Статья Владимира Соловейчика «"Век Просвещения" глазами Алехо Карпентьера»

[rosarosa]

Пятьдесят лет тому назад, сначала на французском языке, а затем и на испанском (в Мексике) увидел свет роман великого кубинского писателя Алехо Карпентьера «Век Просвещения», с тех пор неоднократно переиздававшийся, переведённый на многие языки, включая русский, и ставший по праву одним из лучших произведений мировой литературы о годах и людях Великой Французской буржуазной революции.

Известный кубинский писатель, поэт, музыкант, публицист и дипломат Алехо Карпентьер (1904-1980) волею судьбы смешал в своей родословной три культурных традиции — французскую, русскую и испанскую, став не просто одним из создателей «нового латиноамериканского романа», наполненного колоритом литературы «барокко», но и подлинным латиноамериканским интеллигентом, то есть тем человеком, «жизненный путь которого частенько пролегает из университета в тюрьму». Родители Карпентьера — отец, архитектор-француз и мать — племянница известного русского поэта «серебряного века» Константина Бальмонта – познакомились в Швейцарии и переехали после женитьбы на Кубу. С юности Карпентьер посвятил себя литературе, оставив в ней весомый след. Как заметил советский испанист Лев Осповат, «основоположник и признанный корифей новой латиноамериканской прозы, Карпентьер, первым из романистов Латинской Америки, представил судьбу своего континента как органическую часть всемирной истории, а жизнь и борьбу людей этого континента соотнёс с поступательным движением всего человечества».

Уже в 20-е годы прошлого века определились эстетические и политические пристрастия будущего мастера. Он был знаком с Хулио Антонио Мельей, основателем Компартии Кубы, и дружил с Рубеном Мартинесом Вильеной, поэтом, который в 1923 году создал так называемую группу «минористов», выступавшую за социальные перемены, а впоследствии возглавил руководство Компартии и стал душой народной революции 1930-1933 годов против диктатуры Херардо Мачадо. С самого начала к «минористам» примкнул и Карпентьер, подписавший составленный Мартинесом Вильеной знаменитый «Протест тринадцати», содержавший суровые обвинения проамериканскому режиму, и письмо с требованием освобождения арестованных по политическим мотивам перуанских деятелей культуры. В 1927 году за выступления против диктаторского режима молодого бунтаря бросили в тюрьму. После семи месяцев заключения его выпустили под гласный надзор полиции. Спасаясь от слежки и преследований, Карпентьер эмигрирует. Дружеские отношения с испанскими поэтами-антифашистами Федерико Гарсиа Лоркой и Рафаэлем Альберти привели Карпентьера в ряды борцов против франкистских мятежников. После победы Кубинской революции Карпентьер вернулся из Венесуэлы на родину. Писатель с мировой славой, он организовывал фестивали книги, был заместителем председателя Национального совета по культуре, руководил Национальным издательством Кубы, работал советником по вопросам культуры в посольстве Кубы во Франции, избирался депутатом высшего законодательного органа страны — Национальной ассамблеи народной власти.

Из шести его романов, множества повестей, эссе и музыковедческих работ «Век Просвещения» стал наиболее известным. Многоплановое историческое повествование — и одновременно «роман воспитания», история любви и разочарования в любви, сопровождающееся, в духе Дени Дидро, острыми спорами и философскими рассуждениями о смысле жизни, природе латиноамериканского духа, взлёте и трагедии революции, показывает не просто эволюцию главных героев на фоне исторических событий, но и тонко, тактично, без нажима объясняет читателю, как эта эволюция вытекает из логики развития исторических процессов и наглядно связана с объективными законами исторического развития. Безусловной находкой автора стал образ исторического персонажа — комиссара Конвента на острове Гваделупа Виктора Юга, сперва пламенного революционера, якобинца, предавшего затем и свои идеалы, и Революцию, и любовь ради сохранения власти и влияния, тщетно пытающегося оправдать свою измену делу Свободы и терпящего в финале повествования полный моральный крах, который может рассматриваться как символический крах буржуазной революции, но отнюдь не тождественен краху подготовивших революционный переворот идей «Века Просвещения».

Как заметил советский испанист Лев Осповат, «основоположник и признанный корифей новой латиноамериканской прозы, Карпентьер, первым из романистов Латинской Америки, представил судьбу своего континента как органическую часть всемирной истории, а жизнь и борьбу людей этого континента соотнёс с поступательным движением всего человечества»

На страницах романа Виктор Юг появляется неожиданно, стремительно, производя форменный переворот в образе жизни и мировоззрении молодых героев Софии, Эстебана и Карлоса. Точно свежий ветер проникает в затхлую атмосферу феодальной и клерикальной Гаваны, тогдашней колонии короля Испанского. Но сразу в облике будущего революционера внимательный взгляд Софии, его будущей возлюбленной, подмечает противоречия, некую двойственность, мастерски трактуемую Карпентьером как символ общих противоречий, двойственности, присущей природе самой буржуазной революции. «В этом человеке поражало странное соединение вульгарности и изысканности. В нём, казалось, одновременно уживаются несколько разных людей…» В то же время именно Юг, его поведение, его речи, открывают перед молодыми друзьями суровый мир политической борьбы, к восприятию которого они уже были теоретически готовы благодаря литературе просветителей-энциклопедистов. «Два дня подряд они только и говорили что о революции, и София поражалась тому, какой захватывающий интерес приобрёл для неё этот новый предмет беседы. Говорить о революционных переворотах, воображать эти перевороты, мысленно находиться в центре революционных событий – значит, в какой-то мере становиться властителем мира. Все, кто говорит о революции, внутренне уже готовы совершить её. Ведь им уже ясно, что ту или иную привилегию надобно упразднить, и они начинают думать, как это лучше сделать; им уже понятно, что данная форма угнетения отвратительна, и они изыскивают способы для борьбы с нею; для них уже очевидно, что тот или иной правитель – негодяй, и его единодушно приговаривают к смерти. А после того, как почва расчищена, сразу же начинают строить Град будущего…»

Впрочем, по мере углубления и развития реальной — не книжной! — революции становится очевидно, что «строительство Града будущего» оказывается не таким уж лёгким и простым делом. Особенно на фоне революционного террора: «Недавнее осуждение и казнь Дантона воспринимались как одна из перипетий в становлении того будущего, которое каждый рисовал себе по-своему. Разумеется, трудно было понять, каким образом трибуны, которые ещё накануне были народными кумирами и чьи речи вызывали овации, трибуны, за которыми следовали тысячи людей, внезапно оказывались негодяями». В эти дни комиссар Конвента Виктор Юг смел и решителен, проявляя лучшие свои человеческие качества, понимание ситуации, трезвый политический расчёт. «Тот, кто изменит якобинцам, изменит делу Республики и свободы… Революция наполнила смыслом моё существование. Мне отведена определённая роль в великих деяниях нашей эпохи. И я постараюсь свершить всё, на что способен… Я не признаю иной морали, кроме якобинской. И никто не заставит меня отступить от этого. А если революции суждено погибнуть во Франции, она будет продолжена в Америке». Это — его звёздный час, за которым последует долгое падение, совпадающее с нисхождением самой революции. Впрочем, сам Карпентьер не скрывает, что уже в момент революционного взлёта комиссар Юг, как настоящий буржуа, думает не только об общем деле, но и о своей роли в нём, упивается безграничными полномочиями: «Этого облечённого властью человека страшились. И ему это, видимо, нравилось».

Из шести романов, множества повестей, эссе и музыковедческих работ Aлехо Карпентьера «Век Просвещения» стал наиболее известным

Юг остро переживает падение Робеспьера — единственного человека, которого он «ставил выше себя». «Когда его низвергли, я утратил душевное равновесие. С тех пор я будто потерял самого себя. Я уподобился тем механическим куклам, которых заводят ключом», — признаётся Юг. Тем не менее, комиссар идёт на службу Директории и затем Первому Консулу, чётко, последовательно, с чиновничьим азартом выполняя все предписания новой власти. Точно с тем же упорством, с которым он реализовывал декреты Конвента о ликвидации рабства и закрытии церквей, теперь гражданин Юг совершает прямо противоположное. Забыв о высоких принципах якобинской Конституции 1793 года и о Робеспьере, но не без выгоды для себя. «Директория, у которой в далёкой Франции было дел по горло, признала заслуги комиссара, отвоевавшего колонию у англичан и сумевшего её удержать, – Юг был оставлен на своём посту. Таким образом, ему удалось утвердить в этой части земного шара свою единоличную власть, и он вёл себя так, будто никому не подчинялся и ни от кого не зависел: Виктор сумел почти в полной мере воплотить в жизнь своё заветное желание – сравниться с Неподкупным… Виктор, весьма кичившийся благосостоянием острова и тем, что он, Юг, всё время посылает во Францию деньги, стал удивительно походить на преуспевающего коммерсанта, который с удовольствием подсчитывает свои богатства». Сравнение с Неподкупным, сугубо внешнее, позволяет бывшему комиссару Конвента сохранять остатки «радикальной репутации» хотя бы в своих глазах. Но не в глазах тех, кто помнил Юга-якобинца и смутьяна, ниспровергателя основ, человека революционного действия.

Одна из них, кубинка София, для которой Юг стал первым и самым лучшим мужчиной, не без колебаний и душевного смятения порывает с наместником генерала Бонапарта, убедившись в том, что от прежнего Юга осталась лишь внешняя оболочка, что созданный и управляемый им мир страшно далёк от того идеала, который грезился им вместе за пятнадцать лет до того в душной Гаване. «Новая эпоха бурно, безжалостно и победоносно вторглась в Америку, которая всё ещё походила на Америку времён испанских вице-королей и наместников, и, казалось, толкала её вперёд; ныне те, кто олицетворял собою новую эпоху, кто, не страшась неизбежного кровопролития, упорно, настойчиво добивался её утверждения, будто забыли своё славное прошлое и сидели, уткнувшись в счётные книги. Блестящие кокарды были отброшены, прежнее достоинство утрачено, люди, отступившиеся от своих дерзких, обширных замыслов, вели теперь мелкую игру. По словам некоторых, недавнее прошлое было отмечено недопустимыми эксцессами. Однако именно подобные эксцессы как раз и сохраняли на страницах истории память о тех, чьи имена уже казались теперь слишком блестящими для той жалкой роли, какую они стали ныне играть. В иных странах жизнь продолжалась, шла новыми путями, одних она низвергала, других возвеличивала, там изменялись моды и вкусы, нравы и обычаи, весь уклад. А тут все опять жили так, как полвека назад. Можно было подумать, что в мире ничего не произошло,– даже одежда богатых плантаторов напоминала сукном и покроем одежду, которую здесь носили сто лет тому назад. София вновь испытывала мучительное чувство — в своё время она его уже испытала, — ей вновь казалось, что время остановилось, что сегодняшний день в равной мере похож и на вчерашний и на завтрашний». Окончательно прозрев, она произносит свой приговор Югу и в его лице всей незавершённой, отвернувшейся от своего прекрасного начала, забывшей своё первородство, переродившейся буржуазной революции: «Жалость к Югу внезапно умерла в её сердце. Она сделала паузу.

Встреча Алехо Карпентьера и королём Испании Хуаном Карлосом в 1978-м

— Я устала жить среди мертвецов… Здесь ото всего разит мертвечиной. Я хочу возвратиться в мир живых, тех, кто ещё во что-то верит. Я ничего не жду от людей, которые и сами уже ничего не ждут…

— Революция многих преобразила, — заметил Виктор.

— Быть может, самое лучшее в революции — именно то, что она многих преобразила, — отозвалась София и стала снимать с вешалки свои платья. — Я теперь хотя бы знаю, что мне следует отвергать, а что – принимать».

Путь Софии — дорога к безвестной гибели на мадридских баррикадах мая 1808 года, гибели от руки таких, как Виктор Юг, французских интервентов. Путь Юга — дорога преуспевшего чиновника и дельца. Алехо Карпентьер оставляет суждение о верности того или иного пути за читателем. Но своей авторской позиции не скрывает: «На сей раз революция потерпела неудачу. Быть может, следующая добьётся большего». Этот вывод вполне логичен: хотя «люди могут отступать, но идеи продолжают их путь и, в конце концов, находят себе применение». Оптимизм революционной перспективы и надежда на лучшее — вот главные выводы, которые хочется сделать, закрыв последнюю страницу шедевра, начавшего полвека тому назад свой путь к сердцу читателей на многих континентах.

Владимир СОЛОВЕЙЧИК
www.sensusnovus.ru/culture/2012/12/18/15280.htm...