у них мало общего с расхожим образом депутатов термидорианского Конвента, кочующим по страницам книг и учебников — серых, продажных личностей, мечтавших исключительно о власти и наживе. Участники дискуссии, и в особенности члены Комиссии одиннадцати, предстают перед нами как умелые и прагматичные политики, искусные ораторы, опытные полемисты” (Бовыкин Д.Ю., с. 284).

Прошлое, реконструированное исторической наукой, оказывается гораздо сложнее и многограннее схематичных образов исторической памяти.

* * *

Еще одной темой, табуированной для советской историографии по идеологическим мотивам, была тема вандейского восстания. “Вандея, — отмечает А.В. Гордон в упоминавшейся выше монографии, — для Советской власти являлась жупелом не менее популярным, чем Термидор” (с. 211). Однако с крушением прежней системы идеологических ограничений стало возможным научное исследование данного сюжета, о чем свидетельствует монография доцента Тамбовского государственного университета им. Г.Р. Державина, кандидата исторических наук Е.М. Мягковой.

Свою работу Е.М. Мягкова посвятила одному из самых сложных и дискуссионных аспектов темы, а именно — причинам и предпосылкам восстания. Для советских историков, стиснутых узкими рамками идеологических стереотипов, было практически невозможно дать сколько-нибудь убедительное объяснение тому, почему вандейские крестьяне вели столь отчаянную борьбу против Конвента, который, согласно канонической советской интерпретации, проводил аграрную политику именно в интересах крестьянства. И если в 1930-е гг. отечественные историки еще довольствовались предложенным самими революционерами XVIII в. объяснением вандейского восстания как результата подстрекательской деятельности дворян и священников, сумевших увлечь за собой “темных, невежественных, фанатично настроенных” обитателей “медвежьих углов” (эта концепция, в частности, представлена в известном коллективном труде 1941 г.13), то в послевоенный период ведущие советские ученые нередко предпочитали вообще обходить данный вопрос молчанием, нежели повторять эту устаревшую трактовку, отвергнутую французскими историками как неубедительную еще в начале ХХ в. “Классические труды А.З. Манфреда, В.Г. Ревуненкова, А.В. Адо, — отмечает Е.М. Мягкова, — полны поразительным “молчанием” о выпадавшем из привычной схемы сюжете. Редкие же упоминания о нем неизменно воспроизводят канонизированную в 1941 г. концепцию “медвежьих углов Франции”” (с. 19). В таком историографическом контексте вынесенное в заглавие книги выражение Б. Барера “необъяснимая Вандея” обретает новый, более широкий смысл: “необъяснимая” не только для революционеров, но и для историков, вынужденных рассматривать этот феномен исключительно через зеркало революционной мифологии.

Напротив, проведенное самой Е.М. Мягковой исследование свободно от какой бы то ни было идеологической или методологической ограниченности. Говоря о нем, рецензент вынужден постоянно оперировать прилагательным “широкий”. Широк привлеченный исследовательницей круг источников, включающий в себя, помимо прочего, сотни документов из архива департамента Вандея. Широк ее методологический арсенал: так, при рассмотрении социально-экономических аспектов жизни вандейского крестьянства Е.М. Мягкова демонстрирует свободное владение методиками, разработанными российскими специалистами по аграрной истории, а при анализе менталитета селян столь же успешно использует междисциплинарные методы, активно применяемые сегодня зарубежными представителями “новой исторической науки” и пока еще не получившие такого же распространения в нашей исторической литературе. И, наконец, широки хронологические рамки работы: в поиске социально-экономических и социокультурных истоков вандейского движения Е.М. Мягкова не только детально анализирует событийную историю предшествующего восстанию революционного четырехлетия, но и обращается к явлениям большой временной протяженности, берущим свое начало еще в Средние века. Читатель книги имеет возможность совершить вместе с автором увлекательное путешествие в мир традиционных верований, представлений и обычаев сельских жителей Нижнего Пуату и убедиться, что “черная легенда” о какой-то особой “дремучести”, каком-то особом фанатизме населения региона, получившего при Революции печальную известность как департамент Вандея, не имеет под собой никаких реальных оснований.

Но почему все-таки произошло вандейское восстание? Е.М. Мягковой удалось, на мой взгляд, достаточно убедительно показать: кровавые события в Вандее эпохи Революции едва ли возможно объяснить какой-либо однойединственной причиной. Очевидно, они были результатом совпадения — своего рода “резонанса” — целого ряда кризисных явлений разной временнóй протяженности, что и обусловило беспрецедентный размах и остроту социальных потрясений в этой части Франции, принявших форму ожесточенной гражданской войны. Из множества этих факторов выделю один — не столько из-за его особой значимости, сколько в силу своеобразной парадоксальности: какими бы причинами ни было вызвано спонтанное выступление вандейских крестьян против революционной власти, пламя гражданской войны из этой искры раздули сами революционеры, сделавшие Вандею разменной картой в своей политической игре. “В обстановке острого политического конфликта весны-лета 1793 г. из обычного контрреволюционного восстания монтаньяры намеренно создали гражданскую войну, использовав ее для дискредитации жирондистов, не оказавших противодействия крестьянскому движению. 17 октября 1793 г. восставшие потерпели сокрушительное поражение. Однако разгоревшаяся в Конвенте ожесточенная борьба группировок стимулирует создание “адских колонн” Л. Тюрро, и старое оружие вновь пускается в ход, теперь уже против “снисходительных”” (Мягкова Е.М., с. 222). Иными словами, и здесь картина минувших событий, воссозданная средствами научного исследования, оказывается значительно богаче красками, полутонами и нюансами, чем схематичные, черно-белые образы исторической памяти.

* * *

Если сюжеты Термидора и Вандеи получили в советской историографии хоть какое-то отражение, пусть даже в форме жестких идеологических клише, то тема “масоны и Французская революция” в ней даже не поднималась. За два столетия, минувших после событий конца XVIII века, в мире вышли сотни исторических работ о роли масонства в подготовке и осуществлении Французской революции, но на протяжении большей части советского периода для отечественных ученых этой темы словно не существовало. Думаю, причины тому опять же находятся в сфере идеологии. За рубежом данную тематику долгое время разрабатывали в основном авторы, принадлежавшие к двум соперничавшим лагерям: с одной стороны, историки и публицисты консервативного направления, с другой — либеральные ученые и литераторы, сами являвшиеся членами Ордена “вольных каменщиков”14. Однако и консерваторы, и либералы были для большевистского режима идеологическими противниками. К тому же муссировавшаяся теми и другими — первыми с осуждением, вторыми с восхищением — идея о том, что масоны якобы целенаправленно подготовили и совершили Французскую революцию, была абсолютно несовместима с марксистским представлением о революции как творчестве масс. И наконец, у большевиков были собственные основания для неприязни к “вольным каменщикам”, связанные с ролью тех в событиях 1917 г. В период с февраля по октябрь многие видные деятели российского масонства находились в рядах противников большевизма, будучи представлены как в высших органах государственной власти, так и в руководстве партий кадетов, эсеров и меньшевиков. Позднее, оказавшись в эмиграции, чтобы откуда вести борьбу против коммунистического режима, они нашли дружеский прием и поддержку у зарубежных масонских организаций15. Впрочем, каковы бы ни были причины враждебного отношения большевиков к Ордену “вольных каменщиков”, факт остается фактом: история западноевропейского масонства, активно разрабатывавшаяся за рубежом, не находила практически никакого отражения в советской научной литературе до начала 1980-х гг.16 Подобное игнорирование или, точнее сказать, полное забвение одного из немаловажных аспектов предыстории и истории Французской революции имело, как оказалось на исходе советского периода, довольно печальные последствия для отечественной историографии.

Существует не так много сюжетов, в разработке которых российские историки Французской революции могли бы на равных конкурировать со своими французскими коллегами. Это обусловлено, прежде всего, неодинаковыми у тех и других возможностями доступа к соответствующим архивам: там, куда одним можно попасть, лишь получив грант на заграничную командировку, да и то на относительно короткий срок, другие могут проводить чуть ли не каждый день, проехав пару остановок на автобусе, а то и просто перейдя улицу. Зато в разработке тех аспектов революционной истории, которые обеспечены источниками, находящимися в российских архивах (например, биография Бабефа или французская эмиграция), российские специалисты способны не только состязаться на равных с зарубежными, но и опережать их, выступая первооткрывателями.

Именно такая возможность открылась перед нашими историками в конце 1980-х гг., когда они получили доступ к документам масонских лож Франции, хранившимся в московском Особом архиве (ныне его фонды находятся в Российском государственном военном архиве). Эти материалы, изъятые в годы Второй мировой войны у французских масонов полицией режима Виши и гестапо, а затем вывезенные в Германию и Польшу, где их захватила Советская армия, никогда ранее не были объектом научного исследования. Таким образом, наши историки получили уникальную возможность изучения неизвестных страниц истории французского масонства, в том числе кануна и периода Революции XVIII в. Подобная ситуация сопоставима с той, что имела место во Франции двумя-тремя десятилетиями ранее. Тогда в научный оборот были введены материалы Масонского фонда, хранящиеся ныне в отделе рукописей Национальной библиотеки Франции. Этот фонд также был составлен из документов, изъятых во время оккупации у масонских лож немецкой и французской политической полицией, но оставшихся во Франции или вернувшихся в нее сразу после войны. Открытие историкам доступа к этим источникам вызвало во Франции 1960-х гг. настоящий бум исследований по масонской тематике, не прекращающийся до сих пор. В России же все случилось прямо наоборот. За те десять с лишним лет, пока масонские документы не стали предметом реституции и еще находились в Москве, они не были привлечены в качестве источника ни в одном отечественном исследовании по истории Франции.

Главной причиной того, что уникальный шанс был упущен, стало, на мой взгляд, продолжительное игнорирование масонской тематики советскими специалистами по французской истории. К тому времени, когда французские историки получили в свое распоряжение документы лож, они могли опереться на уже более чем полуторавековую традицию “масоноведения” в их стране. В XIX в. оно прошло стадию “околонаучного” — историко-публицистического и популяризаторского — обсуждения данной тематики. В первой половине ХХ в., помимо множества “околонаучных” публикаций, стали появляться уже и собственно исторические исследования, авторы которых — Г. Бор, О. Кошен, Д. Морне и др. — пытались опереться хотя бы на те немногочисленные масонские документы, которые по какой-либо причине вышли из круга лож и стали доступны для не посвященных в тайны Ордена. К тому моменту, когда огромный массив документов Масонского фонда попал в руки историков, почва была уже взрыхлена и оставалось только посеять семена, чтобы получить обильные всходы. В аналогичной ситуации российские специалисты по французской истории оказались просто не готовы воспользоваться свалившимся на них богатством. Когда Особый архив открыл перед ними свои двери, отечественная историография всеобщей истории, включая франковедение, еще только-только вступила в стадию “околонаучного” обсуждения данной проблематики и, по-видимому, не “созрела” для перехода к интенсивной исследовательской практике.

Сегодня в изучении масонской тематики отечественные франковеды все еще пребывают на этой начальной стадии, в отличие, например, от русистов, которые уже в 1990-е гг. перешли к исследовательской разработке истории российского масонства. Более того, после публикации в 1980-е гг. познавательных научно-популярных работ Е.Б. Черняка17 обсуждение истории французского масонства даже на первичном уровне приобрело вялотекущий характер. В данной связи нельзя не приветствовать выход в свет объемистой книги доцента исторического факультета Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского, кандидата исторических наук С.Е. Киясова “Масоны и век Просвещения”, которая, думаю, вполне может способствовать активизации подобного обсуждения.

Работа С.Е. Киясова отвечает всем требованиям научно-популярного жанра: хорошее знание аналогичной зарубежной литературы, яркий литературный стиль, широкие хронологические и географические рамки. По своему содержанию очерк выходит далеко за рамки обозначенной в заглавии темы. Автор не ограничивается одним лишь XVIII в., а свободно перемещается по истории от эпохи Средневековья, где знакомит читателя с далекими предшественниками “вольных каменщиков” Нового времени, до наших дней, затрагивая тему влияния масонских идеалов на политическую культуру современности. Столь же непринужденно он переходит из одной страны к другой, не замыкаясь только в Западной Европе, а “путешествуя” по всему Северному полушарию от бескрайних степей России до столь же бескрайних прерий Северной Америки — везде, где ступала нога членов масонского Ордена. Без большого преувеличения книгу С.Е. Киясова можно назвать популярной энциклопедией масонства, так как она знакомит читателя практически со всеми основными вехами истории “вольных каменщиков” в различных частях земного шара на протяжении последних трех столетий, в том числе с некоторыми фактами их участия в Американской и Французской революциях, дает общее представление об идеологии и ритуалах Ордена.

Разумеется, при столь широком, почти безграничном размахе повествования и обилии затрагиваемых сюжетов неизбежны и различного рода досадные погрешности, ведь даже самая широкая авторская эрудиция имеет свои пределы. Так, говоря о “наметившемся в годы гражданской войны (в Англии XVII в. — А.Ч.) противостоянии между масонами — сторонниками Стюартов и их противниками — оранжистами”, а затем поясняя: “оранжисты — приверженцы Ганноверской династии в Англии” (с. 81), С.Е. Киясов сразу допускает ряд неточностей. “Оранжистами” называли сторонников Оранской, а отнюдь не Ганноверской династии. Противостояние же их со сторонниками свергнутого Якова II Стюарта “наметилось” не в годы гражданской войны, а только после Славной революции 1688—1689 гг. Характеристика С.Е. Киясовым Э. Бёрка как одного из “писателей-ретроградов, для которых любые перемены — не более чем вред и ересь” (с. 185), свидетельствует лишь о том, что со взглядами этого мыслителя, не раз выступавшего в английском парламенте инициатором различного рода либеральных реформ, автор знакомился далеко не по первоисточнику. Графа же А.С. Строганова С.Е. Киясов и вовсе путает с его сыном П.А. Строгановым, называя “первым русским якобинцем” (с. 312, примеч. 73). Впрочем, хотя список подобных мелких неточностей перечисленными здесь отнюдь не исчерпывается, все же надо признать, что их общее количество вполне укладывается в рамки допустимой “погрешности”, учитывая тот большой объем информации, что содержится в книге.

Гораздо большую опасность для оценки по достоинству этой, на мой взгляд, весьма полезной научно-популярной работы таит в себе неточное определение ее жанра самим автором, называющим ее в ряде случаев “исследованием” (см., например: с. 9, 15, 423). Между тем, подобная терминологическая вольность отнюдь не безобидна: неправильно идентифицируя жанр книги, автор рискует вызвать вопросы, отсутствие ответов на которые способно поменять впечатление о ней на прямо противоположное, ведь то, что для научно-популярной работы является достоинством, для исследования порою оказывается недостатком.

Например, почти безграничная широта спектра поднятых в книге проблем — для научно-популярного издания, безусловно, достоинство — делает практически невозможным ответ на вопрос о предмете собственно исследования, ежели речь идет о таковом. При нынешней глубине проработки масонской тематики в мировой историографии, когда целые диссертации пишутся об истории масонства уже не какой-либо страны или даже провинции, а всего лишь одного города, да и то в хронологических рамках двух-трех десятилетий, претензия на то, чтобы сделать предметом исследования мировоззрение “вольных каменщиков” нескольких стран Европы и Америки на протяжении, как минимум, целого столетия, могла бы вызвать только недоумение и едва ли была бы воспринята всерьез.

Далее, у автора исследовательской работы читатели вправе спросить, в чем состоит ее новизна и какую лакуну его труд должен заполнить в мировой историографии данной темы? Не найдя ответа на подобный вопрос, как это имеет место быть в рассматриваемом нами случае, они могут составить самое неблагоприятное впечатление об издании, претендующем на право считаться исследованием.

И наконец, если вести речь об исследовании, неизбежно возникает вопрос об источниках, который для научно-популярного издания, конечно же, далеко не столь актуален. А в таком случае одних только “Конституций Дж. Андерсона”, единственного собственно масонского документа, проанализированного С.Е. Киясовым, может показаться явно недостаточно для полноценного исследования. Трудно представить себе исследовательский труд по истории, к примеру, какой-либо политической партии, автор которого использовал бы в качестве источников только ее Программу и Устав, а в остальном опирался бы исключительно на работы предшественников.

И это еще далеко не все “неудобные” вопросы, которые может повлечь за собой неточная идентификация жанра книги. Невозможность же убедительно ответить на них способна серьезно испортить у читателей впечатление от этого издания, что было бы, на мой взгляд, совершенно несправедливо. Попеняв автору за упомянутую терминологическую неточность, мы тем не менее должны самым высоким образом оценить его усилия, направленные на популяризацию масонской проблематики, активное обсуждение которой на этом, первичном уровне является, как показывает опыт французских коллег, необходимым условием перехода нашей историографии в будущем на уровень исследовательской разработки темы.

* * *

Свой обзор мне хотелось бы завершить на оптимистической ноте. Судя по рассмотренным выше работам, сколь бы разными по тематике и технике исполнения они ни были, отечественная историография успешно преодолела трудный период крушения прежнего образа Французской революции, принадлежавшего в основном к домену исторической памяти. Появившиеся на его руинах ростки научного подхода к освещению этого события вполне жизнеспособны и сулят обильные плоды.

_____________________________________________

1) Les lieux de memoire / Sous dir. de P. Nora. Vol. 1—7. P., 1984—1993.

2 ) Нора П. Между памятью и историей. Проблематика мест памяти // Франция-память / Пер. с фр. Д. Хапаевой под научн. ред. Н. Копосова. СПб., 1999. С. 22.

3) Там же. С. 19—20. Беру на себя смелость предложить свою версию перевода выделенных курсивом мест по изданию: Nora P. Entre Mémoire et Histoire. La problématique des lieux // Les lieux de mémoire. P., 1984. T. 1: La République. P. XIX.

4) Подробнее см.: Чудинов А.В. Французская революция в исторической памяти российской интеллигенции (конец XVIII — начало ХХ вв.) // Российская империя: стратегии стабилизации и опыты обновления. Воронеж, 2004; Он же. Французская революция: история и мифы. М., 2007. Ч. 1. Гл. 1.

5) Подробный анализ работ Н.М. Лукина о Французской революции см.: Чудинов А.В. Французская революция: история и мифы. Ч. 1. Гл. 2.

6) Kondratieva T. Bolcheviks et Jacobins: itinéraire des analogies. P., 1989. Русский перевод: Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора. М., 1993.

7) Е.В. Тарле был арестован в 1930 г. по “академическому делу”, после чего более полутора лет провел в тюрьме и еще год в ссылке. Н.И. Кареев скончался в 1931 г. после того, как подвергся идеологической проработке в качестве “буржуазного ученого” на заседании Общества историков-марксистов. Я.В. Старосельский был арестован в 1932 г. по “делу Рютина”. Я.М. Захера фактически лишили возможности заниматься исследовательской работой после того, как в 1931 г. он проигнорировал печально известное заседание ленинградских историков-марксистов, где критиковались репрессированные тогда академики С.Ф. Платонов и Е.В. Тарле. Самого Я.М. Захера арестовали позже — в 1938 г.

8) См.: Адо А.В. Крестьянское движение во Франции во время Великой буржуазной революции конца XVIII века. М., 1971.

9) Одним таких немногих исключений являются работы о “бешеных” Я.М. Захера, которые и в 1950—1960-е гг. высоко ценились зарубежными специалистами по данной проблематике. Однако с уходом из жизни А. Собуля, Р. Кобба, В. Маркова и других представителей их поколения интерес к теме “бешеных” в мировой историографии практически сошел на нет, и имя Я.М. Захера оказалось точно так же забыто иностранными коллегами, как имена других советских историков 1920—1930-х гг.

10) Добролюбский К.П. Термидор. Очерки по истории классовой борьбы во Франции в 1794—1795 гг. Одесса, 1949.

11) Отчасти исключением здесь может считаться небольшая, но весьма насыщенная материалом монография Г.С. Чертковой “Гракх Бабеф во время термидорианской реакции” (М., 1980), где некоторые аспекты экономической и политической жизни Франции после 9 термидора рассматриваются в связи с идейной эволюцией Бабефа.

12) См.: Baczko B. Comment sortir de la Terreur?: Thermidor et la Révolution. P., 1989. Русский перевод: Бачко Б. Как выйти из Террора?: Термидор и революция / Пер. с фр. и послесл. Д.Ю. Бовыкина. М., 2006.

13) См.: Французская буржуазная революция 1789—1794. М.; Л., 1941. С. 319—327.

14) Подробно об историографии данной темы см.: Чудинов А.В. Масоны и Французская революция XVIII в.: дискуссия длиною в два столетия // Новая и новейшая история. 1999. № 1; Он же. Французская революция: история и мифы. Ч. 2. Гл. 2.

15) Подробнее см.: Серков А.И. История русского масонства 1845—1945. СПб., 1996.

16) Едва ли не единственным исключением здесь является очерк Ю.И. Рубинского “Масоны во Франции (вчера и сегодня)” (Вопросы истории. 1976. № 9).

17) См.: Черняк Е.Б. Западноевропейское масонство XVIII века // Вопросы истории. 1981. № 12; Он же. Невидимые империи: тайные общества старого и нового времени на Западе. М., 1987.
Опубликовано в журнале:
«НЛО» 2007, №86
БИБЛИОГРАФИЯ

@темы: книги

---

Андре Шенье "Шарлотте Корде, казненной 18 июля 1793 г." Стихотворение

[tes3m]

АНДРЕ ШЕНЬЕ Шарлотте Корде,
казненной 18 июля 1793 г.

Тогда, как в эти дни, отравленные скверной,
Стенают подлецы, кто впрямь, кто лицемерно,
Среди бессмертных чтя Марата своего,
А идола сего заносчивый служитель,
Парнасский подлый гад, парнасской грязи житель
Вопит свой жалкий гимн у алтарей его.1

Ты, Истина, молчишь. Слова оцепенели.
Страх спеленал язык, и губы не посмели
Пропеть деянью славному хвалу.
Ужель нам стоит жить? И жизни смысл каков?
Когда томится мысль под тяжестью оков
И от народных глаз скрывается во мглу.

Нет, молча не хочу я ту боготворить,
Что Францию мою пыталась пробудить,
Злодейство покарав, презренное от века.
О, дева грозная, как Мщение и Смерть,
Ты немощных богов заставила краснеть,
Что монстра создали под видом человека.

Когда из логовища змея голова
Едва просунулась, ты вмиг оборвала
Презренной жизни нить, твоей - ничтожный гад,
Чтоб у твоих зубов, из беспощадной пасти
Всю плоть невинную, что ты терзал со страстью,
Всю кровь невинную востребовать назад.

И встретившись с твоим, предсмертный взор его
Прочел в нем приговор и правды торжество.
Твой взгляд ему сказал: "Ступай в посмертный прах
И проложи тропу вождям себе подобным.
Купался ты в крови - зверь в упоенье злобном,
Так захлебнись в своей и вспомни о богах".

И Греция сама, восхищена тобой,
Свой мрамор источит, чтоб грозный подвиг твой
Навек запечатлеть, тираноборцев сонм
Пополня наконец, и хоры у могилы
В святом безумии восславят власть и силу
Богини мщения, с себя стряхнувшей сон.

А Франция тебя швырнула гильотине
И монстру своему готовит траур ныне
Такой же участи достойнейшая мразь.
О, как сумела ты улыбкою презренья
Смутить своих судей, хотевших тень смятенья
В твоих очах прочесть при слове "казнь".

О, как ничтожен был судья и тот сенат,
Тот грозный трибунал, когда твой гордый взгляд
И речь спокойная им разъяснили внятно,
Что тот, кто сокрушил тирана грязный трон
И смерть наградой взял, навек оправдан он,
Он свой невольный грех избыл тысячекратно.

О, как нас обманул твой, дева, облик нежный,
Когда ты в глубине свой замысел мятежный,
Месть беспощадную лелеяла, тая,
Так небо тихое в безветренной лазури
Таит в себе порой возможность дикой бури,
Метущей молнии, волнующей моря.

И приведенная на подлой казни место,
Была прекрасна ты, как юная невеста,
Спокойное лицо и чистый ясный взор,
Как презирала ты хулу толпы народной,
Себя считающей всевластной и свободной
И с воплем радостным ловящей приговор.

Но с подвигом твоим сплетен и наш позор.
Мы - Франции сыны - молчим, потупя взор.
На миг мужчиной став, ты посрамила нас,
Нас - жалких евнухов, нас - хор душонок рабьих,
Погрязших в жалобах, увязших в всхлипах бабьих
Тогда, когда зовет кинжальной мести час.

Так чудищем одним на этом грязном свете
Вдруг стало меньше вмиг. И Дева-добродетель
Тебя приветствует. Внемли ее хвале.
Да, ты была права. Убийство неизбежно.
Бессильны все слова. И лишь кинжал - надежда,
Когда во власти зла законы на земле.

послесловие Сергея Стратановского

Со школьных лет мы помним строки из пушкинской оды "Вольность":

Открой мне благородный след
Того возвышенного Галла,
Кому сама средь славных бед
Ты гимны смелые внушала.

Учителя, как правило, не объясняли, а ученики не очень интересовались, кто же этот "возвышенный Галл". Это - Андре Шенье, самый значительный французский поэт ХVIII в., погибший на якобинской гильотине. Его посмертная слава достигла тогда далекой России, хотя первая книга его стихотворений (на французском) появилась только в 1819 г., через два года после того, как Пушкин написал свою дышащую юношеским энтузиазмом оду. Брат поэта, Лев Пушкин, вспоминал впоследствии: "Андрей Шенье, француз по имени, а конечно, не по направлению таланта, сделался его поэтическим кумиром. Он первый в России и, кажется, даже в Европе достойно оценил его" ("Пушкин в воспоминаниях современников". М., 1974. Т. 1, с. 64). Шенье, этот, как бы сказали в пушкинские времена, "мученик либеральности", был незримым спутником нашего великого поэта на протяжении всей его жизни. Все восхищало Пушкина в "возвышенном Галле": и его поэтическое творчество, и обличение им террора, и, наконец, возможно, сознательный шаг, сделанный им навстречу своей гибели. Ведь Шенье вполне мог бы избежать казни: в 1793 г. его брат Мари-Жозеф, якобинец и посредственный драматург, опасаясь за жизнь Андре, нашел ему убежище: уединенный домик в Версале, где не были слышны раскаты революционной грозы. Там, рядом с дворцом и парком уже казненного короля, он и написал оду Шарлотте Корде, перевод которой я предлагаю вниманию читателей. Вскоре Шенье, видимо, почувствовал, что писать такие стихи и в то же время скрываться, таиться нельзя, и он возвращается в "пасть зверя", в страшный якобинский Париж. Его арестовали в доме знакомого как "подозрительную личность", и 7 термидора, за два дня до падения Робеспьера, он был казнен.
Пушкина впечатлила ода на смерть Корде. Отзвук ее слышится в написанном во время кишиневской ссылки "Кинжале":

Исчадье мятежей подъемлет злобный крик:
Презренный, мрачный и кровавый,
Над трупом вольности безглавой
Палач уродливый возник.


Апостол гибели, усталому Аиду
Перстом он жертвы назначал,
Но вышний суд ему послал
Тебя и деву Эвмениду.

Эхо этих строк - в элегии "Андрей Шенье", написанной Пушкиным в 1825 г., в Михайловском:
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-эвмениду.


Перевод оды Шарлотте Корде был сделан мною в 1994 г., в год двухсотлетия казни Шенье. Опубликован он не был. В 1995 г. в издании "Андре Шенье. Сочинения. 1819" появился другой перевод этого же стихотворения - Е. П. Гречаной. Ранее эта ода на русский язык не переводилась.

Перевод с французского и послесловие Сергея Стратановского

1(Намек на гимн, сочиненный депутатом Одоном. - Пpимеч. пеpеводчика.)
Перевод с французского и послесловие Сергея Стратановского
Опубликовано в журнале:
«Звезда» 1999, №6
НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

@темы: литература

---

Манифесты европейского романтизма

[mojito_taste]

Список произведений, которые в той или иной степени определили формирование романтизма в литературе:

АНГЛИЯ:
Вордсворт, Колридж "Лирические баллады" 1798 г.
Байрон "Английские барды и шотландские критики" 1809 г.

ГЕРМАНИЯ:
Шлегель 1798 г. "Преобразующая роль искусства" - рецензия на произведение Гете "Герман и Доротея"

ФРАНЦИЯ:
Жермен де Сталь "О влиянии страстей на счастье людей и народов" 1796 г.
Гюго - предисловие к "Кромвелю" 1827 г.

@темы: литература, предромантизм

---

Статья Лотмана об отношении Пушкина к Робеспьеру.

[tes3m]

"Об отношении Пушкина в годы
южной ссылки к Робеспьеру

Общее отрицательное отношение русских дворянских революционеров к руководителям якобинского движения представляется настолько естественным, что исследователи, как правило, не пытаются устанавливать оттенков и деталей этой проблемы. Возможность различного отношения со стороны русских деятелей начала XIX в. к Робеспьеру и Марату даже не приходит в голову современным исследователям, привыкшим к обобщенно-суммарным характеристикам. «Готовые признать заслуги дворянских революционеров 1789 г. — Мирабо и Лафайета <...> русские дворянские революционеры отчасти могли симпатизировать и партии французской крупной буржуазии — жирондистам. Якобинцы же (различных течений среди них они еще не видали) внушали им большей частью ужас или даже отвращение»1.

Это не совсем точно. Русские деятели начала XIX в. имели весьма детальное представление о событиях в революционном Париже и, конечно, различали политическую физиономию Парижской коммуны и Конвента, не путали санкюлота и оратора Горы. Для подавляющего большинства из них разница эта отступала на задний план перед лицом общего отрицательного отношения. Однако не для всех. Так, от проницательного взгляда Карамзина не укрылось стремление Робеспьера подчинить движение санкюлотов правительственному контролю2. Закономерен интерес к якобинцам Пестеля, обдумывавшего вопросы революционной диктатуры и утверждавшего, что «Франция блаженствовала под управлением Комитета Общественного Спасения»3. Следует напомнить, что если Марат ассоциировался с революционной улицей, к которой все деятели русского прогрессивного лагеря тех лет относились резко отрицательно, то Робеспьер воспринимался как теоретик. Размышления над учением Руссо о различии «общей воли» и «воли всех»4 и, следовательно, о возможности революционного насилия над народом неизбежно вызывали
323

в памяти Робеспьера. Мысль о том, что к свободе можно вести насильственно, не была чужда некоторым из декабристов.

Несмотря на хлад убийственный

Сограждан <к> правам <своим>

Их от бед спасти насильственно

Хочет пламенный Вадим.1

Если мы зададимся целью определить отношение Пушкина южного периода к Марату и Робеспьеру, то, несмотря на чрезвычайную скудность данных, можно сделать некоторые, быть может не лишенные интереса, наблюдения.

Отношение Пушкина к Марату недвусмысленно отрицательно. Он «палач уродливый», «апостол гибели» (II, 174; ср. прямо противоположную оценку Руссо, приблизительно в то же время: «апостол наших прав»). Отношение к Шарлотте Корде восторженное.

Мы настолько привыкли приписывать деятелям прошлого наши сведения и точки зрения, что на основании прославления Пушкиным Шарлотты Корде приписываем ему отрицательное отношение к якобинскому этапу революции в целом. Так, П. Щеголев писал: «Для П<ушки>на Р<обеспьер> (так же, как и Марат) представляется воплощением стихии революционного террора»2. Однако вопрос о том, отождествлял ли Пушкин на юге Марата и Робеспьера, более сложен. Прославляя Шарлотту Корде, Пушкин вряд ли мог забыть слова, которые он слышал в лицее от такого авторитетного для него, не находящегося под гипнозом исторических исследований, свидетеля, как родной брат Марата. Позже Пушкин вспоминал о Будри: «Он очень уважал память своего брата и однажды в классе, говоря о Робеспиере, сказал нам, как ни в чем не бывало: c’est lui qui sous main travailla l’esprit de Charlotte Corday et fit de cette fille un second Ravaillac» (XII, 166; «это он тайком обработал ум Шарлотты Корде и сделал из нее второго Равальяка» — франц.).

В этом смысле представляется примечательным то, что если в «Андрее Шенье» прославление «девы-эвмениды» сопровождается осуждением и Марата, и Робеспьера, то в стихотворениях южного периода имя Робеспьера в этом контексте не упоминается ни разу. А между тем Пушкин, напряженно размышлявший в эти годы о Французской революции, не мог не думать о Робеспьере. Пушкин перечел на юге Руссо3, видимо, читал и цитировал Сен-Жюста4.

Очень показательны наблюдения над портретными зарисовками Пушкина. Портрет Марата нарисован летом 1821 г. в окружении Лувеля и Занда (под рисунками подписи: «Marat, Sand»)5. Смысл этого рисунка ясен: Марат — тиран, а Занд и Лувель — тираноубийцы. Психологическая связь рисунков очевидна в свете стихотворения «Кинжал». В совершенно ином ряду появляется профиль Робеспьера в одесских черновиках: его окружают Мирабо и
324

Наполеон1. Очевидно, что Пушкин размышляет об этапах революции. Существует любопытное, хотя и оспоренное Б. В. Томашевским, предположение, что Пушкин наделил Робеспьера в рисунке на обороте листа, содержащего III и IV строфы пятой главы «Евгения Онегина», автопортретными чертами2. Необходимо помнить, что именно в это время — кризисный для него период 1823 — начала 1824 г. — Пушкин, размышляя над причинами торжества реакции в Европе, склонен был видеть их в победе корыстолюбия и эгоистических страстей над героическим аскетизмом революции:

И горд и наг пришел Разврат

И перед<?> ним<?> сердца застыли,

За власть<?> Отечество забыли,

За злато продал брата брат,

Рекли безумцы: нет Свободы... (II, 314)

В этих условиях образ «неподкупного» Робеспьера, утопические попытки якобинцев обуздать стихийный эгоизм буржуазной экономики и стихийный же напор материальных требований народа воззваниями к духу античных героев вполне могли привлечь сочувствие Пушкина. Нам уже довелось однажды высказать предположение, что на трактовку образа Наполеона в поэзии Пушкина этих лет повлияли обличительные речи Сен-Жюста против антинародного эгоизма Дантона.

Если Марат в южный период ассоциировался у Пушкина с мятежом («Послание цензору»), то Робеспьер — с революцией3. И отношение Пушкина к Робеспьеру в эти годы, видимо, было столь же сложным, как и отношение к самой этой революции.

1966

Сноски



1 Волк С. С. Исторические взгляды декабристов. М.; Л., 1958. С. 261.

2 Вопрос отношения Карамзина к Робеспьеру подробно рассмотрен нами в статье «Отражение этики и тактики революционной борьбы в русской литературе конца XVIII века» (Лотман Ю. М. Избр. статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 2. С. 134—158; о Карамзине — с. 156—158.)

3 Записки С. П. Трубецкого. М., 1905. С. 12—13. Современники склонны были сравнивать Пестеля и Робеспьера. Прекрасно осведомленный А. Боровков писал: «Пестель — глава южного общества, сущий Робеспьер, умный, хитрый, просвещенный, жестокий, настойчивый, предприимчивый» (ЦГВИА. Ф. ВУА. Ч. 1. Д. 40681. Л. 1).

4 Разграничение этих двух понятий в системе Руссо необычайно важно для понимания и истолкования наследия французского мыслителя в русской революционной традиции. Оно впервые было проведено В. С. Алексеевым-Поповым в докладе на конференции, посвященной 250-летию со дня рождения Руссо (Одесса, 1962).



1 Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотворений. Л., [1934]. С. 441 (курсив мой. — Ю. Л.).

2 Путеводитель по Пушкину // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1931. Т. 6. С. 313.

3 См.: Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л., 1960. С. 132—133.

4 См. статью «Пушкин — читатель Сен-Жюста».

5 Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799—1826 / Сост. М. А. Цявловский. Л., 1991. С. 283.



1 Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1790—1826. С. 340.

2 Томашевский Б. В. Автопортреты Пушкина // Пушкин и его время. Л., 1962. Вып. 1. С. 326.

3 Не случайно Пушкин позже писал: «Петр I одновременно Робеспьер и Наполеон. (Воплощенная революция)» (XII, 205 и 485).

@темы: Робеспьер

---

Пушкин — читатель Сен-Жюста

[tes3m]

Пушкин — читатель Сен-Жюста.

Ю.К. Лотман
Установить полный круг чтения Пушкина — задача чрезвычайно важная и вместе с тем трудная. В целом ряде случаев исследовательская уверенность в том, что поэт не мог пройти мимо той или иной книги, не может опереться ни на одно прямое свидетельство.

Однако порой внимательное чтение текста произведений позволяет вскрыть отзвуки чтений и дум поэта и ввести в его творческую биографию совершенно новые имена.


Произнося в конвенте речь против Дантона, Сен-Жюст сравнил революционеров с римлянами: «Le monde est vide depuis les Romains; et leur memoire le remplit, et prophétise encore la liberté»1

Текст этот сразу же приводит на память пушкинские строки: «Мир опустел...» (II, 332); «О ты, чьей памятью кровавой / Мир долго, долго будет полн...» (II, 213)

Несмотря на разновременность этих стихотворений («К морю» — 1821 г. и «Наполеон» — 1824 г.), приведенные строки относятся к одному образу — Наполеону, и, видимо, в сознании Пушкина они были связаны.

Обращение Пушкина в кишиневский период к чтению Сен-Жюста, произведения которого он мог найти, например, в обширной библиотеке Липранди, — показательно. Вряд ли идеи автора-якобинца были созвучны настроениям Пушкина. Но в сочинениях Сен-Жюста Пушкин находил другое — революционный пафос и «римскую помпу» (выражение Белинского). Поэт, находившийся в зените своих революционных настроений, читал: «Une révolution est une entreprise héroïque, dont les auteurs marchent entre les périls et l’immortalité»2).

Речь о Дантоне не случайно заинтересовала Пушкина при работе над образом Наполеона. Сен-Жюст нарисовал здесь фигуру нового Катилины, эгоиста и честолюбца, жертвующего революцией ради стремления к личной диктатуре: «...Tu as dit que l’honneur est redicule; que la gloire et la postérité étaient une sottise: ces maximes devaient te concilier l’aristocratie; elle étaient celles de Catilina»3.

Именно таким рисует Пушкин Наполеона: «В его надеждах благородных / <...> Ты человечество презрел. (Тебя пленяло самовластье...» — II, 214).

Между «Наполеоном» и «К морю» пролег путь больших творческих исканий. Образ циника и эгоиста теперь ассоциировался с «демоном». И когда Пушкин в Михайловском, переделывая стихотворение «К морю», ввел туда образ Наполеона, строки Сен-Жюста снова пришли ему на память. Н. В. Измайлов указывал, что в первоначальной редакции отсутствуют «образы Наполеона и Байрона», отсутствует и пессимистический мотив «пустоты мира»4. Мысль Пушкина: мир опустел после неудачи революционных движений начала 1820-х гг. — не могла быть выражена печатно, и поэтому пришлось оборвать 51-й стих на половине. Но это только подчеркивало


значение зашифрованной цитаты из Сен-Жюста, которая выделялась как вывод и для осведомленного читателя приоткрывала мысль Пушкина: мир наполняется героизмом революционных борцов и пустеет с их гибелью.




1 Rapport sur la conjuration ourdie pour obtenir un chancement de dynastie, et contre Fabre d’Eglantine, Philippeaux, Lacroix, Danton et Camille Demoulins // Oeuvres de Saint-Just: Discours-rapports, institutions républicaines, organt-esprit de la révolution, proclamation-lettres / Introduction Jean Gratien. 1946. P. 235. «Мир опустел после римлян, и память их его наполняет, предрекая еще свободу» (франц.).

2 Ibid. P. 223. «Революция — героическое предприятие, творцы которого движутся между гибелью и бессмертием» (франц.).

3 Ibid. P. 232. «Ты говорил, что честь смешна, слава и потомство — глупости. Эти изречения подсказала тебе аристократия, это изречения Катилины» (франц.). Ср. сходную характеристику эгоиста-честолюбца в описании образа Мазепы.

4 Измайлов Н. В. Строфы о Наполеоне и Байроне в стихотворении «К морю» // Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1941. С. 26.

@темы: Сен-Жюст