Бенжамен Констан, Жермена де Сталь и Амелия Фабри. 2 часть.

[rosarosa]

§ 21. — 19 февраля

Снова долго не писал. Некоторое время не видел Амелию и решил, что она меня избегает, решил, что ей посоветовали меня избегать, решил, что она желает вынудить меня признаться в намерениях на ее счет. Ничего подобного. Амелия жила-поживала, даже и не помышляя обо мне, и то ли оттого, что наносила визиты, то ли оттого, что занималась родственниками, то ли еще по какой-либо причине совершенно спокойно провела четыре дня, не видясь со мной. Ей и в голову не пришло высказать мне по этому поводу хоть малейшее огорчение. Теперь я твердо знаю, что совершенная глупость служит женщине надежнейшей охраной. До тех пор пока я не подойду к Амелии в упор и не крикну: “Я в вас влюблен!”, она не поймет меня и будет полагать, что все мои разговоры с нею — не более чем способ убивать время. У нее ум страдает тем же изъяном, каким у иных страдает зрение: она не видит того, что происходит подле нее; заметить она способна лишь то, что у нее прямо перед глазами. Нелепость заключается в том, что я в эти четыре дня всерьез мучился. Воображение мое разыгралось, и, если бы не моя превосходная система бездействия, я бы, пожалуй, натворил глупостей. Как ни досадно, брак с Амелией вне всякого сомнения уронит меня в глазах многих. Мое к ней внимание иные находят смешным, иные — жестоким, ибо полагают, что я занимаюсь ею забавы ради. Когда же все узнают, что я имею серьезные виды, о жестокости позабудут, а смеяться станут вдвое громче. Я все больше убеждаюсь в том, что самое лучшее — ее увезти. Тогда сочтут, что я действовал под влиянием страсти или из каких-либо неведомых побуждений. Но это чрезвычайно трудно осуществить.

§ 22. — В тот же день

Пожалуй, Амелия меня все-таки любит. Сказала мне несколько фраз, которые позволительно принять за недвусмысленные намеки; впрочем, в ее устах фразы, звучащие неопределенно, на поверку чаще всего оказываются общими местами. Однако она весьма явственно избегала своего смехотворного обожателя г-на де Фавержа, предпочитала говорить со мной, а не с ним и возмущалась жестокостью людей, которые прерывают разговоры собеседников, приятных друг другу. Не могу вообразить, чтобы эти слова не мне были адресованы. Я много думал относительно глупости Амелии. Ясно, что острым умом она не блещет. Она не получила образования, но, полагаю, тому, кто будет с нею ласков, она вверит себя вполне. Если обращаться с нею мягко, ее можно приручить. Я никогда не полюблю ее так страстно, чтобы устраивать ей сцены: ибо никогда не позволю ей оказывать влияние на мое поведение даже в вещах самых незначительных; если же она наскучит той жизнью, к какой я ее предназначаю, если начнет дуться и попрекать меня моими связями и невниманием к ее особе, тогда — невозмутимость, холодность, суровые и нелицеприятные оценки ее поведения; высказать ей все в таких словах, чтобы она поняла, а затем при первом же порыве раскаяния — снисходительность, ласки и удовольствия; это — верный способ получить над нею безраздельную власть. Мне тридцать шесть лет, в прошлом у меня развод, убеждения мои стоили мне почти официального предписания покинуть Францию; могу ли я надеяться взять в жены француженку (тысяча причин заставляет меня отказаться от мысли жениться на иностранке), которая была бы богата и умна? Могу ли я надеяться на это, притом что связь моя с Жерменой всем известна и что Жермена, встревожившись, способна поднять шум и разрушить все мои планы? А если я и отыщу женщину красивую, богатую, умную и согласную выйти за меня, кто поручится, что она не принесет мне, с моей любовью к независимости, много горя и не помешает осуществлению моих планов? Не лучше ли такая жена, которую сама природа предназначила к роли второстепенной и которая, пожелай она сыграть роль более значительную, не найдет ни в ком поддержки и не вызовет ничего, кроме смеха, так что в конце концов непременно покорится мужу как естественному своему защитнику, лишь бы он держался учтиво и хладнокровно? На свете найдется двести тысяч женщин, которые куда лучше Амелии. Не знаю, однако, сыщется ли хоть одна, которая была бы лучше для меня.

§ 23. — 2 марта

За то время, что я не прикасался к этому журналу, я много выстрадал, много передумал, испытал много тревог. Жермена не едет в Париж. По этой причине она глубоко несчастна. Видя мою нерешительность, она составила себе превратное мнение о моих чувствах к Амелии: ее мучает ревность. В то же время нерешительность моя лишь усилилась. У Жермены тысяча достоинств. Амелия — полное ничтожество. А что если под этим ничтожеством скрывается характер вздорный и сварливый? Я успокаиваю себя тем, что сумею с этим справиться, что сумею принудить ее к покорности. Но удалось ли мне хоть раз в жизни кого-либо к чему-либо принудить? Буду откровенен; ведь я пишу не для публики, а для себя самого. У меня много мыслей, но мало силы. Люди докучные меня тяготят; недовольные мною — удручают. Браня слугу, я всегда чувствую, что не прав. Что же станется со мной, когда рядом окажется жена, которая, к несчастью, будет видеть меня без покровов! Характер мой несносен: я не имею уверенности в себе, даже когда я прав, если же я не прав, то вконец теряюсь, ибо не могу определить, в самом ли деле я заблуждаюсь или виню себя в этом лишь по причине собственной слабости. Посему действия мои нерешительны, а ощущения горьки, иными словами, таковое расположение ума приносит мне одни невыгоды. Я повинуюсь, как раб, имея притом вид деспота. Человек мягкий внушил бы к себе любовь, человек твердый принудил бы к покорству. Я не способен ни на то, ни на другое. Жермена давеча говорила мне не без оснований, что, лишь только я свяжу свою жизнь с Амелией, как ход мыслей моих тотчас переменится, ибо вместо недостатков женщины умной и чересчур знаменитой стану иметь дело с недостатками женщины посредственной, но оттого ничуть не менее требовательной и не менее капризной. Однако же, повторяю — и повторяю с болью, ибо я вступил в связь с Жерменой, повинуясь сердечной склонности, — нынешняя наша жизнь с ней невозможна. Она невозможна из-за тысячи препятствий, из коих одно решительно непреодолимо. Я нуждаюсь в чувственных удовольствиях; Жермена их мне дать не способна; связь с женщиной, стоящей ниже меня, мне отвратительна. Я не могу завести любовницу, ибо помыкать ею почитаю подлым; не могу в тридцать шесть лет иметь связи с замужними женщинами, потому что 1) я потрачу бесконечно много времени на дело, меня не достойное; 2) Жермена будет ревновать меня к замужним женщинам так же сильно, как к Амелии, и мы с нею рассоримся так же неотвратимо. Следственно, мне нужно жениться. Жениться мне нужно и по другой причине — политической. Только женитьба позволит мне начать во Франции жизнь покойную и размеренную. Как мучительна нерешительность! Между тем отмечу одно обстоятельство. Вчера я был превосходно принят на бале всем здешним обществом; больше того, один из умнейших и почтеннейших жителей Женевы, и притом опекун Амелии, говорил со мною особенно дружески, настоятельно просил меня продлить пребывание в этом городе, уверял, что здесь все, и мужчины и женщины, меня любят, и в конце концов сказал, что общество мое для всех драгоценно, а выбор — за мной. Очевидно, что я получу Амелию в жены, когда захочу, и на тех условиях, какие поставлю.

§ 24. — Тот же день

Все не так просто, как я думал. Повсюду только и говорят, что о браке Амелии с болваном и молокососом де Фавержем. Поскольку то же самое говорили и обо мне, хотя я еще ни слова не сказал Амелии о своих намерениях, толки эти скорее всего ничего не доказывают. Однако могло случиться так, что, поскольку от меня она не слышала ничего определенного, желание выйти замуж пересилило в ней склонность ко мне, если даже она таковую склонность питала. Я не верю, что Амелия способна увидеть разницу между мною и всеми прочими, кто ее окружает; для этого ей недостает ума. В сущности, если она готова выйти за г-на де Фавержа, даже не попытавшись заполучить меня, не стоит о ней особенно жалеть в рассуждении чувства. Что же касается расчета и устройства жизни, тут дело другое. Жермена сегодня держалась превосходно, но все ее шипы остались при ней, и у меня нет ни малейшего сомнения в том, что через пару дней сцены возобновятся. В нынешнем положении жить спокойно нам почти невозможно. Если сцены возобновятся, мы, я полагаю, расстанемся, а этого мне не хочется. Как бы там ни было, следует на что-либо решиться в отношении Амелии, однако чем больше я вглядываюсь в себя, тем меньше вижу решимости.

§ 25. — 4 марта

Слухи о свадьбе Амелии с г-ном де Фавержем звучат все более правдоподобно; я имею глупость принимать это весьма близко к сердцу. Жермена так долго убеждала весь свет в том, что я не собираюсь жениться на Амелии, а меня боязнь сцен отбросила так далеко назад в сношениях с этой последней, что она легко могла подумать, будто я обращаю на нее внимание лишь забавы ради, и привязаться к мальчишке довольно нелепому, но при этом довольно веселому, который имеет ум под стать ее собственному и ходит за ней по пятам. Дважды она пыталась — сколько это возможно при ее неловкости — вернуться к прежнему и дать мне повод заговорить о моих планах. Я этой возможностью не воспользовался, и она снова отвернулась от меня. Между тем моя нерешительность, возможно, сообщает дополнительные преимущества человеку, который в намерениях своих более тверд и явно больше стремится к женитьбе на Амелии. Все внешние обстоятельства говорят в мою пользу; мне, полагаю, достаточно было бы произнести одно-единственное слово; но если я этого слова не скажу, скоро может оказаться слишком поздно. Сказать же его — значит пойти наперекор здешнему обществу, которое находит этот брак смешным, и Жермене, которая сочтет меня вероломным.

§ 26. — 8 марта

Сплошные сцены, сплошные мученья. Жермена в ярости и последние три дня беспрестанно обрушивает на меня град обвинений, слез и упреков, так что я сам перехожу от безразличия к ярости и от ярости к безразличию. Связь мужчины, который больше не любит, и женщины, которая хочет быть любимой по-прежнему, ужасна. В объяснениях есть нечто столь жестокое — или же столь поверхностное и неопределенное, — что начинаешь стыдиться собственной бесчувственности или делать вид, будто ничего не слышишь. Всегда одно и то же: стоит Жермене почувствовать, что она вот-вот меня потеряет, как она привязывается ко мне еще больше прежнего; долгая привычка распоряжаться всем моим бытием заставляет ее верить, что я непременно к ней вернусь; довольно одной двусмысленной фразы, чтобы ее в этом убедить, а поскольку я все еще по-настоящему ее люблю, страдания, которые она испытывает, не находя во мне чувства, ей необходимого, причиняют мне страшную боль. С другой стороны, ее несправедливость меня возмущает. Когда она уверяет, будто я бросаю ее потому, что она несчастна, я возмущаюсь тем сильнее, что, складывайся ее дела лучше, я с еще большей силой стремился бы обрести независимость. Так я влачу жизнь, не принося счастья ни себе, ни другим. Что до Амелии, то она хочет выйти за меня, это ясно, больше того, только это и ясно. Мои предположения относительно г-на де Фавержа не имели под собой решительно никаких оснований. Но питает ли она ко мне хоть какое-нибудь чувство? Об этом мне до сих пор ничего не известно. Ей не может не льстить мысль о том, что я ее люблю. Однако ничто ни в поведении ее, ни во взглядах, на меня бросаемых, не обличает желания взволновать или смутить меня. Не находись я под прицелом Жермены, я бы давно покончил с этой неизвестностью. Покончил бы я с нею и в другом случае — если бы сам знал наверное, чего именно я хочу. Но с тех пор как, благодаря увлечению Амелией, я научился избегать гнева Жермены или же сносить его хладнокровно, мне кажется, что, пожалуй, лучше всего сделаться свободным и не связывать себя обязательствами новыми и куда более серьезными, нежели те, от которых я стражду ныне. Постоянная жизнь в деревне, если у меня достанет на это сил, если я не найду иного способа порвать с прошлым, или же путешествие по югу Франции, по Италии, по Германии — способы возвратить себе независимость, ничуть не менее надежные, нежели женитьба на Амелии. Стоит мне вообразить Амелию, сделавшуюся моей законной супругой и принимающую моих друзей в имении близ Парижа, как на лбу у меня выступает испарина. Ее неумолчная болтовня; изумление просвещеннейших людей Франции при виде странного союза, мною заключенного; мое раздражение и суровость по отношению к женщине, которая ради меня отказалась от прежней своей жизни, не лишенной приятности, и на которой я имел неосторожность жениться, не питая иллюзий; упреки, которыми я стану осыпать самого себя и которые лишь усугубят мою вину, и без того очевидную, — все это обещает мне жизнь адскую. Будь Амелия очень молода и очень хороша собой, это бы все извинило. Характер мой таков, что мне совершенно необходимо быть правильно понятым теми, кто меня окружает. Быть же предметом их удивления и насмешек для меня невыносимо. Надобно во что бы то ни стало переменить мой образ жизни и возвратиться во Францию, а уж затем на что-либо решиться. Сделать предложение Амелии я успею всегда, лишь бы мне самому этого хотелось; между тем воздух Франции и ее умственный климат вкупе с возобновлением старых знакомств заставят меня, возможно, отказаться от намерения связать себя узами супружества.

§ 27. — 14 марта

Жермена все-таки вывела меня из терпения, и я наговорил ей много резких слов, признался в склонности к Амелии, одним словом, потерял голову. Что за странную власть имеет надо мной эта женщина! Со всеми остальными я могу держать себя в руках. Я осторожен, мягок, уверен в том, что не скажу ничего лишнего: с нею же память о прежних волнениях страсти и беспрестанных тревогах, оскорбления, какими она меня осыпает, несправедливость ее обвинений, настоятельность ее просьб, а главное, ужас, какой внушает мне мысль о вечном пребывании в ее власти, напрочь лишают меня самообладания. Чем дольше длится наша борьба, тем больше поводов у меня чувствовать себя виноватым, а у нее — бранить мой характер. Прежде она вредила мне тем, что вела жизнь бурную и беспорядочную, отводила мне место подчиненное и второстепенное, делала меня мишенью для врагов, вымещавших на мне ненависть, главным предметом которой была она сама. Отныне она будет вредить мне тем, что, желая отомстить, настроит против меня и своих собственных друзей, и тех, с кем ее свел я. Прежде по ее вине жизнь во Франции сделалась для меня опасной, теперь она станет трудной. Меж тем длить нынешнее положение дел, отвечать за ее сумасбродство и ее славу, расплачиваться за ее непоследовательность в делах серьезных и исполнять все ее требования в обстоятельствах повседневных решительно невозможно. Я умру от усталости и волнений. Я имел тысячу случаев расстаться с нею достойно. Я отдал бы полжизни за возможность это сделать: я всегда боялся причинить ей боль и откладывал это решение, теперь же все запуталось до такой степени, что разрыв окончится скандалом, а продолжение связи усугубит страдания.

Впрочем, не следует мне идти на поводу у моего воображения, которое вечно преувеличивает трудности любого предприятия. Разрыв с женщиной, которая известна своей непоследовательностью и которая наотрез отказывается выйти за меня, не должен навлечь на меня всеобщего осуждения. Не следует забывать, что она, хотя бы из тщеславия, не станет открывать, до какой степени безразличия дошел я в своих сношениях с нею. Тщеславие заставит ее объявить, что я поссорился с нею из-за ее нежелания выйти за меня. Наконец, легче снести осуждение общества, чем нынешнее иго. Итак, надобно взять себя в руки и выбрать наилучший способ действия. Очевидно, что чем дольше все это продлится, тем хуже закончится. Я старею; следственно, времени на устройство жизни приятной и покойной остается у меня все меньше. В сорок лет найти жену мне будет еще труднее, чем нынче. В сорок пять одиночество сделается почти неотвратимым. Разрыв восьмилетней связи мучителен, но связь, продлившуюся десять или пятнадцать лет, разорвать еще тяжелее. Очевидно, что следует, стремясь смягчить горе Жермены и сохраняя благопристойность, разорвать нашу связь и ограничиться отношениями чисто дружескими, пусть даже тем самым я уроню себя в ее глазах. Но в то же время следует пойти на некоторые уступки, дабы избежать сцен, во время которых я всегда говорю много лишнего, а затем чувствую себя виноватым. Терпеть мне придется недолго, ибо я твердо решился уехать сразу после возвращения Эжена; какой бы оборот ни приняли дела Жермены, я уеду и увижусь с ней не прежде, чем устрою свою жизнь. Итак, при первой же возможности увидеться с Амелией, но не отдаваться склонности к ней настолько, чтобы вновь навлечь на себя гнев Жермены; дотянуть до возвращения Эжена, а затем, какие бы вести он ни привез, уехать на неделю в Эрбаж, уехать во что бы то ни стало, пусть даже не простившись. И лишь после этого выбрать наиболее уместный способ действий: либо хоть отчасти посвятить Амелию в мои планы, либо оставить все в нынешней неопределенности.

§ 28. — 17 марта

Самое прочное, самое неизменное… <Далее несколько страниц из рукописи вырваны>

§ 29

<Начало фрагмента в рукописи отсутствует>

… свою кочевую жизнь в разных странах Европы, в то время когда, получив возможность распоряжаться собой, она полагает невозможным выйти за меня. Все это не имеет ни малейшего смысла; она может сколько угодно объяснять мое стремление к супружеству страхом изгнания, сколько угодно обвинять меня в том, что, не желая следовать за нею в странствиях по Германии и Италии, я бросаю ее в несчастье и предаю узы дружбы. Уединение и покой послужат исчерпывающим ответом на эти обвинения, а когда она немного успокоится, их опровергнет собственное ее сердце.

§ 30. — 21 марта

Прав я или не прав? Я снова подумываю об Амелии. Это не бог весть что, но душа у нее добрая. Как недавно сказала мне одна особа, причем особа, к Амелии не расположенная, глупость в ней разбавлена толикой ума. Это десятилетний ребенок, но такой ребенок, которому можно дать образование. Не думаю, чтобы в ней было много чувствительности, но к мужу она привяжется; вообще она так одинока, так слаба, что подчинить ее будет легче легкого. Она лишена кокетства; она прогнала г-на де Фавержа по первому моему требованию; если со мною она держится скованно, то виной тому собственная моя нерешительность. Связь моя с Жерменой ни для кого не тайна; я то и дело иду на попятный — все это не может не пугать Амелию. Родные вовсе не стремятся выдать ее замуж. Они аристократы и не одобряют мои убеждения; старинные предрассудки не мешают им принимать меня, но мешают увидеть во мне достойного жениха. Поэтому Амелии поневоле приходится держать себя так, а не иначе. Мне было бы приятнее, если бы она увлеклась мною настолько, чтобы ослушаться родных, но, принимая во внимание мою сдержанность и нерешительность, рассчитывать на это я не вправе. Она сказала, что общество мое ей чрезвычайно приятно. Приди долг на помощь склонности, она легко привязалась бы ко мне еще сильнее. Впрочем, откладываю все до возвращения из Франции.

§ 31. — 10 апреля

Я уехал. Десять дней я не виделся с Амелией. Ее образ почти изгладился из моей памяти. Скоро я окажусь среди людей и предметов, которые некогда волновали мою душу куда сильнее, и уже ощущаю притяжение этой на время покинутой сферы. Неделю я провел наедине с Жерменой. Сколько обаяния! Сколько страсти! Сколько самоотверженности! Сколько ума! Но могу ли я и дальше оставаться под игом, которое порою причиняет мне такие жестокие страдания? Женюсь я на Амелии или нет, разве могу я и дальше жить так, как теперь? Конечно нет. Я не отказался от своего намерения. Я хочу сохранить дружбу с Жерменой, хочу служить ей, способствовать ее счастью, но следовать за ней повсюду и во всем от нее зависеть я больше не могу. Мне потребна жизнь уравновешенная и спокойная. Я еду в деревню. Я должен жить там, если там меня оставят в покое. В противном случае я отправлюсь путешествовать, а недоброжелательное отношение ко мне со стороны властей окажется превосходным предлогом для расставания с Жерменой: она не должна разделить мою судьбу и страдать из-за меня, скажу я ей.
Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 2002, №4
Литературное наследие