И тогда на развалинах мира уселась встревоженная юность.

[rosarosa]

После падения власти Наполеона появилось "потерянное поколение " 19 века...И вспомнило оно о Великой революции! Альфред де Мюссе "Исповедь сына века"
"Во время войн Империи, когда мужья и братья сражались в Германии,
встревоженные матери произвели на свет пылкое, болезненное, нервное
поколение. Зачатые в промежутке между двумя битвами, воспитанные в
коллежах под бой барабанов, тысячи мальчиков хмуро смотрели друг на друга,
пробуя свои хилые мускулы. Время от времени появлялись их отцы; обагренные
кровью, они прижимали детей к расшитой золотом груди, потом опускали их на
землю и снова садились на коней (....)
. Мальчики вышли из коллежей и, не видя более
ни сабель, ни кирас, ни пехотинцев, ни кавалеристов, в свою очередь
спросили, где же их отцы. Но им ответили, что война кончена, что Цезарь
умер и что портреты Веллингтона и Блюхера висят теперь в передних
французских консульств и посольств с надписью "Salvatoribus mundi"
[спасителям мира (лат.)].
И тогда на развалинах мира уселась встревоженная юность.
И вот они смотрели на землю, на небо, на
улицы и дороги: везде было пусто - только звон церковных колоколов
раздавался где-то вдали.
Бледные призраки в черных одеяниях медленно ходили по деревням. Иные
стучались в двери, а когда им открывали, они вынимали из карманов длинные
потертые пергамента и выгоняли жителей из их домов. Со всех сторон
прибывали люди, все еще дрожащие от страха, который охватил их двадцать
лет назад, когда они отсюда уходили. Все чего-то требовали, спорили и
кричали. Удивительно, что одна смерть могла привлечь столько воронов.
(...) Юноши смотрели на это, все еще надеясь, что тень Цезаря высадится в
Канне и смахнет все эти привидения, но безмолвие продолжалось, и только
бледные лилии виднелись на горизонте. Когда юноши заговаривали о славе, им
отвечали: "станьте монахами"; о честолюбии - "станьте монахами"; о
надежде, о любви, о силе, о жизни - "станьте монахами"!
Но вот на трибуну взошел человек, державший в руке договор между
королем и народом. Он сказал, что слава - это прекрасная вещь и воинское
честолюбие также, но что есть вещь еще более прекрасная, и ее имя -
свобода.
Юноши подняли голову и вспомнили о своих дедах - те тоже говорили о
свободе. Они вспомнили, что в темных углах родительского дома им
приходилось видеть таинственные мраморные бюсты длинноволосых людей, бюсты
с латинскими надписями. Они вспомнили, как по вечерам их бабушки, качая
головой, говорили между собой о потоке крови еще более страшном, нежели
тот, который пролил император. В этом слове свобода таилось нечто такое,
что заставляло сердца детей учащенно биться, волнуя их каким-то далеким и
ужасным воспоминанием, но вместе с тем дорогой и еще более далекой
надеждой.
Услышав его, они затрепетали, но, возвращаясь домой, они увидели три
корзины, которые несли в Кламар: то были тела трех юношей, слишком громко
произнесших слово свобода.
Странная усмешка мелькнула на их губах при этом печальном зрелище. Но
другие ораторы, взойдя на трибуну, начали публично вычислять, во что
обошлось честолюбие и как дорого стоит слава. Они обрисовали весь ужас
войны, а жертвоприношения назвали бойней. Они говорили так много и так
долго, что все человеческие иллюзии начали осыпаться, как осенние листья с
деревьев, и все слушавшие их проводили рукой по лбу, словно просыпаясь от
лихорадочного сна.
Одни говорили: "Причина падения императора в том, что народ больше не
хотел его". Другие - "Народ хотел короля... нет - свободы... нет -
разума... нет - религии... нет - английской конституции... нет -
абсолютизма". И, наконец, последний добавил: "Нет, он хотел только одного
- покоя".
Три стихии составляли жизнь, которая раскрывалась перед молодым
поколением: позади - прошлое, уничтоженное навсегда, но еще трепетавшее на
своих развалинах со всеми пережитками веков абсолютизма; впереди - сияние
необъятного горизонта, первые зори будущего; а между этими двумя мирами...
некое подобие Океана, отделяющего старый материк от молодой Америки; нечто
смутное и зыбкое; бурное море, полное обломков кораблекрушения, где
изредка белеет далекий парус или виднеется извергающий густой дым корабль,
- словом, настоящий век, отделяющий прошлое от будущего, не являющийся ни
тем, ни другим, но похожий и на то и на другое вместе, век, когда не
знаешь, ступая по земле, что у тебя под ногами - всходы или развалины.
Вот в этом хаосе надо было делать выбор; вот что стояло тогда перед
юношами, исполненными силы и отваги, перед сынами Империи и внуками
Революции.
Прошлое! Они не хотели его, ибо вера в ничто дается с трудом. Будущее
они любили, но как? Как Пигмалион любил Галатею: оно было для них
мраморной возлюбленной, и они ждали, чтобы в ней проснулась жизнь, чтобы
кровь побежала по ее жилам.
Итак, им оставалось только настоящее, дух века, ангел сумерек -
промежуток между ночью и днем. Он сидел на мешке с мертвыми костями и,
закутавшись в плащ эгоизма, дрожал от страшного холода. Ужас смерти
закрался к ним в душу при виде этого призрака - полумумии, полуэмбриона.
Они приблизились к нему с таким же чувством, с каким путешественник
подходит в Страсбурге к останкам дочери старого графа де Сарвенден,
набальзамированной в уборе невесты. Страшен этот детский скелет, ибо на
пальце тонкой, иссиня-бледной руки блестит обручальное кольцо, а на
головке, готовой рассыпаться в прах, - венок из флердоранжа.
Деспот Наполеон был последней вспышкой пламени деспотизма. Он уничтожил
королей и пародировал их, как Вольтер пародировал священное писание. И
затем раздался страшный грохот: это обрушился на старый мир камень с
острова св.Елены. Леденящее светило разума сейчас же зажглось в небе, и
лучи его, похожие на негреющие лучи холодной богини ночи, окутали бледным
саваном весь мир.
Разумеется, и до того были люди, ненавидевшие аристократов, бранившие
духовенство, составлявшие заговоры против королей; разумеется, и прежде
люди возмущались злоупотреблениями и восставали против предрассудков, -
великой новостью было то, что теперь народ смеялся над всем этим. При
встрече с дворянином, священником или государем крестьяне, участвовавшие в
войне, говорили, пренебрежительно покачивая головой: "Ах, этого мы видели
в другие времена, и у него была тогда совсем другая физиономия". Когда с
ними заговаривали о троне или об алтаре, они отвечали: "Это четыре
деревянных доски, мы их сколачивали, мы же и разбивали их". Когда
говорили: "Народ, ты понял свои заблуждения, ведь ты обратился к королям и
к церкви", - "Нет, - отвечали они, - это не мы, это те болтуны". Когда же
говорили: "Народ, забудь прошлое, обрабатывай землю и повинуйся", - они
выпрямлялись во весь рост, и раздавался глухой звук. То гудела в углу
хижины заржавленная и зазубренная сабля. Тогда говорившие спешили
добавить: "По крайней мере сиди смирно, не пытайся причинить вред и не
трогай никого, пока не трогают тебя". Увы! Народ довольствовался этим.
Но молодежь этим не довольствовалась. В человеке несомненно живут две
тайные силы, которые борются между собой до самой смерти: одна,
прозорливая и холодная, придерживается действительности, обдумывает,
взвешивает ее и судит прошлое; другая жаждет будущего и устремляется к
неизвестному. Когда страсть побеждает человека, рассудок следует за ним,
рыдая, и предупреждает об опасности, но как только, послушавшись голоса
рассудка, человек остановится, как только он скажет себе: "Это правда, я
безумец, куда я шел?", страсть крикнет ему: "А я? Значит, я обречена на
смерть?"
Итак, ощущение неизъяснимого беспокойства начинало бродить во всех юных
сердцах. Осужденные властителями мира на бездействие, праздность и скуку,
отданные во власть всякого рода тупых педантов, юноши видели, как пенистые
волны, для борьбы с которыми они уже напрягли свои мускулы, отступают
перед ними. Все эти гладиаторы, приготовившиеся к бою, в глубине души
ощущали невыносимую тоску. Наиболее состоятельные сделались распутниками.
Юноши с ограниченными средствами, смирившись, поступили кто на
гражданскую, кто на военную службу. Самые бедные отдались рассудочному
энтузиазму, трескучим фразам, пустились в ужасное море деятельности, не
имеющей цели. Так как сознание собственной слабости заставляет людей
искать общения с другими людьми и они от природы наделены стадным
инстинктом, то дело не обошлось без политики. Вступали в драку с
солдатами, охранявшими вход в законодательную палату; бежали смотреть
пьесу, в которой Тальма носил парик, придававший ему сходство с Цезарем;
неистовствовали на похоронах депутата-либерала. Но среди, членов двух
противных партий не было ни одного человека, который, придя домой, с
горечью не ощутил бы пустоты своего существования и бессилия своих рук.
В то время как внешняя жизнь общества была столь бесцветна и ничтожна,
внутренняя его жизнь тоже представляла мрачную картину. Величайшее
лицемерие господствовало в нравах. Английские идеи, соединившись с
ханжеством, убили всякую веселость. Быть может, то было знамение Судьбы,
уже готовившей свои новые пути, быть может, ангел - предвестник будущих
общественных союзов - уже сеял в сердцах женщин семена человеческой
независимости, которую им предстояло потребовать в дальнейшем. Несомненно
одно, что во всех салонах Парижа - неслыханная вещь! - мужчины и женщины
разделились на две группы и - одни в белом, как невесты, а другие в
черном, как сироты, - смотрели друг на друга испытующим взглядом.
Не следует заблуждаться: черный костюм, который в наше время носят
мужчины, это страшный символ. Чтобы дойти до него, надо было один за
другим сбросить все доспехи и, цветок за цветком, уничтожить шитье на
мундирах. Человеческий разум опрокинул все эти иллюзии, но он сам носит по
ним траур, надеясь на утешение.