читать дальше
В эту-то самую эпоху два поэта, два прекраснейших после Наполеона гения
нашего века собрали воедино все элементы тоски и скорби, рассеянные во
вселенной, посвятив этому всю жизнь. Гете, патриарх новой литературы,
нарисовав в "Вертере" страсть, доводящую до самоубийства, создал в
"Фаусте" самый мрачный из всех человеческих образов, когда-либо
олицетворявших зло и несчастье. Его сочинения как раз начинали тогда
проникать из Германии во Францию. Сидя в своем кабинете среди картин и
статуй, богатый, счастливый и спокойный, он с отеческой улыбкой наблюдал
за тем, как идет к нам его творение - творение мрака. Байрон ответил ему
криком боли, заставившим содрогнуться Грецию, и толкнул Манфреда на край
бездны, словно небытие могло послужить разгадкой жуткой тайны, которою он
себя окружил.
Простите меня, о великие поэты, превратившиеся теперь в горсточку праха
и покоящиеся в земле! Простите меня! Вы полубоги, а я всего лишь
страждущий ребенок, но когда я пишу эта строки, то не могу не проклинать
вас. Зачем вы не воспевали аромат цветов, голоса природы, надежду и
любовь, виноградную лозу и солнце, лазурь неба и красоту? Конечно, вы
изведали жизнь, и, конечно, вы страдали; мир рушился вокруг вас, и в
отчаянье вы плакали на его обломках; возлюбленные изменили вам, друзья
оклеветали, а соотечественники не сумели вас оценить; в сердце у вас
воцарилась пустота, перед глазами стояла смерть, и вы были как два колосса
скорби. Но скажи мне ты, благородный Гете, разве ничей утешительный голос
не слышался больше в благоговейном шепоте дремучих лесов твоей Германии?
Прекрасная поэзия была для тебя родной сестрой науки - так разве не могли
они, эти сестры, найти в бессмертной природе какую-нибудь целебную траву
для сердца своего любимца? Ты был пантеистом, античным певцом Греции,
страстным поклонником священных форм, - так разве не мог ты влить каплю
меда в прекрасные сосуды, которые ты умел создавать? Ведь тебе стоило лишь
улыбнуться, и сразу пчелы слетелись бы на твои уста. А ты, Байрон, разве
не было у тебя близ Равенны, под померанцевыми деревьями Италии, под
прекрасным венецианским небом, на берегу дорогой твоему сердцу Адриатики,
- разве у тебя не было твоей возлюбленной? О боже, я всего лишь слабый
ребенок, но, быть может, мне пришлось испытать такие муки, которых ты не
знаешь, и все-таки я не утратил надежды, и все-таки я благословляю бога.
Когда английские и немецкие идеи проникли таким образом в наши умы,
какое-то мрачное и молчаливое отвращение охватило всех, а за ним
последовала страшная катастрофа. Ибо выражать общие идеи - значит
превращать селитру в порох, а гигантский мозг великого Гете впитал в себя,
как реторта, весь сок запрещенного плода. Те, которые не читали его тогда,
думали, что остались в стороне. Жалкие создания! Взрыв унес и их, словно
песчинки, в бездну всеобщего сомнения.
Это было какое-то отрицание всего небесного и всего земного, отрицание,
которое можно назвать разочарованием или, если угодно, безнадежностью.
Человечество как бы впало в летаргический сон, и те, которые щупали его
пульс, приняли его за мертвеца. Подобно тому солдату, у которого когда-то
спросили: "Во что ты веришь?" - и который впервые ответил: "В самого
себя", - молодость Франции, услышав этот вопрос, впервые ответила: "Ни во
что".
С тех пор образовалось как бы два лагеря. С одной стороны, восторженные
умы, люди с пылкой, страждущей душой, ощущавшие потребность в бесконечном,
склонили голову, рыдая, и замкнулись в болезненных видениях - хрупкие
стебли тростника на поверхности океана горечи. С другой стороны, люди
плоти крепко стояли на ногах, не сгибаясь посреди реальных наслаждений, и
знали одну заботу - считать свои деньги. Слышались только рыдания и взрывы
смеха: рыдала душа, смеялось тело.
Вот что говорила душа:
"Увы! Увы! Религия исчезает. Тучи, плывущие по небу, проливаются
дождем. У нас нет больше ни надежд, ни чаяний, ни даже двух скрещенных
кусочков черного дерева, к которым бы можно было протянуть руки. Светило
будущего не в силах подняться над горизонтом, оно в тучах, и, как у
зимнего солнца, диск его кроваво-красен - это кровь 93 года. Нет больше
любви, нет славы. Черная ночь окутала землю! А когда наступит день, нас
уже не будет в живых".
Вот что говорило тело:
"Человек находится на земле, чтобы удовлетворять свои потребности. У
него есть большее или меньшее количество кружочков желтого или белого
металла, которые дают ему право на большее или меньшее уважение. Есть,
пить и спать - это и значит жить. Между людьми существуют известные узы.
Дружба, например, состоит в том, чтобы давать взаймы деньги, но нам редко
случается иметь друзей, которых бы мы любили для этого достаточно сильно.
Родство служит для получения наследства. Любовь - телесное упражнение.
Единственное наслаждение уму доставляет тщеславие".
Подобно азиатской чуме, порожденной испарениями Ганга, ужасная
безнадежность быстро шагала по земле. Уже Шатобриан, принц поэзии, закутав
этого ужасного идола в свой плащ пилигрима, поставил его на мраморный
алтарь, окутанный фимиамом священных кадильниц. Уже сыны века, полные сил,
отныне никому не нужных, опускали праздные руки и пили из неглубокой чаши
этот отравленный напиток. Уже все погибало, и шакалы вышли из-под земли.
Трупная и смрадная литература, в которой не было ничего, кроме формы, да и
та была отвратительна, начала питать своей зловонной кровью всех чудовищ,
порожденных природой.
Кто когда-нибудь решится рассказать, что происходило в то время в
учебных заведениях? Мужчины во всем сомневались - юноши стали все
отрицать. Поэты воспевали отчаяние - юноши вышли из школ с чистым челом,
со свежими румяными лицами и с богохульствами на устах. Впрочем,
французский характер, веселый и открытый от природы, все же брал верх, умы
без труда усваивали английские и немецкие идеи, но сердца, слишком слабые,
чтобы бороться и страдать, увядали, как сломанные цветы. И вот холод
смерти медленно и незаметно перешел из головы в недра души. Мы не стали
увлекаться злом, мы только начали отвергать добро. На смену отчаянию
пришла бесчувственность. Пятнадцатилетние мальчики, небрежно развалясь под
цветущими кустами, забавы ради вели такие речи, от которых могли бы
содрогнуться неподвижные рощи Версаля. Освященная облатка, тело Христово,
этот бессмертный символ божественной любви, служила теперь для
запечатывания писем. Дети выплевывали хлеб божий.
Счастливы те, кому удалось избежать духа времени! Счастливы те, которые
перешли через пропасть, глядя в небо! Несомненно, такие были, и они
пожалеют нас.Болезнь нашего века происходит от двух причин: народ, прошедший через
1793 и 1814 годы, носит в сердце две раны. Все то, что было, уже прошло.
Все то, что будет, еще не наступило. Не ищите же ни в чем ином разгадки
наших страданий.
Вот человек, чей дом разрушен. Он сломал его, чтобы построить себе
другой. Обломки валяются на его поле, и он ждет новых кирпичей для нового
здания. Но в ту минуту, когда, засучив рукава и вооружившись киркой, он
готовится тесать камни и растворять известку, ему говорят, что кирпича
нет, и советуют употребить в дело старый, побелив его. Что ему делать, что
делать человеку, который вовсе не хочет строить из обломков гнездо для
своих птенцов? Между тем каменоломня глубока, а инструменты слишком
хрупки, чтобы извлечь из нее камень.
"Подождите, - говорят ему, - его
извлекут постепенно. Надейтесь, трудитесь, идите вперед, отступайте
назад". И чего только не говорят ему! А пока что этот человек, лишившись
своего старого жилища и не имея нового, не знает, как защитить себя от
дождя, где приготовить ужин, не знает, где ему работать, где жить, где
умереть. А у него новорожденные дети.читать дальше Либо я жестоко ошибаюсь, либо мы похожи на этого человека. О народы
грядущих веков! Когда жарким летним днем вы нагнетесь над плугом в
зеленеющих полях родины, когда под яркими лучами солнца вы увидите, как
земля, ваша плодоносная мать, улыбается в своем утреннем наряде труженику,
любимому своему сыну, когда, отирая со спокойного чела священный пот, вы
окинете взглядом необъятный горизонт, где все колосья будут равны в
человеческой жатве, где только васильки с маргаритками будут выделяться в
желтеющей ниве, - о свободные люди, когда вы возблагодарите бога за то,
что родились для этого урожая, вспомните о нас, которых уже не будет с
вами, скажите себе, что мы дорогой ценой купили ваш настоящий покой;
пожалейте о нас более, чем о всех других ваших предках, ибо у нас много
тех же горестей, за которые следовало пожалеть и их, но мы утратили то,
что их утешало.