О неопубликованной работе К.Н.Державина
Б.Н. Каганович
Константин Николаевич Державин (1903-1956) был одним из видных советских литературоведов и театроведов 30-50-х гг. Специалистам по Франции XVIII в. он известен прежде всего своими книгами “Театр Французской революции” (1932, 1937) и “Вольтер” (1946), но Державин является также автором многих других работ, от книги об Александрийском театре, до обширной монографии о Сервантесе. По образованию К.Н. Державин был филологом-романистом, учеником по Ленинградскому университету Д.К, Петрова, В.Ф. Шишмарева и А.А. Смирнова1.
читать дальшеАрхив К.Н. Державина хранится в отделе рукописей Российской Национальной библиотеке в Петербурге (бывш. Гос. Публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина). Среди многих других материалов здесь находится текст на 102 листах машинописи “К.Н. Державин. Язык Французской Революции. 1789-1799. Ленинград, 1939”2. Очевидно, эта работа должна была выйти к 150-летию Великой Французской революции, но по неизвестным причинам не увидела света. В русской научной литературе это, насколько известно, единственная работа такого рода и мы хотели бы ознакомить с её основными положениями заинтересованного читателя. К сожалению в архиве представлен 3-й или 4-й экземпляр машинописи, в который не вставлены слова на французском языке. Конечно, это обессмыслило бы текст, если бы большую часть пропущенных слов не удавалось легко восстановить. Дело в том, что как показывает сопоставление текстов, работа 1939 г. представляет собой расширенный и обновлённый вариант статьи К.Н. Державина “Борьба классов и партий в языке Великой Французской революции”, опубликованной в 1927 г.
Поскольку и эта статья, напечатанная в издании Института сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока им. А.Н. Веселовского, аспирантом которого являлся в те годы К.Н. Державин, практически неизвестна современным исследователям, наше изложение будет основываться на обоих вариантах3.
“Языковое творчество, - по словам К.Н. Державина, - сопутствует творчеству социальному и политическому” и его интересует “язык, как одно из главных средств в перипетиях социальной борьбы революционного десятилетия (1789-1799)” (1927.С.1-2). Название работы К.Н. Державина шире её содержания. Это работа не вообще о французском языке эпохи революции, а только о революционной лексике. Источниками К. Державину служат революционная пресса и речи деятелей революции, по прежде всего словари неологизмов французского языка той поры, в частности, “Neologie” Л.С. Мерсье (1801), содержащая около 2000 слов. Кроме того, Державин опирался на некоторые существовавшие в то время исследования, в первую очередь на работу Макса Фрея, в которой собран обширный материал о революционных неологизмах с указанием времени их появления4, в меньшей степени – на полупублицистическую статью П. Лафарга 1894г5. Фундаментальный труд Ф. Брюно, вышедший в 1927-1937 гг6. Державин не использовал, вероятно, его 2-ая, наиболее важная в данном плане часть, до него не дошла. Привлекал он, конечно, и общие труды по эпохе Французской революции.
Приступая к анализу языка революции, К.Н. Державин кратко характеризует французский литературный язык эпохи абсолютизма, сформировавшийся в XVII в., “лингвистическую идеологию” главной его твердыни – Французской академии – и развитие французского языка на протяжении XVIII в., сравнивая очередные издания Словаря Академии (1694, 1718, 1740 и 1762гг.). Характеризует он и позиции по этим вопросам философов Просвещения, из которых, по его словам, “Вольтер занимал правый фланг, Дидро и его сподвижники – центр, Руссо и его преемники – крайнюю левую” (1927.С.9). Общая тенденция развития французского языка в XVIII в. шла в направлении демократизации литературной речи, усиления в ней буржуазных тенденций, полагает Державин. Революция решительно противопоставила “монархическому” языку, построенному на строгой иерархии, язык “республиканский”, по терминологии Мерсье, или, как выражается К. Державин, “словарю Академии был противопоставлен словарь революции” (1927.С.11). “Лингвистическую идеологию” первого периода революции отчётливее всего выразил Талейран, выступивший 10 сентября 1791 г. в Учредительном собрании с обоснованием обязательного обучения французскому языку в начальных школах. Он пропагандировал идею единого национального языка, “изгнания из языка всех следов аристократически-салонного арго периода упадка и разложения и утверждения вместо них здравого, ясного и точного языка” и известного приобщения широких масс к “благородной речи” (1927. С.16-19) К. Державин характеризует такую программу как коституционно-монархичесую и крупнобуржуазную.
Новый, более радикальный этап революции повлёк за собой ликвидацию в 1793 г. Французской Академии, этого, по словам художника Давида, “последнего убежища аристократии” и создание вместо неё Национального института. Вслед за тем Конвент постановил приступить к переработке академического Словаря французского языка. В 1798г. вышло 5-е обновлённое издание словаря. “Лексический материал данного издания был заново пересмотрен и демократизирован. Здесь в достаточной мере отразилась буржуазная языковая стихия, а главное, - здесь же, в особом приложении нашли себе место 336 неологизмов революции”, - замечает К. Державин (1927.С.13). Словарь вышел уже на излёте революции, в “ликвидаторскую эпоху Директории” (С. 14) и вызвал критику как слева, так и главным образом справа. Шатобриан, Лагарп и многие другие писали о варварском, плебейском и подлом характере революционного языка. Однако этот словарь включал в себя лишь очень незначительную часть словотворчества революционных лет.
Основная часть работы К.Н. Державина посвящена анализу революционной лексики. Целый ряд слов, бытовавших в языке, получает в эпоху революции новые значения, которые становятся доминирующими, или новые смысловые коннотации. Таково прежде всего само слово revolution (в словаре 1694 г. оно фигурирует как астрономический термин, в словаре 1718 г. определяется как “перемена, происходящая в общественных делах”, в словаре 1798 г. оно означает прежде всего данную происходящую революцию, а затем “социальный переворот, который приводит к новому общественному порядку”). Далее, это слова patriote (в словаре 1762 г. оно определяется как синоним слова sujet, подданный), citoyen (в словаре 1694 г. это просто обитатель города, буржуа), peuple, aristocrate, liberte7, constitution, reaction, commune, decret, convention, terreur и многие другие, а также такие глаголы, как moraliser (ранее означал “морализировать”, теперь “устанавливать нравственность”, lanterner (ранее “колебаться”, теперь “вешать на фонаре”), niveler (ранее “устанавливать уровень при помощи ватерпаса”, теперь “уравнивать”), speculer (философский термин, теперь применяется к финансовым махинациям) и т.д. Сюда же относится и такое колоритное словечко, как theophage (“поедать бога”, старинная кличка, данная протестантами католикам с намёком на обряд причащения, теперь презрительное наименование последователей христианства вообще) (1927.С.22-30; 1939.Л.31-49).
Следующий раздел работы К. Державина посвящён “словам, уничтоженным революцией”, и содержит очень красочный материал. (1927.С.30-42;1939.Л.50-63). Целый ряд слов умирает, так сказать, естественной смертью, поскольку ушли в прошлое обозначаемые ими реалии. Это многочисленные юридические, административные, судебные, военные, налоговые, дворцовые термины старого режима, которые переходят в разряд “исторических” и остаются только в учебниках истории. Вторая группа – это слова, сознательно изгоняемые и бойкотируемые (сегодня вероятно сказали бы: табуированные) революцией. 25 августа 1792 года Парижская коммуна специальным постановлением отменила наименования Monsieur и Madame, заменив их словами citoyen и citoyenne. Обращения эти продержались в официальном употреблении до времени Наполеона. “Аристократическая привычка обращаться друг к другу Monsieur была названа специальным глаголом: monsieuriser” (1927.С.31). В том же 1793 г. местоимение “вы” (vous) при обращении к одному лицу было заменено местоимением “ты” (tu, toi). Такие предложения делались ещё в 1790-1791 гг. в знак свидетельства “об уничтожении социальных предрассудков и о чувстве братства, которым воодушевлены французские патриоты”, но обязательное “тыканье” (tutoiment) вошло в обычай только поле установления якобинской диктатуры. Несомненно, что здесь сыграло свою роль и увлечение античностью, столь характерное для эпохи Французской революции. “Греки и римляне совершенно не знали этой глупой привычки – заменять единственное число множественным. У нас она привилась в эпоху феодализма и торжества аристократии… Истинный тон революции – это тон приличной фамильярности… Можно говорить на “ты” без грубости, а тоном братства”, - писалось в тогдашней прессе (1927.С.34).
После падения монархии и особенно в период якобинской диктатуры табуируется целый ряд слов, связанных со старым режимом. Прежде всего это слова “король” (le roi) и “королева” (la reine), которые а ораторских речах и в журналистике заменяются гениями (les genies) или мудрецами (les sages), в шахматной терминологии название фигуры короля изменяется в “знамя” (le drapeau), как и сама игра, ввиду того, что название её les echecs имеет этимологический корень в персидском “шах” (король), переименовываются в “военную игру” (“Jeu de guerre”) (1927.С.36-37). Изгоняются также слова duc, compte, baron и т.п. Граждане, “чьи фамилии связаны с терминами тирании и феодализма” (такие, напр., как Leroy, Le Compte, Baron и т.д.) нередко меняли свои фамилии. То же происходило и с географическими названиями. Так, город Fontenay-le-Compte, был переименован в Fontenay-le-Peuple. “Топонимика революции пестрит примерами бойкота и вытравления слова Saint, входящего как составной элемент во многие название городов и селений”, - замечает К. Державин (С.38), приводя сопутствующие примеры. В связи с революционными переименованиями он напоминает об общеизвестном увлечении античными именами: Брут, Катон, Анаксагор, Гракх, Эпаминонд, Сципион, Сцевола, Анахарсис занимают видное место в революционной ономастике. В качестве имён фигурируют такие революционные ценности как Humanite, Patrie, Liberte, Egalite, Fertilite и т.п., фамилии популярных революционных деятелей Марат, Петион, Кутон, слова, связанные с культом природы и сельскохозяйственного труда.
Изгоняются и слова, имевшие при старом режиме сословно-уничижительный оттенок: valet (слуга) (даже в карточной терминологии валеты переименовываются в “молодцов” (le braves) или “равенства” (les egalites), populace (чернь), paysan (“крестьянин” в значении “мужик”) – оно заменяется неологизмом на античный манер agricole или agriculteur.
Обширный и чрезвычайно колоритный (хотя и несколько сумбурно изложенный) материал содержится и в разделе о революционных неологизмах или, как выражается К. Державин, “революционном словотворчестве” (1927.С.42-56; 1939.Л.63-93).
Как известно, в 1793 г. во Франции были введены новый революционный календарь взамен григорианского, просуществовавший до 1806 г., и новая метрическая система. Термины, связанные с ними, быстро вошли в общее употребление и составляют известнейший пласт революционной лексики. Поскольку политическое деление депутатов в Конвенте происходило не только по горизонтали (правые-левые-центр), но и по вертикали, появились термины “гора” (montagne) и “горцы”, монтаньяры (montagnards) для обозначения радикальных групп, ниже располагалась “равнина” (la plaine) или “болото” (le marais). Тогда же и ещё несколько раньше утвердилась аллегорика цветов; “красными” (les rouges) называли революционнеров, “чёрными” (les noires) – реакционеров, белыми (les blancs) - роялистов, на белом знамени которых красовались королевские лилии (1927.С.52-53).
Ярко политический характер носят такие неологизмы революционной эпохи как le consituant (член Учредительного собрания), le conventionnel (член Конвента), sans-culotte – один из наиболее известных терминов революции и производные от него, aristocratisme, civisme (гражданская доблесть) и incivisme, la guillotine, le maximum, septembrisade (расправа над врагами народа, от сентябрьских расправ 1792 г.), modere (умеренный) и moderantisme, enrage (бешеный), такие яркие словечки, как anglomanie, tirannicide (тираноубийство), liberticide, legicide, negricide и nergophilisme (возникли в связи с вопросом об отмене рабства негров в колониях), robinocratie (власть чиновничества)8 и т.д. Появляется множество новых слов с приставкой contre-. Прежде всего это, конечно, слово conrte revolution и производные от него. Более отвлечённый на первый взгляд характер носят такие неологизмы революционной эпохи, как agitateur (слово имело чисто отрицательный характер и означало “подстрекатель”), alarmiste (сеятель паники), propagandiste, journaliste и journalisme, publiciste (этот термин был непосредственно связан с представлением о служении обществу и к сотрудникам роялистских газет не применялся). Но и они, конечно, были порождены революционной атмосферой.
Отдельную и очень выразительную часть революционного лексикона составляют обозначения членов различных политических группировок. Это такие слова, как quatre-vingt-neuviste последователь принципов 1789г.), monarchiste, Royaliste, Orleaniste, Feuillant, Cordelier, girondiste, jacobin, thermidirien, fructidorien, vendemiariste, generaliste (сторонник военной диктатуры). Многие из этих обозначений образованы от собственных имён: brissotin, rolandin, robespierriste, maratiste, dantoniste, hebertiste, chaumettiste, babouviste, bonapartiste и т.д.
Эпоха Директории дала множество слов, связанных с различного рода увеселениями и модами. Здесь, помимо знаменитого, возникшего ещё в термидорианский период, слова muscadin (представитель золотой молодёжи, по-видимому от musc, мускус), можно привести такие словечки как se greciser (одеваться и причёсываться на греческий манер), dancemanie (“танцемания”) и т.д. В варианте 1939г. материал по термидорианскому периоду и Директории расширен.
В области “глагольного творчества”, как выражается Державин, революция в разные свои периоды также породила огромное количество неологизмов. Непосредственно связаны с политическими реалиями революции такие глаголы, как deputer (делегировать), decreter (издавать декрет), fractionner (создавать фракции), religionner (осуществлять религиозное влияние), atheiser (проводить атеистическую политику), (monarchser (действовать в пользу монархии), despotiser (заменяет глагол reigner – царствовать), guillotiner (гильотинировать), уже упомянутый lanterner (вешать на фонаре), maximer (вводить максимальные цены на продукты первой необходимости)9. Очень выразительны и такие глаголы, как juietiser (действовать, как в июле 1789 г., восставать) и septembriser (дкйствовать, как в сентябре 1792 г., расправляться с врагами революции). Весьма многочисленны глаголы с отрицательной приставкой de/des: deroyaliser, desanoblir, detroner, depretiser и т.д.
По тем же моделям в эпоху революции образуются многие другие глаголы, не связанные непосредственно со злобой дня: utiltser, idealiser, imaginer, inpressioner, activer (активизировать), moderniser, populariser, irbaniser, rlrcrtiser, cameleoniser или cameleoner (менять окраску), coquiner (мошенничать), machiaveliser (от имени Machiavel), а также demoraliser, depopulariser, deshumaniser и многие другие. “Слова подобного рода наводняли газеты, памфдеты и ораторские речи”, - (отчасти в духе “теории отстранения” В. Шкловского): “Привычные и канонизированный глаголы и прилагательные уже теряли свою будирующую силу. Они уже не выполняли своих функций… Возникла необходимость создавать в речевом ряду особые ловушки для внимания, опорные точки для воздействия на воспринимающих… Результатом этого являлась нагрузка речи новыми словообразованиями, значение которых состояло в том, что они давали новые пути для направления внимания, сгущали и нагнетали речевую атмосферу, способствовали повышению логической и, главным образом, эмоциональной впечатляемости устного и печатного слова”. (1927.С.56.Ср.:1939.Л.94).
В заключительном разделе работы формулируются некоторые выводы, преимущественно филологического характера. К.Н. Державин отмечает, что иностранные элементы в языке революции играли незначительную роль (если, конечно, не считать огромного влияния греческой и латинской лексики). Некоторым исключением являются, по его мнению, только англизмы в первый период революции: существительные jury, club и производные от него, majorite, рассматриваемые как “отголосок парламентской английской терминологии” и специфический глагол cromweliser (действовать как Кромвель, устанавливать единоличеую диктатуру)10.
В сфере именно словообразования в качестве наиболее продуктивных К. Державин называет суффиксы –eur (agitateur), -aire (fonctionaire), -ade (septembrisade), -ation (pantheonisation), -ite (popularite), -ien (thermidorien), -isme (vandalisme, слово, изобретённое аббатом Грегуаром11), -iste (здесь, между прочим, можно указать слово nihiliste, которое часть приписывают И.С. Тургеневу; между тем это слово зафиксировано во французских газетах 1893-1795 г. и у Мерсье12), - cide. Из префиксов К. Державин отмечает anti- и ex13 -. Значительная часть этих суффиксов и префиксов греческого и латинского происхождения, что, конечно, находится в связи с общим “классическим” стилем Французской революции.
“Говорить о языке Французской революции это значит говорить прежде всего о создании ряда терминов греко-латинского типа, терминов, которые должны были соответствовать возрождённому буржуазией цицероновскому стилю речи и строгому, лаконичному, порвавшему со стилем барокко и рококо республиканскому языку”, - заключает К. Державин (1927.С.61; 1939.С.99). В то же время революционные методы словотворчества и революционная фразеология оказали влияние на язык французского романтизма: “ряд особенностей романтической речи и романтического стиля восходят к языковому [и] литературному творчеству революции”. (1927.С.61). Момент этот особенно подчёркивал П. Лафарг, писавший о “языке аристократическом или классическом, и языке романтическом или буржуазном”14. В 1927 г. К.Н. Державин в значительной степени солидаризовался с ним, говоря: “лингвистические программы Шатобриана и Гюго, несмотря на разницу их социальных оснований, восходят к одному и тому же источнику – революционной фразеологии 1789-1799 гг.”, но полагал, что французский язык XIX в. “сочетал в себе объективную четкость буржуазного рационализма со стихией субъективной, индивидуалистической, провозглашенной ещё Руссо” (1927.С.61-62). В 1939 г. выводы сформулированы несколько иначе. К. Державин сожалеет, что остаётся трудноуловимой живая стихия революционной речи: “Конечно, мы знаем французский язык эпохи революции 1789-1799 гг. прежде всего в его литературном выявлении. Язык революционной улицы известен нам весьма в слабой степени и характерные для него явления языковой жизни с большой трудностью поддаются приблизительному учёту” (Л.100). Общий же вывод К.Н. Державина следующий: “Аффектация ораторской речи, острота газетной и брошюрной полемики – всё это ведёт к созданию таких лексических форм, которые свидетельствуют о будущем пришествии языкового романтизма. Но не прав П. Лафарт, когда он видит в языке Французской революции окончательный переворот в развитии французского языка к романтическому словотворчеству и романтической фразеологии. Выявились лишь некоторые тенденции, но главенство осталось за буржуазным рационализмом, почитавшим себя наследником высоких традиций французского литературного языка XVII-XVIII вв., несмотря на его критику и даже отрицание /…/ Буржуазный разум, гегемония которого была провозглашена просветителями XVIII в., остаётся основным определяющим началом языковых изменений буржуазной Французской революции (Л.102)
Переходя к оценке работы К.Н. Державина о языке французской революции, прежде всего отметим исключительно удачный выбор темы, которая и сегодня звучит остро и современно. По существу это тема о революционной ментальности и её выражении в языке. Как уже указывалось, название работы К.Н. Державина шире её содержания. Она не даёт полного и систематического всего комплекса языковых явлений периода Французской революции, а посвящена исключительно революционной лексике, словарю революции. Вопросов произношения, грамматики, синтаксиса, внутренней структуры языка Державин не касается. Но, конечно, наиболее ярко влияние революции в языке сказалось именно в сфере лексики и материалы, приводимые Державиным, очень интересны и колоритны.
С филологической точки зрения работа К. Державина не лишена серьёзных недостатков. Материал её в значительной мере почерпнут из работ М.Фрея, отчасти П.Лафарга и других исследователей, причём, отсутствуют точные ссылки на источник сведений о том или ином языковом факте. Между тем, такие данные позволили бы, во-первых, с известной точностью датировать новые языковые явления и, во-вторых, дали бы возможность отличать слова, вошедший в общее употребление, от эксцентричного и эпатирующего языкотворчества отдельных ораторов и журналистов, а также проследить переход ряда слов из одной категории в другую. Приходится также отметить недостаточно глубокий филологический анализ материала и элементы бессистемности и хаотичности в его представлении. Выводы “классового” характера (несколько ослабленные в варианте 1939г.) элементарны и по большей части сомнительны. Ведь методы словообразования революционной поры не были абсолютно новыми, они вообще свойственны французскому языку и были “только” мощно стимулированы революцией. Очевидно, что эпоха Французской революции в значительной мере создала язык современной политики и журналистики, но можно ли говорить о специфической “буржуазности” этого языка?
Несомненно, что работа К.Н. Державина по своим устремлениям находится в орбите социолингвистических исканий в советской науке 20-30-х гг., связанных с именами таких выдающихся учёных, как В.М. Жирмунсткий, Б.А. Ларин, Г.О. Винокур, Е.Д. Поливанов, Л.П. Якубинский. В тексте 1939 г. К.Н. Державин использует статью М.В. Сергиевского “Проблема социальной диалектологии во французском языке XVI-XVII вв.” (1927) и книгу В.М. Жирмунского “Национальный язык и социальные диалекты” (1936). Отчасти социолингвистические интересы стимулировались влиянием Н.Я. Марра, но в ещё большей степени окружающей действительностью, и они вовсе не обязательно связаны с марризмом15. Ряд работ, возникших в то время в СССР, считаются сегодня классическими.
Словарь революции, революционная риторика, революционное сознание, революционная ментальность и формы её выражения, символика и семантика революции привлекают к себе обострённое внимание в наши дни и являются одной из наиболее популярных и перспективных областей исследования. Работа К.Н. Державина “Язык Французской революции” в известной степени может считаться предшественницей этого направления и несомненно должна занять своё место в русской историографии великой Французской революции.
Примечания:
См.: Плавскин З.И., Смирнов А.А. Константин Николаевич Державин// Известия АН СССР. Сер. Лит и языка. 1957.Т.XVI.Вып.2.С.187-192
РНБ.Ф.1028.Д.319
Язык м лтература.Л.,1927.Т.II.Вып.I.С.1-62
Frey M. Les transformation du vocabulaire francaise a l`epoque de la Revolution (1789-1800). Paris? 1925/296p.
Русск. Пер.: Лафарг П. Язык и революция. Французский язык до и после революции. М.-Л., 1930. 98с.
Brunot F. Histoire de la langue francaise des origines a 1900. T.IX. La revolution et l`Empire. Paris, 1927-1937.Pt. 1-2.1276p.
Здесь можно привести любопытный пример из новейшей истории. В 1945 г., когда маршала Петена судили по обвинению в государственной измене и коллаборационизме, он готовил с адвокатом Ж.Изорни текст своего заявления в суда. Адвокат спросил, предпочитает ли маршал говорить о свободе в единственном или множественном числе. На вопрос Петена “А какая разница?” Ж.Изорни ответил: “Свобода” звучит более республикански, “наши свободы” более моррасистски (от имени Ш.Морраса, лидера “Action Fransaise” - Б.К.). Немного подумав, Петен сказал: “Напишите “наши свободы””. См.: Weber E. Action Francaise. Royalism and Reaction in XXth century France. Stanford. 1962.p.446.
Любопытный синоним слова bureaucratie, создателем которого считался экономист Ж.-К.Гурне (1712-1759), но которое вышло в широкий обиход только в эпоху революции. См.: Frey M. Op.cit.P.90-91.
Державин указывает, что этот глагол “вновь всплыл” во Франции в годы 1-й мировой войны (1927.С.47). Как известно, Ж.Клемансо считал себя продолжателем якобинской традиции.
Заметим, что глагол cromweliser не больше является англизмом, чем глагол machiaveliser итальянизмом.
Frey M. Op.cit.P.265
Ibid/P/165
Cp.: Frey M. Op/cit., P.19-35 (здесь приведён ещё целый ряд суффиксов и префиксов). Отметим, что компонент –cide едва ли првильно называть суффисом, как это делает К. Державин: он несёт смысловую нагрузку и должен рассматриваться как второй корень (ср.: геноцид, суицид).
Лафарг П. Указ.соч.С.98
Отец К.Н. Державина славист Н.С. Державин (1877-1953), избранный в 1931 г. академиком, как известно, был одним из ранних и последовательых адептов учения Н.Я. Марра, доходя в этом паорой до абсурдов, шокировавших научную среду (так, напр., он признавал “в недрах русского языка огромное этруское наследие”). Но сам К.Н. Державин никогда не был марристом в одиозном смысле.
Отсканировано из Французского Ежегодника 2000: 200 лет Французской революции 1789-1799гг.: Итоги юбилея. - М.: Эдиториал УРСС, 2000. - 244с.
Scanned by Helga-n-Kenty
Б.Н. Каганович
Константин Николаевич Державин (1903-1956) был одним из видных советских литературоведов и театроведов 30-50-х гг. Специалистам по Франции XVIII в. он известен прежде всего своими книгами “Театр Французской революции” (1932, 1937) и “Вольтер” (1946), но Державин является также автором многих других работ, от книги об Александрийском театре, до обширной монографии о Сервантесе. По образованию К.Н. Державин был филологом-романистом, учеником по Ленинградскому университету Д.К, Петрова, В.Ф. Шишмарева и А.А. Смирнова1.
читать дальшеАрхив К.Н. Державина хранится в отделе рукописей Российской Национальной библиотеке в Петербурге (бывш. Гос. Публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина). Среди многих других материалов здесь находится текст на 102 листах машинописи “К.Н. Державин. Язык Французской Революции. 1789-1799. Ленинград, 1939”2. Очевидно, эта работа должна была выйти к 150-летию Великой Французской революции, но по неизвестным причинам не увидела света. В русской научной литературе это, насколько известно, единственная работа такого рода и мы хотели бы ознакомить с её основными положениями заинтересованного читателя. К сожалению в архиве представлен 3-й или 4-й экземпляр машинописи, в который не вставлены слова на французском языке. Конечно, это обессмыслило бы текст, если бы большую часть пропущенных слов не удавалось легко восстановить. Дело в том, что как показывает сопоставление текстов, работа 1939 г. представляет собой расширенный и обновлённый вариант статьи К.Н. Державина “Борьба классов и партий в языке Великой Французской революции”, опубликованной в 1927 г.
Поскольку и эта статья, напечатанная в издании Института сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока им. А.Н. Веселовского, аспирантом которого являлся в те годы К.Н. Державин, практически неизвестна современным исследователям, наше изложение будет основываться на обоих вариантах3.
“Языковое творчество, - по словам К.Н. Державина, - сопутствует творчеству социальному и политическому” и его интересует “язык, как одно из главных средств в перипетиях социальной борьбы революционного десятилетия (1789-1799)” (1927.С.1-2). Название работы К.Н. Державина шире её содержания. Это работа не вообще о французском языке эпохи революции, а только о революционной лексике. Источниками К. Державину служат революционная пресса и речи деятелей революции, по прежде всего словари неологизмов французского языка той поры, в частности, “Neologie” Л.С. Мерсье (1801), содержащая около 2000 слов. Кроме того, Державин опирался на некоторые существовавшие в то время исследования, в первую очередь на работу Макса Фрея, в которой собран обширный материал о революционных неологизмах с указанием времени их появления4, в меньшей степени – на полупублицистическую статью П. Лафарга 1894г5. Фундаментальный труд Ф. Брюно, вышедший в 1927-1937 гг6. Державин не использовал, вероятно, его 2-ая, наиболее важная в данном плане часть, до него не дошла. Привлекал он, конечно, и общие труды по эпохе Французской революции.
Приступая к анализу языка революции, К.Н. Державин кратко характеризует французский литературный язык эпохи абсолютизма, сформировавшийся в XVII в., “лингвистическую идеологию” главной его твердыни – Французской академии – и развитие французского языка на протяжении XVIII в., сравнивая очередные издания Словаря Академии (1694, 1718, 1740 и 1762гг.). Характеризует он и позиции по этим вопросам философов Просвещения, из которых, по его словам, “Вольтер занимал правый фланг, Дидро и его сподвижники – центр, Руссо и его преемники – крайнюю левую” (1927.С.9). Общая тенденция развития французского языка в XVIII в. шла в направлении демократизации литературной речи, усиления в ней буржуазных тенденций, полагает Державин. Революция решительно противопоставила “монархическому” языку, построенному на строгой иерархии, язык “республиканский”, по терминологии Мерсье, или, как выражается К. Державин, “словарю Академии был противопоставлен словарь революции” (1927.С.11). “Лингвистическую идеологию” первого периода революции отчётливее всего выразил Талейран, выступивший 10 сентября 1791 г. в Учредительном собрании с обоснованием обязательного обучения французскому языку в начальных школах. Он пропагандировал идею единого национального языка, “изгнания из языка всех следов аристократически-салонного арго периода упадка и разложения и утверждения вместо них здравого, ясного и точного языка” и известного приобщения широких масс к “благородной речи” (1927. С.16-19) К. Державин характеризует такую программу как коституционно-монархичесую и крупнобуржуазную.
Новый, более радикальный этап революции повлёк за собой ликвидацию в 1793 г. Французской Академии, этого, по словам художника Давида, “последнего убежища аристократии” и создание вместо неё Национального института. Вслед за тем Конвент постановил приступить к переработке академического Словаря французского языка. В 1798г. вышло 5-е обновлённое издание словаря. “Лексический материал данного издания был заново пересмотрен и демократизирован. Здесь в достаточной мере отразилась буржуазная языковая стихия, а главное, - здесь же, в особом приложении нашли себе место 336 неологизмов революции”, - замечает К. Державин (1927.С.13). Словарь вышел уже на излёте революции, в “ликвидаторскую эпоху Директории” (С. 14) и вызвал критику как слева, так и главным образом справа. Шатобриан, Лагарп и многие другие писали о варварском, плебейском и подлом характере революционного языка. Однако этот словарь включал в себя лишь очень незначительную часть словотворчества революционных лет.
Основная часть работы К.Н. Державина посвящена анализу революционной лексики. Целый ряд слов, бытовавших в языке, получает в эпоху революции новые значения, которые становятся доминирующими, или новые смысловые коннотации. Таково прежде всего само слово revolution (в словаре 1694 г. оно фигурирует как астрономический термин, в словаре 1718 г. определяется как “перемена, происходящая в общественных делах”, в словаре 1798 г. оно означает прежде всего данную происходящую революцию, а затем “социальный переворот, который приводит к новому общественному порядку”). Далее, это слова patriote (в словаре 1762 г. оно определяется как синоним слова sujet, подданный), citoyen (в словаре 1694 г. это просто обитатель города, буржуа), peuple, aristocrate, liberte7, constitution, reaction, commune, decret, convention, terreur и многие другие, а также такие глаголы, как moraliser (ранее означал “морализировать”, теперь “устанавливать нравственность”, lanterner (ранее “колебаться”, теперь “вешать на фонаре”), niveler (ранее “устанавливать уровень при помощи ватерпаса”, теперь “уравнивать”), speculer (философский термин, теперь применяется к финансовым махинациям) и т.д. Сюда же относится и такое колоритное словечко, как theophage (“поедать бога”, старинная кличка, данная протестантами католикам с намёком на обряд причащения, теперь презрительное наименование последователей христианства вообще) (1927.С.22-30; 1939.Л.31-49).
Следующий раздел работы К. Державина посвящён “словам, уничтоженным революцией”, и содержит очень красочный материал. (1927.С.30-42;1939.Л.50-63). Целый ряд слов умирает, так сказать, естественной смертью, поскольку ушли в прошлое обозначаемые ими реалии. Это многочисленные юридические, административные, судебные, военные, налоговые, дворцовые термины старого режима, которые переходят в разряд “исторических” и остаются только в учебниках истории. Вторая группа – это слова, сознательно изгоняемые и бойкотируемые (сегодня вероятно сказали бы: табуированные) революцией. 25 августа 1792 года Парижская коммуна специальным постановлением отменила наименования Monsieur и Madame, заменив их словами citoyen и citoyenne. Обращения эти продержались в официальном употреблении до времени Наполеона. “Аристократическая привычка обращаться друг к другу Monsieur была названа специальным глаголом: monsieuriser” (1927.С.31). В том же 1793 г. местоимение “вы” (vous) при обращении к одному лицу было заменено местоимением “ты” (tu, toi). Такие предложения делались ещё в 1790-1791 гг. в знак свидетельства “об уничтожении социальных предрассудков и о чувстве братства, которым воодушевлены французские патриоты”, но обязательное “тыканье” (tutoiment) вошло в обычай только поле установления якобинской диктатуры. Несомненно, что здесь сыграло свою роль и увлечение античностью, столь характерное для эпохи Французской революции. “Греки и римляне совершенно не знали этой глупой привычки – заменять единственное число множественным. У нас она привилась в эпоху феодализма и торжества аристократии… Истинный тон революции – это тон приличной фамильярности… Можно говорить на “ты” без грубости, а тоном братства”, - писалось в тогдашней прессе (1927.С.34).
После падения монархии и особенно в период якобинской диктатуры табуируется целый ряд слов, связанных со старым режимом. Прежде всего это слова “король” (le roi) и “королева” (la reine), которые а ораторских речах и в журналистике заменяются гениями (les genies) или мудрецами (les sages), в шахматной терминологии название фигуры короля изменяется в “знамя” (le drapeau), как и сама игра, ввиду того, что название её les echecs имеет этимологический корень в персидском “шах” (король), переименовываются в “военную игру” (“Jeu de guerre”) (1927.С.36-37). Изгоняются также слова duc, compte, baron и т.п. Граждане, “чьи фамилии связаны с терминами тирании и феодализма” (такие, напр., как Leroy, Le Compte, Baron и т.д.) нередко меняли свои фамилии. То же происходило и с географическими названиями. Так, город Fontenay-le-Compte, был переименован в Fontenay-le-Peuple. “Топонимика революции пестрит примерами бойкота и вытравления слова Saint, входящего как составной элемент во многие название городов и селений”, - замечает К. Державин (С.38), приводя сопутствующие примеры. В связи с революционными переименованиями он напоминает об общеизвестном увлечении античными именами: Брут, Катон, Анаксагор, Гракх, Эпаминонд, Сципион, Сцевола, Анахарсис занимают видное место в революционной ономастике. В качестве имён фигурируют такие революционные ценности как Humanite, Patrie, Liberte, Egalite, Fertilite и т.п., фамилии популярных революционных деятелей Марат, Петион, Кутон, слова, связанные с культом природы и сельскохозяйственного труда.
Изгоняются и слова, имевшие при старом режиме сословно-уничижительный оттенок: valet (слуга) (даже в карточной терминологии валеты переименовываются в “молодцов” (le braves) или “равенства” (les egalites), populace (чернь), paysan (“крестьянин” в значении “мужик”) – оно заменяется неологизмом на античный манер agricole или agriculteur.
Обширный и чрезвычайно колоритный (хотя и несколько сумбурно изложенный) материал содержится и в разделе о революционных неологизмах или, как выражается К. Державин, “революционном словотворчестве” (1927.С.42-56; 1939.Л.63-93).
Как известно, в 1793 г. во Франции были введены новый революционный календарь взамен григорианского, просуществовавший до 1806 г., и новая метрическая система. Термины, связанные с ними, быстро вошли в общее употребление и составляют известнейший пласт революционной лексики. Поскольку политическое деление депутатов в Конвенте происходило не только по горизонтали (правые-левые-центр), но и по вертикали, появились термины “гора” (montagne) и “горцы”, монтаньяры (montagnards) для обозначения радикальных групп, ниже располагалась “равнина” (la plaine) или “болото” (le marais). Тогда же и ещё несколько раньше утвердилась аллегорика цветов; “красными” (les rouges) называли революционнеров, “чёрными” (les noires) – реакционеров, белыми (les blancs) - роялистов, на белом знамени которых красовались королевские лилии (1927.С.52-53).
Ярко политический характер носят такие неологизмы революционной эпохи как le consituant (член Учредительного собрания), le conventionnel (член Конвента), sans-culotte – один из наиболее известных терминов революции и производные от него, aristocratisme, civisme (гражданская доблесть) и incivisme, la guillotine, le maximum, septembrisade (расправа над врагами народа, от сентябрьских расправ 1792 г.), modere (умеренный) и moderantisme, enrage (бешеный), такие яркие словечки, как anglomanie, tirannicide (тираноубийство), liberticide, legicide, negricide и nergophilisme (возникли в связи с вопросом об отмене рабства негров в колониях), robinocratie (власть чиновничества)8 и т.д. Появляется множество новых слов с приставкой contre-. Прежде всего это, конечно, слово conrte revolution и производные от него. Более отвлечённый на первый взгляд характер носят такие неологизмы революционной эпохи, как agitateur (слово имело чисто отрицательный характер и означало “подстрекатель”), alarmiste (сеятель паники), propagandiste, journaliste и journalisme, publiciste (этот термин был непосредственно связан с представлением о служении обществу и к сотрудникам роялистских газет не применялся). Но и они, конечно, были порождены революционной атмосферой.
Отдельную и очень выразительную часть революционного лексикона составляют обозначения членов различных политических группировок. Это такие слова, как quatre-vingt-neuviste последователь принципов 1789г.), monarchiste, Royaliste, Orleaniste, Feuillant, Cordelier, girondiste, jacobin, thermidirien, fructidorien, vendemiariste, generaliste (сторонник военной диктатуры). Многие из этих обозначений образованы от собственных имён: brissotin, rolandin, robespierriste, maratiste, dantoniste, hebertiste, chaumettiste, babouviste, bonapartiste и т.д.
Эпоха Директории дала множество слов, связанных с различного рода увеселениями и модами. Здесь, помимо знаменитого, возникшего ещё в термидорианский период, слова muscadin (представитель золотой молодёжи, по-видимому от musc, мускус), можно привести такие словечки как se greciser (одеваться и причёсываться на греческий манер), dancemanie (“танцемания”) и т.д. В варианте 1939г. материал по термидорианскому периоду и Директории расширен.
В области “глагольного творчества”, как выражается Державин, революция в разные свои периоды также породила огромное количество неологизмов. Непосредственно связаны с политическими реалиями революции такие глаголы, как deputer (делегировать), decreter (издавать декрет), fractionner (создавать фракции), religionner (осуществлять религиозное влияние), atheiser (проводить атеистическую политику), (monarchser (действовать в пользу монархии), despotiser (заменяет глагол reigner – царствовать), guillotiner (гильотинировать), уже упомянутый lanterner (вешать на фонаре), maximer (вводить максимальные цены на продукты первой необходимости)9. Очень выразительны и такие глаголы, как juietiser (действовать, как в июле 1789 г., восставать) и septembriser (дкйствовать, как в сентябре 1792 г., расправляться с врагами революции). Весьма многочисленны глаголы с отрицательной приставкой de/des: deroyaliser, desanoblir, detroner, depretiser и т.д.
По тем же моделям в эпоху революции образуются многие другие глаголы, не связанные непосредственно со злобой дня: utiltser, idealiser, imaginer, inpressioner, activer (активизировать), moderniser, populariser, irbaniser, rlrcrtiser, cameleoniser или cameleoner (менять окраску), coquiner (мошенничать), machiaveliser (от имени Machiavel), а также demoraliser, depopulariser, deshumaniser и многие другие. “Слова подобного рода наводняли газеты, памфдеты и ораторские речи”, - (отчасти в духе “теории отстранения” В. Шкловского): “Привычные и канонизированный глаголы и прилагательные уже теряли свою будирующую силу. Они уже не выполняли своих функций… Возникла необходимость создавать в речевом ряду особые ловушки для внимания, опорные точки для воздействия на воспринимающих… Результатом этого являлась нагрузка речи новыми словообразованиями, значение которых состояло в том, что они давали новые пути для направления внимания, сгущали и нагнетали речевую атмосферу, способствовали повышению логической и, главным образом, эмоциональной впечатляемости устного и печатного слова”. (1927.С.56.Ср.:1939.Л.94).
В заключительном разделе работы формулируются некоторые выводы, преимущественно филологического характера. К.Н. Державин отмечает, что иностранные элементы в языке революции играли незначительную роль (если, конечно, не считать огромного влияния греческой и латинской лексики). Некоторым исключением являются, по его мнению, только англизмы в первый период революции: существительные jury, club и производные от него, majorite, рассматриваемые как “отголосок парламентской английской терминологии” и специфический глагол cromweliser (действовать как Кромвель, устанавливать единоличеую диктатуру)10.
В сфере именно словообразования в качестве наиболее продуктивных К. Державин называет суффиксы –eur (agitateur), -aire (fonctionaire), -ade (septembrisade), -ation (pantheonisation), -ite (popularite), -ien (thermidorien), -isme (vandalisme, слово, изобретённое аббатом Грегуаром11), -iste (здесь, между прочим, можно указать слово nihiliste, которое часть приписывают И.С. Тургеневу; между тем это слово зафиксировано во французских газетах 1893-1795 г. и у Мерсье12), - cide. Из префиксов К. Державин отмечает anti- и ex13 -. Значительная часть этих суффиксов и префиксов греческого и латинского происхождения, что, конечно, находится в связи с общим “классическим” стилем Французской революции.
“Говорить о языке Французской революции это значит говорить прежде всего о создании ряда терминов греко-латинского типа, терминов, которые должны были соответствовать возрождённому буржуазией цицероновскому стилю речи и строгому, лаконичному, порвавшему со стилем барокко и рококо республиканскому языку”, - заключает К. Державин (1927.С.61; 1939.С.99). В то же время революционные методы словотворчества и революционная фразеология оказали влияние на язык французского романтизма: “ряд особенностей романтической речи и романтического стиля восходят к языковому [и] литературному творчеству революции”. (1927.С.61). Момент этот особенно подчёркивал П. Лафарг, писавший о “языке аристократическом или классическом, и языке романтическом или буржуазном”14. В 1927 г. К.Н. Державин в значительной степени солидаризовался с ним, говоря: “лингвистические программы Шатобриана и Гюго, несмотря на разницу их социальных оснований, восходят к одному и тому же источнику – революционной фразеологии 1789-1799 гг.”, но полагал, что французский язык XIX в. “сочетал в себе объективную четкость буржуазного рационализма со стихией субъективной, индивидуалистической, провозглашенной ещё Руссо” (1927.С.61-62). В 1939 г. выводы сформулированы несколько иначе. К. Державин сожалеет, что остаётся трудноуловимой живая стихия революционной речи: “Конечно, мы знаем французский язык эпохи революции 1789-1799 гг. прежде всего в его литературном выявлении. Язык революционной улицы известен нам весьма в слабой степени и характерные для него явления языковой жизни с большой трудностью поддаются приблизительному учёту” (Л.100). Общий же вывод К.Н. Державина следующий: “Аффектация ораторской речи, острота газетной и брошюрной полемики – всё это ведёт к созданию таких лексических форм, которые свидетельствуют о будущем пришествии языкового романтизма. Но не прав П. Лафарт, когда он видит в языке Французской революции окончательный переворот в развитии французского языка к романтическому словотворчеству и романтической фразеологии. Выявились лишь некоторые тенденции, но главенство осталось за буржуазным рационализмом, почитавшим себя наследником высоких традиций французского литературного языка XVII-XVIII вв., несмотря на его критику и даже отрицание /…/ Буржуазный разум, гегемония которого была провозглашена просветителями XVIII в., остаётся основным определяющим началом языковых изменений буржуазной Французской революции (Л.102)
Переходя к оценке работы К.Н. Державина о языке французской революции, прежде всего отметим исключительно удачный выбор темы, которая и сегодня звучит остро и современно. По существу это тема о революционной ментальности и её выражении в языке. Как уже указывалось, название работы К.Н. Державина шире её содержания. Она не даёт полного и систематического всего комплекса языковых явлений периода Французской революции, а посвящена исключительно революционной лексике, словарю революции. Вопросов произношения, грамматики, синтаксиса, внутренней структуры языка Державин не касается. Но, конечно, наиболее ярко влияние революции в языке сказалось именно в сфере лексики и материалы, приводимые Державиным, очень интересны и колоритны.
С филологической точки зрения работа К. Державина не лишена серьёзных недостатков. Материал её в значительной мере почерпнут из работ М.Фрея, отчасти П.Лафарга и других исследователей, причём, отсутствуют точные ссылки на источник сведений о том или ином языковом факте. Между тем, такие данные позволили бы, во-первых, с известной точностью датировать новые языковые явления и, во-вторых, дали бы возможность отличать слова, вошедший в общее употребление, от эксцентричного и эпатирующего языкотворчества отдельных ораторов и журналистов, а также проследить переход ряда слов из одной категории в другую. Приходится также отметить недостаточно глубокий филологический анализ материала и элементы бессистемности и хаотичности в его представлении. Выводы “классового” характера (несколько ослабленные в варианте 1939г.) элементарны и по большей части сомнительны. Ведь методы словообразования революционной поры не были абсолютно новыми, они вообще свойственны французскому языку и были “только” мощно стимулированы революцией. Очевидно, что эпоха Французской революции в значительной мере создала язык современной политики и журналистики, но можно ли говорить о специфической “буржуазности” этого языка?
Несомненно, что работа К.Н. Державина по своим устремлениям находится в орбите социолингвистических исканий в советской науке 20-30-х гг., связанных с именами таких выдающихся учёных, как В.М. Жирмунсткий, Б.А. Ларин, Г.О. Винокур, Е.Д. Поливанов, Л.П. Якубинский. В тексте 1939 г. К.Н. Державин использует статью М.В. Сергиевского “Проблема социальной диалектологии во французском языке XVI-XVII вв.” (1927) и книгу В.М. Жирмунского “Национальный язык и социальные диалекты” (1936). Отчасти социолингвистические интересы стимулировались влиянием Н.Я. Марра, но в ещё большей степени окружающей действительностью, и они вовсе не обязательно связаны с марризмом15. Ряд работ, возникших в то время в СССР, считаются сегодня классическими.
Словарь революции, революционная риторика, революционное сознание, революционная ментальность и формы её выражения, символика и семантика революции привлекают к себе обострённое внимание в наши дни и являются одной из наиболее популярных и перспективных областей исследования. Работа К.Н. Державина “Язык Французской революции” в известной степени может считаться предшественницей этого направления и несомненно должна занять своё место в русской историографии великой Французской революции.
Примечания:
См.: Плавскин З.И., Смирнов А.А. Константин Николаевич Державин// Известия АН СССР. Сер. Лит и языка. 1957.Т.XVI.Вып.2.С.187-192
РНБ.Ф.1028.Д.319
Язык м лтература.Л.,1927.Т.II.Вып.I.С.1-62
Frey M. Les transformation du vocabulaire francaise a l`epoque de la Revolution (1789-1800). Paris? 1925/296p.
Русск. Пер.: Лафарг П. Язык и революция. Французский язык до и после революции. М.-Л., 1930. 98с.
Brunot F. Histoire de la langue francaise des origines a 1900. T.IX. La revolution et l`Empire. Paris, 1927-1937.Pt. 1-2.1276p.
Здесь можно привести любопытный пример из новейшей истории. В 1945 г., когда маршала Петена судили по обвинению в государственной измене и коллаборационизме, он готовил с адвокатом Ж.Изорни текст своего заявления в суда. Адвокат спросил, предпочитает ли маршал говорить о свободе в единственном или множественном числе. На вопрос Петена “А какая разница?” Ж.Изорни ответил: “Свобода” звучит более республикански, “наши свободы” более моррасистски (от имени Ш.Морраса, лидера “Action Fransaise” - Б.К.). Немного подумав, Петен сказал: “Напишите “наши свободы””. См.: Weber E. Action Francaise. Royalism and Reaction in XXth century France. Stanford. 1962.p.446.
Любопытный синоним слова bureaucratie, создателем которого считался экономист Ж.-К.Гурне (1712-1759), но которое вышло в широкий обиход только в эпоху революции. См.: Frey M. Op.cit.P.90-91.
Державин указывает, что этот глагол “вновь всплыл” во Франции в годы 1-й мировой войны (1927.С.47). Как известно, Ж.Клемансо считал себя продолжателем якобинской традиции.
Заметим, что глагол cromweliser не больше является англизмом, чем глагол machiaveliser итальянизмом.
Frey M. Op.cit.P.265
Ibid/P/165
Cp.: Frey M. Op/cit., P.19-35 (здесь приведён ещё целый ряд суффиксов и префиксов). Отметим, что компонент –cide едва ли првильно называть суффисом, как это делает К. Державин: он несёт смысловую нагрузку и должен рассматриваться как второй корень (ср.: геноцид, суицид).
Лафарг П. Указ.соч.С.98
Отец К.Н. Державина славист Н.С. Державин (1877-1953), избранный в 1931 г. академиком, как известно, был одним из ранних и последовательых адептов учения Н.Я. Марра, доходя в этом паорой до абсурдов, шокировавших научную среду (так, напр., он признавал “в недрах русского языка огромное этруское наследие”). Но сам К.Н. Державин никогда не был марристом в одиозном смысле.
Отсканировано из Французского Ежегодника 2000: 200 лет Французской революции 1789-1799гг.: Итоги юбилея. - М.: Эдиториал УРСС, 2000. - 244с.
Scanned by Helga-n-Kenty
@темы: публикации, литература
-
-
20.08.2008 в 11:38-
-
20.08.2008 в 11:50А что касается nihiliste - для меня это открытие, я лично приписывала его Тургеневу и никому больше.
-
-
20.08.2008 в 12:05что касается nihiliste Не помню, писали, что Жюль Жанен его использовал раньше, а тут вон еще раньше...